Отец закурил, мать собрала тарелки, отошла к мойке.
Алексей смотрел на побледневшее лицо отца, ему стало пронзительно жаль его, измученного, уставшего. Алексей понимал: после истории с Хановым отец сразу же ринулся ворошить дела на подведомственных заводах, и теперь взгляд его стал острее, он не хотел больше ни в чем проигрывать и придирался ко всему и прежде всего к самому себе.
— Я встречался с Хановым, — тихо сказал Алексей.
— Я знаю, — кивнул отец. — И о том, что он тебя на главного тянет, тоже знаю. Но мы сегодня об этом не будем… Я должен подумать.
Алексей взял сигарету, вздохнул:
— Не мне тебе говорить: все бывает. И такое, как с Борисом Ивановичем. И еще похлестче. Но ты зря все тащишь на себя. Зря винишь себя. Тот же Ханов сказал мне: твоя беда в том, что ты к себе бескомпромиссен. Ты такой со студенчества…
— Он ошибается, — тихо сказал отец. — Если это так, то все случилось позже…
Алексей удивился его необычному голосу, он не просто сделался глуховатым, в него вплелась нота боли.
— А когда?
Отец сглотнул, помолчал, ответил:
— В сорок девятом.
Алексей смотрел на него, потрясенный; отец никогда об этом не упоминал; вся та страшная история, которую Алексей пережил мальчишкой-девятиклассником, пережил спустя много лет после самого происшествия, находилась где-то в такой далекой дали, что казалось, никогда не сможет войти даже слабым отголоском в настоящее.
Отец провел рукой по лицу, произнес неторопливо:
— Я тогда понял: если ты повинен в одной беде, то и в другой тоже… Цепная реакция несчастий возникает от неумения понять людей и признать свою вину. Вот после чего стал непримирим к себе. — И горестно усмехнулся: — Но в этом нет ничего хорошего, сын.
Алексей вздрогнул, посмотрел на мать: она стояла у мойки и мыла посуду, спина у нее была прямая.
Из Липецка пришел ответ на их запрос; в письме сообщался адрес и телефон Виктора Гавриловича Синькова, правда, то был другой адрес, не тот, который был написан полудетским почерком на выгоревшей бумажке.
— Слава богу, он жив, — обрадовалась Вера Степановна.
— Я поеду к нему в субботу, — сразу же решил Алексей. — Тут ведь недалеко.
Он позвонил в Липецк, Синьков оказался дома; коротко объяснив, в чем дело, Алексей попросил разрешения приехать к нему.
— Да в чем вопрос? Подъезжайте, если так, я в дому целый день, — ответил хриплый голос.
Анна, узнав, что Алексей собирается в Липецк, попросила:
— Возьми меня с собой. Я давно нигде не была.
Он обрадовался, подумал: вот и поговорим, как нам дальше жить. Это даже лучше, когда в пути: все московские заботы останутся на время позади, и ни в чем не будет помехи.
— Имей в виду — ехать в пятницу. Ночь в поезде, оттуда постараемся самолетом.
— Ну и чудесно! А то живу в каком-то жестоком однообразии: из дома — в институт, из института — домой. Даже не отдыхала в нынешнем году.
Солнечной праздничностью встретил их этот город, они ощутили ее сразу, едва сошли на перрон вокзала после ночного поезда. Они не торопились отыскивать дом Синькова: взяли у вокзала такси, поехали к центру города, шофер указал на гостиницу, стоящую на холме, посоветовал там позавтракать. Тут же, на холме, рядом с тяжелыми, казенной постройки, зданиями возвышался старинный собор, а внизу чернели огромные осокори, густо сплетая в сложный узор корявые ветви. Хоть до парка было не так близко, расстояние скрадывалось прозрачностью воздуха, а черноту деревьев оттеняла широкая, покрытая льдом река, лучи солнца, отражаясь от голубых луж, образовывали золотистое марево, и сквозь него с трудом проглядывался другой берег: волнами уходящие вдаль темно-зеленые леса, меж ними заводские дымы, справа — мост, по нему двигались крохотные автомобили. Тут, на холме возле собора, было безветренно, на припеке таял снег, и срывались капли с длинных сосулек, дробно били по жестяному карнизу; в их перестуке слышалась призывная и в то же время насмешливая барабанная дробь. Алексей обнял Анну, и они стояли так долго, глядя на открывающийся простор.
Он рассказывал, а она слушала и видела, как в дальней дали за лесами, за долами, много веков назад разжигал огонь бог Сварог, посылая мужичков на болота, к берегам рек, в камыши, и те с лодок и плотов добывали вязкую красную массу черпаками — то была руда, болотные люди несли ее к огню, и в домницах плавился металл, а потом уж, рожденные Сварогом, явились Козьма и Демьян, высокие, плечистые, с волшебной силой в руках; надев фартуки, обвязав волосы ремешками, стали ковать из того железа разные поделки, чаши, косы, и к ним, мастерам-святым, шли люди за добром, те не брали платы, ибо посланы были на землю облегчить жизнь обитателям ее. Увидев однажды, как страдал земледелец, долбил поле мотыгами, они выковали рало — первый плуг, а потом уже поставили большую, плоскую, как стол, наковальню и огромными молотами плющили на ней раскаленное железо, пока не сделался из него тонкий лист. Вот от Козьмы и Демьяна все и повелось, пока не придумал человек, ведущий свое прямое родство от тех древних святых, для сотворения железного листа прокатный стан, на котором не молотами, а круглыми валками из металла делали тонкий лист. Вот и Алексей тоже из тех мастеровых…
Он так это весело рассказывал, что Аня и впрямь видела его в черном фартуке, щурящим глаза на огонь, который опалил его брови. Он стоял рядом, рука его была тяжелая, солнце грело лицо, словно то был далекий отблеск огня, разожженного Сварогом. «Совсем он убаюкал меня», — улыбнулась Анна, поцеловала Алексея в щеку, сказала:
— А все-таки идем, а то нас ждут.
Они нашли телефон-автомат, Алексей набрал номер Синькова, ответили сразу.
— Доброе утро, Виктор Гаврилович, Скворцов беспокоит. Расскажите, как к вам добраться.
Синьков объяснил: живет в небольшом поселке, и, хоть вокруг воздвигли массивные дома, поселок сохранился, он был когда-то построен на окраине возле леса, но сейчас окраина сдвинулась, а ехать надо автобусом, спуститься с холма, там остановка, дорога займет не более получаса. Его хрипловатый голос был спокоен. Алексей усмехнулся: видно, обстоятельный мужик, если так подробно объясняет; ну, это к лучшему.
И в самом деле, через полчаса они подходили к двухэтажному домику, сложенному из светлого кирпича; подле калитки стоял, опираясь на палку, невысокий человек в полушубке, рядом с ним вертелась девочка лет пяти, она и указала человеку на Алексея и Анну.
— Дедушка, вот они, гости!
Синьков рассмеялся, протянул руку, сказал:
— А я встретить вышел. Вроде бы и блукать негде, а все же… Ну, идите в дом. Мы с Маней одни, наши в Елец поехали, там у жениной родни свадьба, а я вот с внучкой остался.
— Может, мы вам планы нарушили? — осведомился Алексей.
— Нет, нет, — махнул рукой Виктор Гаврилович, — какие планы? Я это… я давно порешил: не поеду. Жена понимает, с ее родней у меня сердечности нет. Так уж вышло, так вышло. Да и они в обиде не будут, если я не приеду. Там водка. А мне пить нельзя. Я пьяный дурной бываю. Потом шибко мучаюсь. Другим неприятности и мне… Так что вы самый раз. Даже вроде бы у меня оправдание есть: люди ко мне по делам войны приезжали. А сейчас такое все понимают. К такому все с уважением. Ну, пойдемте в дом. Там и побалакаем.
В прихожей было тепло: видимо, дом хорошо протопили; вдоль вешалки на ковровой дорожке стояли тапочки, пахло сушеными грибами, хозяйственным мылом и краской.
— Вы снимайте обутку. Моя жена чистоту любит, все драит, чистит. Вот на свадьбу торопилась, а окошко подкрасила. Говорит: москвичи приедут, неловко, на подоконнике банки стояли — следы от них. Да кто эти следы разглядывать будет? Нет, вот все же взяла и подкрасила. Ну, идите в залу. Вот, прямо.
Синьков скинул полушубок, одернул синий пиджак; рубашка на нем была застегнута на верхнюю пуговицу, видимо, воротник был тугой, жал шею, и он поводил ею, стараясь освободиться; он не был рыжим, как описала его Вера Степановна, волосы непонятного пегого цвета у него сохранились лишь над ушами, а короткие усы были совсем седые; большая лысина темная, словно прокопченная, со шрамом надо лбом, а глаза светло-зеленые, по-мальчишески наивные — Алексей отметил сразу.
Они все вместе прошли в просторную комнату, которую Виктор Гаврилович назвал «залой»; все и в самом деле здесь было протерто до блеска: мебель, гарнитурные кресла с пышной зеленой обивкой, сервант с матовыми стеклами, телевизор на тумбочке.
— Держи, — сказала Аня, протянула девочке шоколадку. — Тебе разрешают?
— А она спрашивает? Говори спасибо, Маня. И гони к себе. Нам тут серьезный разговор вести…
— А я тихо буду, — сказала Маня и забралась на диван.
— Ну, сиди, — сразу же согласился Виктор Гаврилович. — Вас чайком попотчевать?
— Спасибо, — отозвалась Аня, — мы только что позавтракали.
— Ну, тогда садитесь к столу. Будем говорить. Небось у вас вопросы есть?
— Вопросы есть, — улыбнулся Алексей и достал из плоского чемоданчика сборник, в котором была опубликована брошюрка Кондрашева, раскрыл на заложенной странице, протянул Синькову. — Вот он, кто просил вас навестить профессора Скворцову.
Профессора? — вскинул брови Синьков и почесал лысину. — Ай-я-яй… А я и не знал. По какой части профессор?
— Геохимик. Ну, когда вы у нее были, она еще считалась геологом, научных трудов у нее тогда было еще мало. С академиком Ферсманом работала… Посмотрите на фотографию. Об этом Владимире Кондрашеве идет речь?
Синьков разглядывал фотографию в книге с опаской, чувствовалось — он весь напрягся; сначала вытянул руки, долго смотрел, прищурясь, потом поднес книгу близко к лицу, стал читать вступительный текст, шевеля губами, огорченно вздохнул.
— Вы уж извините, — беспомощно сказал он. — Это ведь когда было… Личность вроде знакомая, но поручиться не могу. Я, конечно, на войне мало был. И, можно сказать, каждый день помню. А как не помнить? Два месяца учили, потом в бой… Пехота все ж таки. Во втором бою ногу оторвало — и хана. Вот и война моя вся. А Кондрашева я вспомнил. Как не вспомнить? Он к нам во взвод дней за десять до декабрьских боев пришел. Ну, в армии известно как: один котелок каши на двоих. Вот мы с ним вместе и хлебали. Ложку он, ложку я. Он мне вроде папаши казался. Ты, говорит, Витя, побольше черпай, ты молодой, у тебя самый рост. Я, говорит, в твои годы жутким аппетитом отличался, да жевать нечего было… Ну, я ему, правда, табак свой отдавал. Меня в строгости держали, когда молодой был. Отец этого табачного баловства не любил. Один раз поймал, я с мальчишками дымил, так ремнем отходил — два дня присесть не мог. Я обозлился тогда на отца, крикнул: в газету про тебя отпишу, что ты такой старорежимный. Он мне и за это добавил. Хорошо, от души. Он сталь варил. Рука у него была — кулаком гвоздь забить мог. Вот братишка Александр в него вышел. Косая сажень в плечах. В конце войны погиб. Моложе меня был. А я что?.. Я первыш да в голодный год зачат. Мать на коре,