Вера Степановна наведывалась и к сестре, но не столько ради нее, а чтобы увидеть Петра; ей нравилась его раскованность, его жадная упоенность жизнью, он как-то легко сбросил то, что наросло на нем во время войны, и безусловно ощущал себя счастливым человеком; она наблюдала за Петром, и у нее зарождались надежды: может быть, и она сумеет вернуться к тому состоянию радостного восприятия жизни, когда все кажется возможным, осуществимым. Но происходило иное: чем чаще она бывала у Валдайских, тем тягостнее потом становилось ее одиночество.
Может быть, Вера Степановна постепенно пришла бы в себя и обрела уверенность и спокойствие, но для этого нужно было время, да и скитания, на которые она себя обрекла, мешали ей понять окружающую жизнь. Эти несоответствия ее внутренних ощущений и окружающего мира порождали приступы неуправляемой злости, она более всего их боялась…
Как же все было заверчено, закручено на этом свете! Много лет назад было горе, арест Петра, смерть Нины и маленький Алеша, которого она взяла к себе, вывел ее из состояния, как она сама называла, оледенения. Впервые за долгие годы она засмеялась, когда привела Алешу к себе на квартиру, он огляделся и решительно потребовал: «Какать!» Она не успела взять из дома Валдайских самого необходимого, даже ночного горшка; заметалась по комнате, взгляд ее упал на круглый походный котелок, в котором в экспедициях варила кашу. Она схватила его, обмотала полотенцем, усадила Алешу и вдруг представила, что все это происходит не здесь, а возле палатки в лесу, и ей стало смешно; глупость полная, но Вера Степановна рассмеялась, и маленький Алеша, сидя на котелке, тоже зашелся в смехе, и, пока она смеялась, вдруг поняла, что больше не имеет права быть такой злой и суровой, ей растить ребенка, и от нее должны исходить тепло и материнская ласка.
Она ждала Валдайского пять лет, знала — рано или поздно наступит тот день, когда он перешагнет порог ее квартиры; она так долго ждала и так по-разному представляла их встречу, что свыклась с ожиданием, и оно перестало ее тревожить, и только когда получила телеграмму о приезде Петра Сергеевича в Москву, всерьез задумалась, что из этого может выйти. Она взяла Алешу к себе, когда ему было полтора года, и впервые в жизни узнала, что значит заботиться о детях; сначала ей все представлялось просто: она будет стирать его вещи, кормить, покупать игрушки, но, еще когда шел суд над Петром Сергеевичем, мальчик тяжко заболел, у него была высокая температура; она подняла на ноги всех знакомых, приходили разные врачи и давали разные советы; Вера Степановна ночами сидела подле Алеши, видела, как мечется в жару это крохотное существо, как горят его щечки и пересохли губы, в эти минуты ей становилось невыносимо страшно — это ей-то, навидавшейся так много всего в жизни, — начинало мниться: мальчик не выдержит болезни и умрет, тогда ей не будет прощения. И когда Алеша однажды открыл глаза и улыбнулся ей необычайно светлой улыбкой, она заплакала от радости, принялась его целовать, прижимать к себе и поняла: отныне нет никого роднее у нее на свете. Это чувство полной слитности с другим живым существом было так остро и так необычно, что она и впрямь ощутила себя счастливой.
— Ты мой… ты мой, — шептала она и чувствовала, как ласка и нежность к этому мальчику переполняют ее, она и не догадывалась прежде, что все это можно переживать с такой силой, и ей стали вспоминаться ее давние девичьи сны, от которых при пробуждении становилось неловко: будто крохотный розовый ротик сосет ее набухшую грудь, и еще она вспомнила, как мечтала иметь ребенка от Володи Кондрашева.
— Ты будешь моим сыном, — сказала она Алеше. — Настоящим сыном.
А он только улыбался ей в ответ…
Вот с того дня она уверовала — этот мальчик ее и всегда будет при ней. Она тут же принялась за устройство быта, обменяла квартиру, чтобы прошлое никогда не преследовало их; в новой квартире сделала хороший ремонт, купила мебель; у нее был долгий отпуск, и куда бы она ни ходила, что бы ни делала — брала с собой Алешу. Так постепенно она втянулась в обычные материнские заботы, стала встречаться со многими женщинами, чтобы выведать у них, как они растят своих детей, а когда пришла пора летом выехать на полевые работы, не задумываясь, взяла с собой Алешу, потому что и прежде наблюдала в партиях, как жили женщины в палатках с детьми.
Алеша вырос в лобастого крепыша, любил донимать ее вопросами, она относилась к этому серьезно и старалась отвечать как можно подробней; ей приходилось и наказывать его, и ругать; правда, она заметила — он терпеть не мог крика, замыкался, становился хмурым, и тогда она решила — больше никогда себе этого не позволит. Ее пугали: мальчишка растет балованный, но она знала — это не так, потому что научилась быть с ним строгой, и Алеша без напоминаний делал любую домашнюю работу. После того, как пошел в школу, стало легче; школа стояла неподалеку, и улицу переходить не надо было — так что тут она могла быть спокойна; оставляла ему обед, он разогревал на плите его сам; с работы она звонила Алеше, справлялась, поел ли он, а каждый выходной проводила только с ним. Летом же отправляла в пионерский лагерь — у них при управлении был очень неплохой лагерь, — а сама могла ехать в экспедицию. Вот так все это устроилось. Конечно же, были вопросы, еще до того, как он пошел в школу, мальчик много раз спрашивал: а кто мой отец и где он? Она решила — лгать нельзя и потому говорила: отец далеко, и, когда приходили от Петра Сергеевича письма, показывала их Алеше: вот, прислал отец. Он стал требовать, чтобы она читала ему эти письма, они были короткими, но в них неизменно содержалось упоминание об Алеше, какой-нибудь наказ сыну, он заставлял ее прочитывать их по нескольку раз, она покорно исполняла его просьбы, а когда приходили от Петра Сергеевича деньги, устраивала небольшой праздник: покупала Алеше мороженое, что-нибудь из игрушек.
Да, Петр Сергеевич неизменно существовал в их маленькой семье. И это было так естественно, что именно он стал ее мужем. Злоба навсегда истаяла в ней. Так она считала. Но сейчас… Да, она боялась, что эта встреча с Лютиковым может вновь озлобить ее… Вот и нужная станция…
Электричка отъехала, и Вера Степановна, держась за перила, спустилась по заледенелой лестнице на протоптанную в снегу дорожку, обильно посыпанную песком. Впереди четко выделялись на фоне сугробов темно-зеленые заборы, над ними виднелись сосны, сквозь их ветви просвечивало чистое небо; там, от заборов, начинался дачный поселок. Щурясь от яркого света, Вера Степановна засеменила по дорожке, боясь оскользнуться, и вышла на дорогу, по которой, видимо, утром прошла снегоочистительная машина, сугробы на обочине были забросаны грязным снегом, а сама дорога исполосована шинами автомобилей. Увидев водонапорную башню из красного кирпича, Вера Степановна направилась к ней, прочла на заборе название улицы «Ягодная», вытащила из сумки бумажку, посмотрела адрес и, пройдя немного дальше, остановилась возле калитки с цифрой «8». Подергала ее, но она была заперта изнутри, видимо, на задвижку; тут же она увидела под небольшим, сделанным из консервной банки козырьком белую кнопку звонка, нажала ее.
Вера Степановна смотрела на стоявший за штакетником крепкий бревенчатый дом, из трубы его струился дымок. Вскоре открылась дверь, и на крыльцо выскочила лохматая черная собака, тявкнула скорее добродушно, чем зло, но бежать к калитке не стала, а дождалась, когда вышел хозяин. Он приставил ладонь к бровям, вглядываясь в гостью, передернул плечами, чтобы не сползал с них черный полушубок, и, топая валенками, спустился с крыльца. Снег сердито скрипел под его тяжелыми, неспешными шагами, собака покорно шла рядом; они приближались; Вера Степановна, близоруко щурясь, разглядывала хозяина и узнавала знакомые черты его лица: большие лохматые брови, обрюзгшие, некогда полные щеки, живот обтягивал черный свитер. Лютиков подошел к калитке, вгляделся в Веру Степановну желтыми глазами, закашлялся, потом скривил губы и, вместо того чтобы поздороваться, сказал:
— Нашла?
Она ответила спокойно:
— Так ты же еще не в земле, Сереженька. А я и в земле кое-что находила. Ты знаешь.
Лютиков опять закашлялся, посмотрел на собаку, та с готовностью насторожилась, он утер губы пальцами и опять усмехнулся:
— Ну, проходи, если так. Чаем напою.
Открыл калитку, пропустил Веру Степановну, потом защелкнул засов и пошел первым к крыльцу. Собака снова побежала с ним рядом. И, пока они двигались к дому, Вера Степановна снова подумала о том, что уже ей приходило в голову, когда она ехала в электричке к этому дачному поселку: странно встречаться с призраками минувшего. Как только Петр сообщил ей, что письмо о Володе написал Сергей Сергеевич, и отдал ей копии документов, полученные от Суржикова, она поняла: ей нельзя не встретиться с Лютиковым, и вовсе не потому, что нужно было сделать что-то для Володи Кондрашева, а чтобы поняты почему Сергей Сергеевич сотворил такое?
Возле крыльца Лютиков пропустил Веру Степановну вперед, дверь была приоткрыта, она вошла, собака вбежала следом и улеглась на подстилку, а Сергей Сергеевич, скинув полушубок, кряхтя, стащил валенки, сунул ноги в войлочные тапочки, кинул взгляд на сапоги Веры Степановны. Но она сделала вид, что не поняла его взгляда, сняла дубленку, положила на кованый сундук и без приглашения прошла в светлую, пронизанную солнцем комнату. Здесь было хорошо протоплено, стоял смоляной дух, идущий от желтых бревен, в пазах которых местами торчала старая пакля, обстановка была простая — жесткие стулья, круглый стол, только на полу лежал толстый ковер.
— Я сейчас чайник… — проговорил хрипло Сергей Сергеевич.
— Не надо! — оборвала Вера Степановна, и сама удивилась прозвучавшим в голосе командным ноткам, но тут же поняла: взяла правильный тон, потому что Сергей Сергеевич послушно остановился. — Садись.
Стул скрипнул под ним, а ей показалось — это он сам заскрипел. Вера Степановна села рядом, достала из сумки бумаги, положила фотографии.