— Вот тут-то и может лежать отгадка того, о чем мы сейчас, — вздохнул Валдайский. — Моя жена — геолог и геохимик. Кондрашев был ей близким человеком. Она твердо убеждена: его оклеветали. Вот и просила помочь ей узнать: кто бы это мог? Если это не однофамилец, а тот Лютиков, то вполне может быть, жена права. Но что-либо утверждать я боюсь. Я только размышляю…
— Ясно, — кивнул Суржиков и заходил по ковру; это сразу напомнило Петру Сергеевичу, как расхаживал Николай Евгеньевич в хорошо натопленной избе босиком по медвежьим шкурам и делился с ним сокровенным; он и сейчас, наклонив набок крупную голову, заговорил сердито: — Вот этого я более всего не люблю! Все мы не без греха. Бывает, заиграешься: одному ножку подставишь, да ведь что поделаешь — тесновато случается на одной дорожке. Мне вот сейчас по шее дали. Сам знаешь. Но еще, как говорят, не вечер. Ворвань хоть и силен и меня моложе, но когда-нибудь и подставится. Я ведь ему этой игры не спущу. И не потому, что так уж нужно мне директорство, а чтобы и он знал: в наших делах выигрыша не бывает. Истинно только одно — результаты. Научные результаты. Они у Ворваня есть, он не бездарь какая-то, а институт ему вести рано. Не дорос. Но захотел. Я ему еще это напомню. Но это наши бои. Местного значения, так сказать. Без них, может быть, мы и закисли бы. А соперничество побуждает острее ощущать жизнь. Однако же, чтобы клеветать! — Суржиков указал на стол, где лежали бумаги, и презрительно сморщился: — Да еще на покойного. Мерзость! Я лично такому руки не подам.
Петр Сергеевич слушал его и неожиданно представил, что здесь, в этой комнате с добротной мебелью, коврами, книжными шкафами, картинами на стене, находится Кондрашев, худощавый, в затертом костюме с обвисшими, закругленными лацканами пиджака, в кашне, обмотанном вокруг шеи, он робко улыбается, слушая, как они о нем говорят.
Наверное, Петру Сергеевичу это легко было представить, потому что он и прежде много думал о Кондрашеве, знал: тот был всего лишь инженером, но однажды, в молодости, занявшись жидкостными реактивными двигателями, преодолел барьер невозможного, и перед ним открылось многое из того, что так и осталось тайной для других, которые потратили на те же поиски немало труда и времени. Кондрашев оказался впереди них, его воля, разум, весь склад его мысли, объединившись в нечто цельное, осуществили прорыв в еще молодой науке, внеся в нее новизну, которая так пригодилась людям совсем иного поколения, на новом этапе разрабатывавшим те же идеи преодоления земного притяжения. Ну а если бы его не убили в сорок первом? Если бы он остался жив и стал бы таким же известным ученым, как Суржиков? Неужто и он бы думал о том, кому и как подставить ножку, с кем свести счеты? Неужто думал бы?
Нет, Кондрашев вообще бы не размышлял об этом. Не полез бы он ни в какие «игры». Зачем они ему? Тут можно сказать: тогда было иное время, а годы обтесывали людей, приспосабливали их к изменившимся обстоятельствам. Но Петр Сергеевич тут же подумал: а Вера? Разве она изменила себе, приспособилась к обстоятельствам? Вот и Кондрашев скорее всего был бы таким, как она. А Суржиков… И опять возникла перед Петром Сергеевичем натопленная изба, медвежьи шкуры, и зазвучали слова Суржикова: обладая своей, только своей идеей, которой никто более не способен владеть, ты становишься нужным; а когда без тебя не могут, тебе и позволяют многое… Они сейчас спорили меж собой — Кондрашев и Суржиков, спор этот был слышен только Петру Сергеевичу, но тут же он понял — это не Кондрашев, а он сам спорит с Николаем Евгеньевичем. До нынешнего дня он признавал право этого человека на свою исключительность, потому что еще в ту пору, когда отбывал наказание, увидел в нем ум, проницательность, силу; ему казалось, что именно Суржиков указал ему на главное — уметь значить. Петр Сергеевич и старался это делать, надрываясь на работе, приобретая знания, отыскивая свой путь, но только теперь, когда он мысленно поставил рядом Суржикова и Кондрашева, он почувствовал сомнения: а не ошибся ли он в Суржикове, таков ли он, за кого Петр Сергеевич все время его принимал?
Да, конечно, Николай Евгеньевич умен, силен в своем деле, однако же он прожил жизнь во многом барскую, хотя и любил вспоминать, как нищенствовал студентом, но это, конечно, мелочь. Он рано благодаря отцу выбрал направление деятельности, стал сильным инженером, потом ученым, он и впрямь был нужен, да, видимо, и до последних дней своих будет нужен. Но только ли этим силен человек? Суржикова миновали трудности жизни, даже война прошла от него в отдалении, однако же никто не может винить его за это, судьбы складываются по-разному, нельзя винить его и за то, что он стал сильным, добивался необходимых целей, хотя и использовал при этом весьма сомнительные, чтобы не сказать больше, средства… Но если вся жизнь была наполнена этими средствами?.. А главная цель? Она по-прежнему далека, хотя по пути к ней совершались открытия, часто полезные, нужные, и они в глазах окружающих оправдывали неразборчивость средств. Так двигался Суржиков. А Кондрашев? Он только отдавал, ничего не отвоевывал для себя. Петр Сергеевич подумал: а я, у меня тоже есть своя цель… приблизилась ли она? Пожалуй, он не может на это ответить…
— Тебе не худо ли? — спросил Николай Евгеньевич. — А то смотрю — побледнел.
— Нет, нет, — поспешно ответил Петр Сергеевич, — просто задумался. Спасибо тебе, Николай Евгеньевич. За помощь спасибо. Дальше мы уж с Верой Степановной разберемся.
— Может, отобедаешь у нас?
— Не могу, дома ждут.
Суржиков склонил голову, прищурившись, посмотрел на Петра Сергеевича и неожиданно сказал:
— Я ведь тебя знаю, небось и меня, и Ворваня осуждаешь: мол, занимаемся недостойной возней. А ты глубже взгляни. Я с Ворванем воевать буду, а осуждать его не берусь. Понимаю: у него вынужденная мера. Вот так! — Он усмехнулся, и в усмешке этой было много всего: и горечь, и презрение, и уверенность в себе…
Петр Сергеевич хотел было встать, но Суржиков жестом руки остановил его, снова сделался серьезным, заговорил мягко:
— У меня к тебе тоже дело, Петр Сергеевич… Слышал: утвердили тебе фирму по освоению и внедрению. Широкое дело, широкое.
«Ну, вот, — усмехнулся Петр Сергеевич, — всякое тайное мгновенно становится явным. Небось и узнал-то раньше меня…»
Суржиков одернул серую куртку, как-то даже подтянулся:
— А директора, как я понимаю, у тебя еще нет. Так?
И это было правдой. Петр Сергеевич лишь размышлял, кому можно доверить фирму, лучше бы всего, конечно, Алексею, но этого делать нельзя: Алексей — его сын; вообще ребят достойных было много, он мог остановиться на любом из руководителей группы, каждый эту работу потянет, ведь во главе групп, как правило, кандидаты наук.
Николай Евгеньевич медленно, словно боялся спугнуть что-то, подошел к Петру Сергеевичу, внимательно посмотрел ему в глаза.
— Мне не очень ловко об этом говорить, но… Я уж кое-где позондировал почву. Мне навстречу идут. Дело за тобой. Как ты насчет сына моего, Виталия? Доктор наук. Специалист по прокатке. Твое, так сказать, направление…
Петр Сергеевич ошарашенно молчал, он знал немного Суржикова-младшего, встречался с ним на заводах, сам ведь приглашал его туда, но участие в работе ученых не оправдало себя, они вели дело, как правило, неторопливо и больше заботились не столько о том, чтобы пустить скорее стан, а как бы добыть результаты для своих научных статей. Суржиков-младший отличался от других, работал сильно, но был самодоволен, часто высокомерен по отношению к другим… Но что он мог сейчас ответить Николаю Евгеньевичу? Ведь тот уже наверняка сбегал куда-то, с кем-то переговорил. Сыновья, сыновья… Все им стараются устелить дорожку, будто без этого эти ребята с крепкими плечами сами не проживут.
Суржиков почмокал губами, задумчиво произнес:
— Я тебя понимаю, Петр Сергеевич, тут есть неловкость. И большая… И я ее понимаю. Все же моя невестка к твоему сынку ушла. И внука… внука забрала. У меня вот Клавдия Никифоровна переживает. Да и я по мальчишке скучаю. Но это уж не в моих силах. Нынче жены легко от одного к другому бегут. Мы с тобой по этому поводу отношения выяснять не будем. Да и поздно… Но все же, конечно, неловкость есть…
Петр Сергеевич слушал его потрясенный, но старался не показать этого; мысль его лихорадочно работала: Вера и в самом деле что-то говорила — у Алексея появилась женщина с ребенком, скорее всего он женится на ней, эта женщина жила у них, пока Валдайский мотался по заводам, сам же он никогда ее не видел да и знать не мог, что она невестка Суржикова… Вот ведь какое странное хитросплетение… А Суржиков хорош. Все рассчитал. Каков! Говорит так, словно требует компенсации за внука: подавай ему должность директора фирмы для сына. И ведь говорит об этом спокойно, как о деле обычном…
— Я понимаю: ответа ты сейчас дать не можешь. Но все же… подумай, прошу тебя. Поверь — лучшей кандидатуры не сыщешь…
Петр Сергеевич молча встал, только сумел проговорить:
— Ладно.
Суржиков проводил его до дверей, любезно улыбаясь.
Только на улице Петр Сергеевич облегченно вздохнул. Это же надо, чтобы так все переплелось, перепуталось! Кондрашев… Лютиков… Суржиков… Алексей…
Он брел к стоянке такси по малолюдной улице, шел редкий снег, снежинки попадали ему на лицо и таяли. Надо было все обдумать по порядку… Ну, кажется, с Кондрашевым ясно. Вера показала привезенные Алексеем фотографии братской могилы. А теперь ясно, кто распускал слухи… Он помнил Лютикова, был у него, когда Веру проводили на пенсию; тот говорил что-то скользкое, непонятное и все пытался выяснить: почему Петр Сергеевич хлопочет о Скворцовой, а когда Валдайский сказал: «А потому, что она моя жена», — Лютиков не сумел скрыть своего удивления. Потом этого человека с желтыми глазами Петр Сергеевич встречал на различных совещаниях. Все-таки он что-то сделал для Веры…
А Алексей? Ну, то, что он, Петр Сергеевич, не знает о личной жизни сына, то это скорее его вина, а не Алексея. Вера говорила: женщина ей нравится, ее зовут Анна; Вера зря не скажет, она тонко чувствует людей. Ну, что же, если Алексей решил жениться, то это хорошо, даже очень хорошо…