— Знаешь, Андрей, — тихо сказала она, — ничего из этого не выйдет. Ему нужно, чтобы ты хоть на какое-то время исчез из института… Я ведь тебя действительно об этом предупреждала. Ты не поверил. Поверь хоть сейчас… А если не хочешь в Тулу, попытайся найти место. Но я не очень уверена, что тебя допустят к конкурсу где-нибудь в другом институте. Никому не нужны склочники, все хотят жить спокойно…
— Но разве я склочник? Правота-то на моей стороне. Суржикова ведь сняли.
— Ну и что? Его сняли, но он остался. Попроси Ворваня сам: пусть он позаботится, чтобы тебя вернули в лабораторию Суржикова. Но я сомневаюсь, что он за это возьмется.
— А ты говорить с ним отказываешься?
— Бесполезно.
Тогда Бодров шагнул вперед, преградил ей дорогу; щеки его задрожали, глаза стали маленькими, словно мгновенно опухли веки, он так сжал кулаки, что она подумала: он может ее сейчас ударить.
— Ты, — не проговорил, а прошипел он. — Ты! Я когда-то… Я думал. Только ты поймешь… только… А ты, как и он, как все они… Ты выскочила замуж за этого подонка Виталия, потому что у него папа. А когда этот самый папа задымился… Ведь я его поджег! Я по-честному, в открытую! Он задымился, и ты этого Виталия бросила. Ты его турнула! Ну, теперь скажи мне еще раз: ты — светлый огонек, а я — мутная дрянь, которая лезет не в свои дела. Ну, скажи! Ты посмотри на себя! Посмотри! — вскрикнул он, губы его скривились. — Все вы… — выдохнул он, махнул рукой и пошел от нее, все убыстряя шаг.
Она понимала — это был приступ отчаяния, понимала — все сказанное им несправедливо, хотя ее поступки можно истолковать и так; ей хотелось окликнуть его, остановить, сказать, что, если уж он дошел до такого состояния, она и в самом деле пойдет к Ворваню, будет его упрашивать, умолять, но не могла произнести и слова, голова кружилась, она сделала нетвердый шаг, чтобы прижаться к стене.
Сколько Аня так простояла, не помнила, ее окликнула секретарь директора:
— Анна Васильевна! Что с вами? На вас лица нет!
— Голова, — прошептала она. — Боль… ужасная боль…
— Идемте!
Секретарь была крепкая женщина, закинула Анину руку себе за шею, обхватила ее за талию и так доволокла до приемной, усадила на диван, кинулась к столу, достала таблетки, налила воды в стакан.
— Выпейте! Может, «скорую» вызвать?
— Нет, нет, не надо.
Аня взяла сразу две таблетки, разжевала их, прикрыла глаза, откинулась на спинку стула.
— Сейчас пройдет, — прошептала она.
Перед глазами все еще стояло перекошенное от бессильной злобы лицо Андрея Бодрова, и звучали слова, летящие плевками ей в лицо. «Как же так можно? — думала она. — Так беспощадно, так зло…»
Аня почувствовала себя беспредельно усталой, совсем разбитой, угнетенной; уж очень много сразу на нее навалилось, будто гигантская глыба обрушилась на плечи и придавила к земле, а она дергалась под ней, пытаясь выползти; ей было больно и тоскливо, и она едва сдерживалась, чтоб не расплакаться.
«Алешенька, — мысленно прошептала она. — Да я брошу все к чертям! Всех этих суржиковых, ворваней, бодровых, всех, всех. Брошу и буду только с тобой… Только с тобой!» От этой мысли ей стало легче, она прижала пальцы к вискам, открыла глаза. Секретарь печатала на машинке и поглядывала на нее. Аня встала, надо было идти…
Когда она возвращалась в свою лабораторию, ей навстречу выполз из холла Сенька Верста — так звали одного из институтских слесарей. Он был и в самом деле высок, широкоплеч, носил большие очки, его легко было принять за научного сотрудника, даже халат на нем был новый, синего цвета. Сенька дыхнул на нее перегаром, сказал ласково:
— Перетаскиваться сегодня будем, Анна Васильевна? К вашим услугам. Три пузырька этанольчика, в смысле ректификата. Это уж по знакомству.
Ее вдруг взорвала его кривая наглая ухмылка. Аня сделала шаг в сторону, чтобы обойти его, бросила резко: — Обойдетесь!
— Уж никак, Анна Васильевна, — снова ухмыльнулся Сенька. — Приказ, конечно, есть. Но ведь мои ребята и уронить что-нибудь могут. Это подороже станет, чем три пузырька.
— А ваши ребята, — зло сказала она, — перетаскивать не будут. Не допущу! Советую: загляните к нам в лабораторию, посмотрите, какие люди там у меня трудятся. Еще одно слово — и я кликну их. Сведут к дружинникам. За счастье будете считать, если только пятнадцатью сутками отделаетесь. Вот так-то!
В это время она услышала покашливание за спиной, обернулась и увидела Ворваня. Он подошел к ней, сказал сурово:
— Это не ваши заботы, Анна Васильевна. Всего на себе не утащишь. Я отдам распоряжения. А вы садитесь-ка за обзор. Пока слесари переносят приборы, чтобы я вас тут не видел…
И произошло нечто необычное: будто рядом ударила беззвучная молния и магниевой вспышкой высветила неподвижные глаза Ворваня, его лицо, черные волосы и черный костюм, и при этой вспышке Аня словно бы заново увидела этого человека; все как-то объединилось вместе: и недавние выкрики Бодрова, и гнев Алеши, когда он с яростью говорил, что из-за таких вот, как Ворвань, они уродуются на заводах, что-то еще, давно в ней копившееся, и она вдруг вскрикнула:
— К черту!
Ворвань отшатнулся от нее.
— К черту! — еще раз в гневе повторила она. — Я немедленно уйду из института… Немедленно! Если вы еще раз позволите себе командовать… Если вы… — Она чуть не задохнулась, увидев, как почему-то вприпрыжку, словно спасаясь, бежит от них по коридору Сенька Верста. — Почему вы бросили под колеса Бодрова?.. У него двое детей, у него семья… Это ведь вы, вы заставили его писать на Суржикова. А теперь он вам не нужен? Если вы его вытурите в Тулу, я и часу не останусь здесь…
Она отчетливо увидела испуг в его черных, непроницаемых глазах; наверное, Ворвань не только не ждал от нее такого, но никогда не слышал подобного, привык — все ему сходило с рук.
— Успокойтесь, — проговорил он.
Но она уже поняла, почему так разбушевалась, она помнила, каким Алеша был в гневе, и почувствовала: а ведь он ей не простит, если она не кинется на защиту Бодрова… она это хорошо почувствовала.
— Я не успокоюсь, пока не услышу от вас, что Бодров остается в институте!
Она прекрасно понимала, какими неожиданными для Ворваня были ее слова, в них были непримиримость и отчетливая угроза публичного скандала, а этого такие, как Ворвань, боятся, их битвы всегда скрыты внешней добропорядочностью. Аня сразу ощутила — попала в цель.
Ворвань тяжело сглотнул, сказал:
— Хорошо. Он останется в институте.
«Вот так-то!» — подумала она и отвернулась от Ворваня.
Глава седьмаяВынужденная мера
Все эти дни Алексей с нетерпением ждал приезда отца; чем больше он думал над предложением Ханова, тем яснее становилось: оно разумно, и отказаться от него — значит сделать ошибку. Нет, он вовсе не поставит под удар отцовскую идею, за эти четыре года своего существования их группы доказали свою необходимость, ребята многому научились, и Алексея легко будет подменить. Аню он в свои планы не посвящал, считал — рано, да и никаких особых сложностей не будет, если он станет работать неподалеку — три часа езды от Москвы.
Петр Сергеевич вернулся в пятницу, шофер из аэропорта сразу же отвез его на работу, и домой он приехал только вечером, но Алексей уже знал о его приезде, ждал.
Мать наварила пельменей, они были в доме праздничной едой, отец очень любил их, всегда хвалил, и она гордо вскидывала голову, отвечала: «Ну, дак я все-таки уралочка».
Отец сначала прошел в ванную, принял душ, вышел посвежевший, но все равно было заметно, что поездку он провел нелегкую: мотался больше двух недель по заводам. Он сразу об этом и заговорил:
— Плохо у нас, Алеша, плохо… То, что мы пошли путем переоснащения, — это верно. Трудно, но верно. Да, кстати, тут у нас есть и новость хорошая. Утвердили фирму. С этим полный порядок. Будем комплектовать. И здание получим, и деньги. Потом вернем государству. Как обещали…
Новость и в самом деле была прекрасная, она обрадует ребят, ведь ждали такого решения давно; каждый теперь получит свое законное место.
— Радоваться надо, отец. А ты хмуришься.
— Я радуюсь и печалюсь, — усмехнулся он. — То, на что я насмотрелся сейчас, — беда. Вроде бы и прежде видел, да за текучкой все как-то мимо проходило. Заволокитили все, забюрократили, такой клубок сплели — и не распутаешь.
Петр Сергеевич, обжигаясь, ел пельмени, мать тревожно молчала, глядя на него.
— У меня же под боком развелось чиновников… Я на одном заводе спрашиваю: почему вы то-то и то-то делаете? Никто от вас, мол, такой отчетности не просил. А мне: извините, Петр Сергеевич, вы и просили. И суют документ из министерства. Сколько всяких разных начальников, каждый на свой манер задачу понимает, каждый черт знает что творит, а контроль над ними утрачен. И завод этой бумажной чертовщиной, как паутиной, опутан. Да тон у каждой бумаги такой: вынь да положь, а то голова с плеч. Паршивый я руководитель, коль не мог контролировать своих же чиновников. Разгонять нужно их, как можно больше разгонять: Это же надо, какая у нас сейчас мода: чем больше чиновников в главке, тем он, мол, солиднее. И каждый себе ставки выбивает. Я вроде бы и не выбивал. Но другим давали, дали и мне. А завод, как говорил Борис Иванович, он не маленький, его за ручку на горшок водить не надо. А то дребедень какая-то идет: мы с завода спрашиваем, а работать ему не даем. Там — запрет, тут — стена или преграда. Только и знаем орем: не сметь! И еще: давай, давай! Нужна свобода действий директорам, инженерам. Чем больше у них будет свободы, тем легче с них спрашивать…
— Да что ты, отец! Ведь об этом почти все директора вопят. И не первый год!
— И я вопил, когда на заводе был… Вопил! Но одного вопля мало. Нужно не слово, а дело. Думаю: мы отжили. Вот эта наша министерская структура с огромным чиновничьим аппаратом — сейчас тормоз. Да, все, все понимают. Но молчат. Одни — потому что их это устраивает. Другие… ну, разные причины. Буду думать, буду писать записку в правительство…