себя белые никогда не идеализировали. Это видно хотя бы по мемуарам Романа Гуля, первопоходца, белого офицера. Такая идеализация могла возникнуть только в следующем поколении, к которому и принадлежит Илья Глазунов, и тем навеки запечатлел себя в подобной религиозно-исторической традиции. Он шел к этим откровениям. Именно они ошеломляют публику, которая валом валит на его выставки, глядит на эти полотна, до конца не представляя, что она видит. Есть же и магнетизм глазуновских работ. Он колоссален. Когда я бывал у него в мастерской, я видел, как взлетает он по стремянкам, по лестницам. Такой малюсенький на фоне своих грандиозных работ. И сам он был частью этих работ.
В. Б. Как на картине "Лестница", самой любимой его картине. Еще подумаешь, об одиночестве она или же о преодолении непреодолимого... Кстати, никто почему-то никогда не сравнивал ни по значимости, ни по громадности замысла его последние работы с работами мексиканской школы, с Сикейросом, Риверой, Ороско. Или же с нашим современником, живущим в Мексике художником Влади (Владимиром Кибальчичем). А ведь сравнение напрашивается. Пусть есть разность политических позиций, но у Риверы с Сикейросом эта разность была еще более непреодолимой. На уровне пулеметных очередей Сикейроса в доме Риверы, где прятался Лев Троцкий. Зная неплохо эту мексиканскую школу, будучи знаком и с Сикейросом, и с Влади, я вижу у них откровенное знаковое сходство с Глазуновым. Некая имперскость самой идеи была заложена что в наследниках древних ацтеков, что в Глазунове. Какому-нибудь голландцу, будь он хоть чрезмерно талантлив, и в голову не могла бы придти идея подобной живописи, глобальных проектов. Но в Мексике эти художники давно, еще при жизни, стали классиками, ими по праву восхищается весь мир. Когда же мы откроем глаза на своего отечественного Гулливера?
А. П. Написав свой конец света, написав свой Ад, потому что все, изображенное им в последний период, похоже на русский Ад,- написав эту красную Преисподнюю, куда проваливается вся Россия, он одновременно создал и свой русский Рай. Вообще-то Илья Глазунов - не певец Ада. На самом деле он всегда и во всем - певец русского Рая. Пишет Ад, мечтая о Рае... Глазунов настолько знает, любит, чувствует и понимает Россию и русский народ, что, как всякий большой художник, он уже создал на полотнах свою Россию. Если сегодня убрать, вычеркнуть глазуновскую Россию, то Россия уже станет неполной. И он эту Россию, как и свой остров Патмос, тоже собирал среди огромных пустырей, среди разрушенных храмов, среди старых улиц, среди разоренных деревень, сожженных библиотек, невзирая на великое табу, которое было наложено на русские имена и древнюю русскую культуру. Я помню свою первую встречу с Ильей. Я был еще молодым человеком, пришел в его мастерскую, и он тогда поставил записи на магнитофоне старого казачьего хора из Парижа. Это были грандиозные песнопения. Они исполняли не народные, не казачьи песни, а духовную религиозную музыку, которой я тогда увлекался и тоже собирал. И Илья Сергеевич чему-то как бы учил меня, и я с глазами, полными восторга и изумления, смотрел и на него, и на его иконостас, слушал великолепную божественную музыку, и тогда я почувствовал в Глазунове учителя, проповедника, ведуна России. И он создал в себе, вокруг себя, в живописи своей, этот русский рай. Этот Рай не только в лежащем перед нами замечательном фолианте, который я перебираю и рассматриваю. Он собрал свою Россию не только в своих коллекциях икон. Глазунов продолжал строительство русского Рая в самом центре Москвы. В месте, где еще недавно, в 1993 году, стреляли крупнокалиберные пулеметы и мои товарищи падали под огнем ельцинских пулеметов - и он, кстати, написал свой "Красный белый дом", весь в огне. Тут он не пощадил своих покровителей, но теперь, спустя годы после ельцинских пулеметов, он построил свою усадьбу, воплотил свой миф. На каких-то старых фундаментах выстроил точную усадьбу восемнадцатого века в духе русского классицизма. Построил свой Ковчег, который плывет в этих каменных, электронных, чиновных джунглях Москвы. Божественный Ковчег, куда он собрал все, что зовется русским. От подсвечника, от каминных часов, от малоизвестного портрета Боровиковского. От дворцовой усадебной мебели. И до замечательных рушников, этнографических коллекций. И этот ковчег среди скоростных эстакад и реклам ночных клубов защищен самим гением Ильи Глазунова. Он сам - как статуя на носу этого корабля, этого Ковчега: отодвигает от себя ядовитые испарения современной Москвы. И будет время, надеется Илья Глазунов, когда Ковчег пристанет к берегу, и все это русское вернется в народ, вернется в нашу культуру. Он - как страж у священного огня. Несмотря на свою усталость, инфаркты, он верен себе до конца. И верен своей России. Одна из его последних работ, которая, казалось бы, написана в серии русского Ада,- она является работой ренессансной, работой Возрождения русского. Там русский автоматчик, голый по пояс, среди пожара, среди разгрома - как бы бросает вызов всем силам зла. Такая пафосная возрожденческая работа, которая говорит, что русский Рай возможен. Русские молодые женщины, отважные мужчины стоят на страже русских ценностей. И в этой работе кто только себя не видел. Баркашовцы считают, что он нарисовал их. Русский спецназ, воюющий в Чечне, берет эту репродукцию "Россия, проснись!" с собой. Это мистическая картина, в которой каждый любящий Россию человек видит себя. У Ильи Глазунова любовь к России уникальна. Да все мы любим Россию. Есть много патриотов. Но глазуновская любовь - не просто генетическая, даже не религиозная любовь, не только культурно-историческая любовь, это какая-то мистическая любовь. Он создал из этой любви особую материю. Особую субстанцию, которая окормляет огромное количество русских людей. Нет ни одного серьезного деятеля в современном русском движении, который бы не был окормлен на том или ином этапе Ильей Глазуновым. К кому он не приложил бы свою руку, с кем не пообщался, кто бы не унес из его мастерской глоток этой волшебной глазуновской русской субстанции. Пускай они потом расставались, ссорились, но все прошли через его русский ковчег. И Кожинов, и Солоухин, и Куняев, и ваш покорный слуга... Мессианство глазуновское, может быть, равно его живописи, и столь же важно.
В. Б. Этим мессианством могут быть охвачены люди, далекие и от живописи, и от искусства. Это могли быть чиновники высочайшего ранга и начинающие поэты и критики. Все, кто был ценен России, был в свое время поддержан Глазуновым. Не каждому так везло, как молодому критику Павлу Горелову, чей портрет мы видим в этом альбоме, да и не с жаждой быть запечатленными мы туда приходили. Мне много рассказывал о Глазунове Леонид Бородин, которому Илья, чуть ли не единственный из патриотических деятелей, не боялся оказывать помощь в любое время, прикрывал его как мог. Рассказывал и еще один белый сиделец, Владимир Осипов, никогда в жизни ни перед кем не заискивающий и никакие авторитеты не признающий, но чрезвычайно высоко ценящий Илью Глазунова. Значит, есть за что. Впрочем, Леонид Бородин сам написал о Глазунове в своих мемуарах, которые скоро выйдут в свет. Надеюсь, о своей дружбе успеет рассказать и Сергей Михалков, чья невидимая миру русскость тайно жила и весь советский период. Я ведь тоже совсем еще юным критиком попал в мастерскую Ильи Сергеевича. Лишь только вышли первые мои прорусские статьи, посыпались первые попреки комиссаров из мировой закулисы - и уже мастерская великого мастера открыла передо мной двери. Кого я потом к Илье только не водил из людей, причастных к русскому движению. Помню с женой и Эдуардом Лимоновым просидели у Глазунова всю ночь, выясняя возможность лимоновского участия в русском движении. Может, из этой встречи мало что вышло. Чересчур разные они, эти люди. Но встреча была важна для обоих... Мы уезжали от Ильи Глазунова где-то далеко под утро, и нас задержала милиция, решившая, что с этой кампании, возвращающейся на машине наверняка под хмельком, можно и поживиться. Жену, сидевшую за рулем, заставили дышать во все трубки - и все впустую... Трубки наполнялись глазуновскими видениями... Для меня было интересно другое: что репутация Эдуарда Лимонова Глазунова не пугала. Если парень готов участвовать в русском деле, надо и его увидеть наяву, узнать, чем дышит, зачем рвется из Франции в Россию. Неутомимость Глазунова меня поражала. Когда ему было надо, он находил меня где угодно. А с другой стороны: ему ли это было надо? Это было надо все той же вечной и мистической России. Его нынешний альбом - это даже не награда ему за все сделанное. Скажем великое спасибо Виктору Столповскому, взявшему на себя все финансовые расходы, но подарок Столповский сделал прежде всего всей России, имеющей теперь возможность хотя бы в библиотеках увидеть наяву все творчество последнего русского классика ХХ века. Чудный Пьеро смотрит на нас с обложки альбома, грустный, ибо картина написана в память о погибшей жене, и в то же время такой щемяще-петербургский, такой "мирискусный" в своей изысканности и ассоциативности, что даже спорить о некой глазуновской "китчевости" не хочется. Илья не чурается никаких тем. Вот тебе плакатный "Русский крестьянин - воин и строитель", а рядом трагические блокадные "Годы войны", вся древняя языческая еще Русь, и тут же светлый лик русского голубоглазого Христа. Может, и не годится он на икону по каким-то строгим канонам, но несет в себе русскую святость и призывает тебя стремиться к ней. И какой же разный художник: в жанрах, в темах, в ликах. Может быть, это и есть наш настоящий русский авангард? Кто еще способен стать рядом с ним в глобальных замыслах своих, и в воплощении их?
Думаю, счастливый человек - Илья Сергеевич Глазунов. Он счастлив детьми, счастлив своим трудом. Счастлив любовью к России. Разве этого мало? Но Илье на самом деле все мало. И застольных полночных бесед мало, картин, книг - мало, ибо это все становится прошлым, а ему нужно будущее, завтрашний день. Ему, как и тебе, Александр, надо видеть свое ежедневное "Завтра" - в своих учениках, в своей школе... Скажу абсолютно честно: даже если бы я его совсем не знал и что бы о нем мне ни говорили, но если человек становится подвижником русского дела, восстанавливает Академию дл