— Вы сможете на педсовете объяснить эти двойки?
Она вспыхнула, покраснела; не привыкла к такому тону: кинула взгляд на Виталия:
— Может быть, мы поговорим без вашего сына?
— Почему же? — усмехнулся отец. — Он ведь учится, а не я. И учится не только физике, но и справедливости.
— У меня есть свои резоны.
— А вот этого я не желаю слушать. Есть один резон: знания. Мы договоримся так: если вы поставите сыну отметку, которая не будет соответствовать его знаниям, мы будем ее опротестовывать. В качестве доказательства я предъявлю на педсовете эту тетрадь. Она пока полежит у меня. А с сегодняшнего дня он заведет новую.
Учительница расплакалась. Но отец даже не взглянул на нее, подтолкнул Виталия к двери и только, когда они вышли, дал сыну такой подзатыльник, что тот едва не ткнулся носом в фонарный столб.
— И вот что, паскудник, запомни: никогда не высовывайся ради бахвальства!
С того дня физичка ни разу не называла Виталия по имени, не отвечала на его приветствия, но в аттестате у него красовалось «отлично».
Виталий сидел рядом с матерью, по телевизору передавали «Новости», и в это время раздалось от порога:
— Почему же без света?
Сразу вспыхнула люстра, отец стоял в сером костюме с желтой папочкой в руках; он повертел ее и небрежно швырнул на диван.
— Ну, как? — выдохнула мать.
Он не ответил, пошел в ванную, пустил воду, стал мыть руки и крикнул:
— Ужасно есть хочу! Накрой, Клава, на стол.
Мать побежала в кухню и быстро оттуда вернулась с подносом. Отец снял пиджак, аккуратно повесил на спинку стула, сел за стол, сказал спокойно:
— Отвесили строгача. Рекомендовали снять с должности директора. Формулировка такая: за беззаконное использование государственных средств и нарушение партийной этики.
Николай Евгеньевич поел, отодвинул тарелку, задумчиво посмотрел на мать и Виталия, заговорил негромко:
— Ничего страшного не случилось. Можно жить, можно работать. Лабораторию у меня никто не забирает, знания тоже. Не будет только директорских хлопот. Суржикова в науке знают, и он в ней не исчезнет. Поэтому я бы хотел, чтобы наша маленькая, но сплоченная семья все понимала правильно: никакой катастрофы нет. Есть борьба, есть движение, и есть старая философская истина: поражения укрепляют дух, победы ослабляют. Вот это мы будем помнить.
Мать неожиданно метнулась к нему, обняла за шею, поцеловала.
— Я люблю тебя, Николай, — горячо прошептала она. — Я тобой горжусь.
Она произнесла эти напыщенные слова так искренне, что Виталий понял: она и в самом деле гордится сейчас отцом, и тот тоже это почувствовал, глаза его едва заметно повлажнели, но он все же справился с собой, сказал серьезно:
— Я от тебя другого не ожидал, Клава.
После этих слов отец спустил с плеч подтяжки, расстегнул ворот рубахи; чувствовалось, что напряжение, в котором он был последние дни, отпускает его, и Николай Евгеньевич расслабился, постучал полным пальцем по краю стола, сказал теперь уже весело:
— А не поехать ли нам, Клава, в Кисловодск? В марте там прелесть. Если Виталий пожелает… Давайте обдумаем этот вояж.
Мать рассмеялась, обрадовалась, заговорила быстро:
— Ну, конечно, конечно, поедем! Если удастся, в «Красные камни». Помнишь, Коля, как нам было там весело? Я очень, очень люблю Кисловодск.
А Виталий сидел и не понимал, чему они оба радуются: ведь пришла беда, отец потерпел поражение из-за какого-то мозгляка, которого подсунул ему Ворвань. Что бы отец с матерью ни говорили, как бы ни показывали, что им сейчас хорошо, на самом деле все ужасно скверно. Потеря директорского поста — дело непростое, многие сейчас захотят свести с отцом счеты, ведь в институте у него не только друзья, да и Виталий потеряет немало, до сегодняшнего дня кое-кто косо поглядывал на него, понимая, что голыми руками его не возьмешь, а теперь вот неизвестно, как все это для него обернется… Неужто эта отцовская бодрость не наигранная? Что-то трудно в это поверить. А может быть, пока работала комиссия, он устал от ожидания наказания, устал давать всевозможные объяснения и сегодняшнее решение воспринял как освобождение от всех волнений, от мучительной неопределенности. Во всяком случае, Виталию было не до веселья, он был зол, хотя и старался скрыть это, улыбался, говорил отцу ободряющие слова, тоже делал вид, что ничего особенного не произошло.
Виталий не пошел на другой день на работу, зная, что весь институт гудит, смакует новость; пусть выйдут пары, пусть охладятся страсти, а о том, что они бушевали в лабораториях, он догадывался по бесконечным звонкам, но не снимал трубки, потом вообще выключил телефон. К вечеру, намаявшись дома, решил: ну, вот сегодня и надо поехать к Скворцову, поговорить с ним с глазу на глаз, пусть уж все вертится в одном клубке, пусть все неприятности пролетят разом.
Он прикинул, когда Скворцов возвращается с работы, поехал к его дому, загнал машину во двор и поставил ее у арки так, чтобы никто не мог подъехать к подъезду.
Стоял вечер, насыщенный запахами талых снегов; в город днем врывались теплые ветры, огромные сугробы на газонах оседали под их натиском, дороги стали мокрые и грязные, но к вечеру подмораживало и в воздухе держалось что-то пьянящее, тревожащее душу.
Ждать Виталию пришлось недолго. Он увидел, как вспыхнули фары зеленых «Жигулей», чтобы высветить гладкую наледь под аркой, и тотчас погасли: машина осторожно въехала во двор и остановилась. Тогда Виталий не спеша вышел навстречу, почувствовав боевой холодок под сердцем; это ощущение знакомо было ему с детства, оно возникало всегда, когда он решался на драку, и сейчас он внутренне усмехнулся, вспомнив об этом.
Скворцов опустил стекло, высунулся из машины.
— В чем дело? — негромко спросил он.
— Придется выйти, — ответил Виталий.
Он стоял, широко расставив ноги, наблюдая, как Скворцов вылезает из машины; во дворе было светло от фонарей, и Виталий хорошо видел растерянность на лице Скворцова.
— Что случилось? — спросил Скворцов.
— Разговор пойдет об Анне, — сказал Виталий. — Странно, не правда ли, что мы до сих пор об этом не поговорили?
— Действительно, странно. Но в мире много странностей.
Тогда Виталий увидел — этот парень спокоен, никакой растерянности на его лице уже нет, он собран, уверен в себе: видимо, понял, что может сейчас произойти. Виталий молчал, и Скворцов спросил:
— Вам что-нибудь от меня нужно?
— Да, — твердо сказал Виталий. — Аня ушла из дому, но она могла бы вернуться. И вернулась бы… Но тут влезли вы и все к чертовой матери разрушили. Вам нравится разрушать?
— Честно говоря, нет, — ответил Алексей. — Но в этой истории есть и созидание. Вот это меня и утешает… Однако, я думаю, вы не только ради такой беседы явились сюда. Наверняка у вас есть дело.
— Есть, — кивнул Виталий. — Я решил затеять бракоразводный процесс и забрать ребенка себе. Не привык играть втемную и хочу, чтобы вы передали это Ане.
— Вот это уж нет! Это уж вы, Суржиков, сами. Если не желаете устно — есть почта. Такие вещи передают не через третье лицо.
— Я это к тому, чтобы вы лучше понимали последствия ваших поступков, Скворцов.
Едва Виталий это проговорил, как почувствовал — он оправдывается, и весь этот разговор показался ему каким-то ненатуральным, глупым, а главное, ненужным; у него не было никакой злобы к этому высокому парню, спокойно, без всякой боязни и даже без любопытства смотревшему на него. Негодование, вспыхнувшее в Виталии, когда он узнал, к кому ушла Анна, угасло и не возрождалось. Снова возникла тоска.
— Я представляю, я все очень хорошо представляю, — сказал Скворцов.
И этот его ответ, прозвучавший с сочувствием, совсем уж угнетающе подействовал на Виталия. Он горестно вздохнул, повернулся, сел в машину и, едва не задев зеленые «Жигули», выехал со двора: в зеркальце заднего обзора заметил, как Скворцов, широко расставив ноги, стоит посреди двора и наблюдает за отъезжающей машиной.
«Глупость какая… Мальчишеская глупость», — думал Виталий, выезжая на улицу.
Он ехал домой и размышлял: все разладилось в его жизни, все ему не удается, идет не так, как хотел бы; прежде знал твердо: если что решил — добьется, у него не бывало осечек, он умел не только взвешивать поступки, но и предвидеть их последствия, как они могут обернуться для него — так ему, во всяком случае, казалось, а сейчас… Вот уж верно говорят: пришла беда — отворяй ворота. Аня ушла, с отцом случилась непонятная глупая история, в результате которой он скатился вниз; какой-то рок навис над ним… И тут ему вспомнилась та быстрая, ловкая девчонка, которую он затащил к себе. «Экстремистка» — вот как он ее назвал про себя, она кинула ему в лицо наглые слова: «Ты слабак! Только слабаки прибегают к силе… Ты сдохнешь в одиночестве, я тебе это обещаю». Черт бы ее побрал, эту провидицу! Но, может быть, и в самом деле люди видели в нем не силу, а слабость, хотя сам он считал себя человеком крепким, да и многие из его старых приятелей говорили: «Виталий — молоток, любую стенку прошибет…» А вот не любую. Стоило ему один раз крепко споткнуться, и все начало рушиться. «Нет, — думал он, — я еще докажу… Я так просто не сдамся. Они все у меня еще попляшут». Но он и сам не знал, кому были адресованы эти угрозы…
Виталий приехал домой, и ему захотелось напиться; он никогда не пил прежде в одиночестве, сейчас достал бутылку виски, налил полстакана, взял кусок колбасы; выпил легко, не чувствуя, как обожгло горло, сразу стало легче дышать, он плюхнулся на диван…
Проснулся утром, лежа одетый на диване, голова раскалывалась, мучила жестокая изжога, во рту было пакостно; он встал, прошел в ванную, принял душ, но это не помогло.
Двое суток Виталий не выходил из дома, валялся на диване, спал… Проснувшись на третьи, увидел возле постели мать. Она грозно и вместе с тем сочувственно смотрела на него, потом вздохнула, сказала:
— Живо поднимайся, прими душ! Я пойду проветрю комнату. У тебя воняет, как в общественном сортире.