— Это могила Володи Кондрашева. О ней нам рассказал человек, который видел, как его убило в сорок первом.
Сергей Сергеевич взял лежавшие тут же роговые очки, неторопливо надел их, сопя, стал рассматривать фотографии, потом спросил:
— Ну и что?
— Он был твоим другом, Сережа. Ты сам об этом объявил всему свету, когда о нем заговорили. Помнишь свое выступление по телевидению?
— Ну и что? — опять с унылой ноткой произнес Лютиков. — Что из того-то?
— А вот теперь, — сказала Вера Степановна, вздохнув, — я хотела бы знать: какого черта ты обмарал его всего, написав, что он сдался в плен? Только не запирайся, копия-то письма у меня, — похлопала она по бумагам, хотя никакой копии письма у нее не было. Вера Степановна понимала: надо было так сказать о письме: ведь если Лютиков догадается, что его у нее нет, он просто уйдет от ответа.
— Ну и что? — повторил он и усмехнулся, да как-то нехорошо, вяло, уголки его губ повлажнели. — Эка невидаль: написал! Счел нужным и написал. А их дело проверять. Лишний раз почему бы и не проверить? Особо, коль возникли подозрения… Хреновина это все.
Его безразличный тон, ничего не выражающие глаза на какое-то время смутили Веру Степановну, но она тут же рассердилась:
— А что не хреновина?
— А вот то, — сказал он, снял очки и поднял желтый палец. — Что ты меня по хребту стукнула — это всерьез. Это я тебе всю жизнь буду помнить.
— Что же так?
— А то! — Глаза его сузились, он мясистой ладонью ударил по столу. — Мне тогда будь здоров что светило. Все готово было, все! Утверждения ждал. Сразу через три ступеньки вверх поднимался. За мной бокситы были, за мной много чего другого было. Мне бы такими делами ворочать, а ты со своими камушками… Ну что, открыла отрасль? — И внезапно захохотал, показывая еще крепкие зубы. — Где она, твоя отрасль? Пять-шесть фабрик создали — и все. Делов-то куча! Сама-то вот в науку ушла. Книжки пишешь. Читал! — презрительно скривился он. — Писать — не дело делать. Это же надо: пигалица, сморчок, а на самый верх пробилась, чтобы мне по шее дать!
— До сих пор удивляешься? — с насмешливым сочувствием спросила она.
— А что! Разве бы я в этой хибаре жил? — Лютиков повел рукой вокруг себя. — Может быть, ты до сих пор у меня в приемной часами сидела бы.
— Может быть, — согласилась она. — А вот не сижу, и никто не сидит. Ты ведь, Сереженька, паршивый руководитель был. На бокситах не ты один лопатил. Там многие трудились, всерьез. А ты сумел все себе приписать. Как уж тебе это удалось — не знаю. А потом… Ты ведь до сих пор не понял, зачем я к тебе приходила и что ты отверг.
— Мне и не надо было понимать. Вот тебе надо было меня понимать. Для того я на том месте и сидел. А то приперлась ко мне с бажовскими сказочками.
— Сказами, — машинально поправила Вера Степановна и сразу вспомнила: и тогда она это ему сказала.
Лицо Лютикова налилось кровью, желтые глаза отвердели.
— Да брось ты! — прохрипел он. — Все эти ваши всхлипы о служении общему делу я еще в детстве с манной кашей съел. Ну, что вы с твоим Володей Кондрашевым повидали? Да ни черта, кроме дерьма! Я уж одной ногой в могиле стою и могу все открыто сказать. Плевал я на вас всех!
— Ну а ты что повидал?
— Я?.. Ха! Все у меня было. Что хотел, то и было, пока вы в грязи ковырялись… Карточки она принесла! Могилка, вишь. Ну и что? Подняли вокруг твоего Володьки шум, так ему что, легче в этой могилке стало лежать? Дура ты. Как была дурой, так и осталась.
— Та-ак, — сказала она. — Вот теперь ясно. Значит, это ты из-за меня на Володю кинулся. Отнял у меня лабораторию, решил — рассчитался. А потом узнал: я и без лаборатории жива. Лекции читаю, книги пишу. Не выдержал. Решил вот таким образом ударить. Чтобы побольнее было. Эх, ты… — У нее возникло острое желание размахнуться и влепить по его обрюзгшей щеке, но Вера Степановна тут же поняла: это унизит ее. «Он же погибший человек, — подумала она. — Он ведь давно погибший, очень давно. Он же смердит. Какое счастье, что я невольно перешла ему когда-то дорогу! Сколько бы всего Лютиков загубил».
— Ну, вот и повидались, — тихо сказала Вера Степановна, собрала фотографии, встала.
— Что, не понравился? — осклабился Лютиков.
— Нет, отчего же? — сказала она. — Даже интересно было. Жаль только, что я тебя раньше таким не видела.
— А что? Убила бы?
— Может, и убила бы, — жестко сказала она, взяла дубленку с сундука и пошла к выходу.
— Эй, погоди! — раздалось из комнаты. Вера Степановна обернулась — он сидел за столом, ухмыляясь. — А ты баба-то была ничего. Сла-а-адкая! — И захохотал, закашлялся.
Она не ответила, захлопнула за собой дверь. Она торопливо шла к станции, и к ней возвращалась уверенность; нет, она не жалела, что встретилась с Лютиковым, давно знала, что в таких, как он, постоянно втайне живет тиранство — самый страшный вид человеческого падения. И осквернение чужой памяти для них — будни, а злопамятство — привычное состояние, теперь лишний раз она убедилась в этом.
Она ехала в электричке, сидела у окна. День словно пылал белизной, дробились стеклянные искры на снежном насте, местами краснели стволы сосен, с трудом сдерживавшие на своих ветвях пышные шапки снега, и от всего этого делалось покойно и празднично. Чем дольше ехала Вера Степановна, тем сильнее в ней укреплялось ощущение: все скверное, случившееся в жизни, теперь отступило и отдаляется безвозвратно. И она думала: как жаль, что такое можно испытывать только в старости. Но грусти не было. Она ведь счастливый человек: у нее есть Петр, есть Алеша, вместе они могут многое выдюжить, да ведь так и было.
Вот уже и Москва, знакомый перрон вокзала, пора выходить из вагона.