Вот так и сегодня. Представьте, что полностью изменилась бы государственная политика, побежали бы талантливые русские в "Знамя", в "Октябрь", на радио "Свобода"? Если бы не Сорос, а государственный и национальный капитал подкармливал национально осмысленную литературу - всех остальных и запрещать не нужно. Сами разбегутся. Какое бы наверху ни было государство, но пока русский народ составляет большинство, пока на низовых уровнях сидит, пусть и колониальная, но русская же администрация, русская идея просочится во все уровни, и тут уже не так важна семантика, какими словами прикрывается эта идея, хоть и социалистическими. Галковский не признает русских националистов старшего поколения - и Бог с ним, пусть идет дальше, но, принимая русский народ, он же сам и убеждает принимать его целиком, по-розановски, "до социализма". "Любите русского до самого социализма, "вместе с ним", и любите его "до него", глубже него. Принимайте русского, какой он есть, целиком..."
Не случайно так проникновенно пишет Галковский о необходимости инквизиции для христианства. Значит, и нам для осуществления национальной идеи потребуется подобный институт. Как иначе разобраться с Курбскими и Чернышевскими, нигилистами и масонами? Даже заблуждения Галковского - на почве его государственничества. Вот таким странным образом независимый одиночка Галковский при внимательном рассмотрении становится сверхгосударственником. Впрочем, как и все русские - негосударственники вроде бы. С неизбежностью в русских бараках появляются дворяне, а далее, уже отвергая почву барака, они из бараков выстраивают новый Четвертый Рим. И здесь уже начинается нешуточная борьба "дворян из барака" с "левым народцем".
10. Примечание к с. 142.
"У всякого народа есть "левый народец". Таков закон природы. И где вы видели ученых без шарлатанов, писателей без порнографов и графоманов? В любой стране, в любой философской культуре есть свои левые... Но вот когда произведения второстепенного интеллектуального хулигана становятся краеугольным камнем культуры целого народа, и великого народа..."
К с. 282.
"Шекспиристы - это логическое развитие темы паясничания и хулиганства. То, что Набоков назвал тягой к кривой музычке и стишкам".
К с. 316.
"Блок и Маяковский... Собственно, и тот и другой погибли от неорганичного развития русского общества... в эпоху декаданса, уже абсолютной личностной свободы (и хаоса)..."
К с. 383.
"За них (евреев) напишут все русские - чего они хотят и что им нужно (В. Розанов)". "Это первая стадия литературного маразма. Вторая уже после революции началась. Русских убрали и стали писать сами. Это корень квадратный. Третья стадия (сейчас): евреизированные русские - ...шефы. А руссифицированные евреи (трифоновы, аксеновы) - писатели. Они за шефов пишут. Это корень кубический".
И на самом деле, кто сегодня пишет за шефов всей страны? За Лебедя Радзиховский, за Ельцина - Юмашев... Кто формулирует русскую государственную идеологию? Чубайс. Кто формирует русский Пен-клуб? Русские уже и писать как бы не умеют. Так постепенно левый народец занял несвойственное себе положение. Зачем? До каких пор будет продолжаться столь неорганичное развитие русского общества? Когда закончится тяга к кривой музычке? Кто-то обратит внимание на совпадение этих положений Галковского с "Русофобией" Шафаревича. С его мыслью о "малом народе". Но у Галковского интересно то, что его не столь интересует сам этот "левый народец" и не сама кривая музычка, а следование этим идеям русского общества. Любой народ, любая культура в "Бесконечном тупике" рассматриваются сквозь призму русской национальной идеи. Кто-то где-то живет, какие народы и зачем Галковского не интересует. Пусть живут. На земле всем места хватит. Но кто-то живет в русском обществе и оказывает влияние на него... Какое влияние? Это не ксенофобия, не шовинизм, не отрицание чужого - это форма национального самосохранения. Ко мне в квартиру зашел гость - как он себя ведет, не мешает ли хозяину? У любого гостеприимства есть своя мера. Как формы чисто русского национального искусства на протяжении всей книги Дмитрий Галковский внимательно разбирает, анализирует творчество Владимира Набокова, Антона Чехова и Василия Розанова. Это сами по себе интереснейшие исследования по поэтике и психологии их творчества. Но они еще и близки душе самого автора. Он как бы примеряет их на себя. Входит в их роль. Он видит в себе и Чехова, и Набокова, и Розанова. Гоголь и Пушкин - как вершины, помимо себя, здесь уже нет личного интереса. Достоевский - высшая ступень для Галковского. Это уже восхищение его подвигом. С Маяковским интереснейший спор. Из современников - обращение только к Солженицыну. Для пояснения развития русского сознания в ХХ веке.
11. Примечание к с. 322.
"Русские относятся к жизни слишком серьезно. И русские, и евреи - это трагические, эсхатологические народы. Евреи трагедию делают бытом, опошляют. А русские быт превращают в трагедию".
К с. 293.
"Пока евреи были евреями, им ничего не грозило. Но они "любили" чужое стадо и захотели стать его пастырями. Без знания народа, без знания искусства управления им".
К с. 243.
"Революцию делали не выродки, а действительно наиболее умные и талантливые представители еврейской нации".
К с. 186.
"Революция носила расовый характер. Периферийная местечковая культура внезапно оказалась в центре духовной жизни государства".
К с. 166.
"Делается следующая подтасовка: советская интеллигенция противопоставляется советской власти. На самом деле отношения были другие: русский народ и еврейские верхи, которые в свою очередь делились не мещан, интеллигенцию и власть предержащую (грубо говоря, русская деревня и еврейский город)".
К с. 84.
"Для семита ускользнувший зверь - тупое ничтожество... Сделали засаду в дубовой роще, а он взял и проспал весь день. Русский... сам превращается в "злое животное", непредсказуемое. Русские как будто и выдуманы для издевательства над евреями".
К с. 174.
"Еврейская нетерпеливость переплелась с русской мечтательностью... Оставили бы русских в покое, не надо было связываться. Теперь они навечно связались с русской историей. Теперь не убегут. Троцкого и в Мексике топором достали. Влез в русскую историю - не вылезешь. У нас вход - рупь, выход - два. Тут судьба. Монголы влезли - и русские в Урге, влезли поляки и русские в Варшаве... И везде приносят с собой хаос... Русский сложен, ох, сложен. Таким народом управлять необычайно трудно. Сами русские себя отлично понимали и всегда наверх нерусских дурачков пропихивали".
К с. 195.
"Не учли одного: "не служить же русскому солдату и мужику евреям". Нужно было низшее звено из туземных кадров. Они и уничтожили колониальную администрацию".
К с. 222.
"Как у арабских нефтяных шейхов, среди победившего доблестного еврейства пошла мода на белых любовниц "из бывших"... потомки от этих браков - единственная выжившая внутри страны часть русской элиты... Однако "самотеком" на периферии выросла элита в этническом отношении русская, но гораздо менее культурная. Это, так сказать, русская местечковая культура. Ситуация злорадно обернулась".
Еврейский вопрос, за долгие годы впервые так скрупулезно разбираемый в книге Дмитрия Галковского, не несет в себе ни русофобии, ни антисемитизма. Это анализ того, что происходит, когда два достаточно разных народа входят в столь тесное взаимодействие. Галковского не интересует ни Израиль, ни американские евреи, его интересует исключительно "русский вопрос". Но в истории ХХ века "русский вопрос" и "еврейский вопрос" неразделимы, а значит, объективному исследователю с неизбежностью надо проследить их взаимодействие. Нет плохих и хороших народов - есть другие народы. Проблему эту достаточно серьезно разбирали на протяжении столетия и Гершензон, и Лев Гумилев, и Агурский, и Шафаревич... Можно, конечно, всех обвинять в предвзятости, можно видеть во всех действиях злонамеренность. А если примитивное биологическое непонимание? Вполне искренне Бабель писал: "Древние иконы окружали беспечное мое сердце холодом мертвенных своих страстей, и я едва спасся от них..." Но, справедливо полагает Галковский: "Кто знает, может быть, и русские чего-то не понимают в Шагале. Даже наверняка". Или, опять же обращаясь к литературе, можно заметить в "хармсовском смаковании Петровых, Ивановых, Комаровых и Петраковых - просто ненависть к русским фамилиям. Такая же, как у Михаила Булгакова к фамилиям еврейским..." В этом развитии русской темы у Бабеля, еврейской у Чехова видишь и вечное различие столь разных народов, и естественное непонимание, и зависимость друг от друга. "Мандельштам обманками обвит, как бинтами человек-невидимка. Центр пуст... Это какое-то постоянно корректируемое косоглазие... Для Мандельштама характерны еврейская ясность, четкость, деловитость. Он в очень незначительной степени был подвержен поэтической риторике и с негодованием писал о "болотных испарениях русской критики"... Такое отношение к литературе свойственно и другому трезвому иудею - Иосифу Бродскому".
В литературе Галковский ищет ключ к восприятию народами друг друга. Талантливая литература - неизбежно искренна и выдает то, что в быту можно и зашифровать, и сгладить, затемнить. Для вдумчивого читателя политики и дипломаты, даже военные, всегда более загадочны, чем писатели. Более непредсказуемы. Они - в мундире, под которым достаточно глубоко скрываются истинная позиция, истинная цель. У писателей - все в творчестве. Все прочитывается... И только когда сознательно не хотят читать ясно текст, предпочитая выдумывать за автора подтексты, тогда и возникают "загадки" писателя. Скажем, "загадка" Чехова. Или "загадка" самого Галковского. Многим не понравился Чехов Галковского именно потому, что не хотели видеть "такого" Чехова. А по Галковскому, "Чехов, пожалуй, самый русский писатель - писатель не только без "немецко-турецкой экзотики", но и совершенно русский по своему происхождению... Всю жизнь Чехов органически ненавидел греков, евреев и украинцев, хотя был слишком хитер и учен жизнью, чтобы заявлять об этом открыто... Это был естественный бунт против издевательской избыточности инородческого элемента в чеховск