Рим был, и есть, и вечен будет,
Коль "Горе побежденным!" - есть,
И - "Победителей не судят!"...
Его мир - это мир суровых людей, где сентиментальность не прощается и не поощряется.
В окруженье порожистых рек,
В диком мире гранита и гнейса,
Как ни горько, но знай, человек,
На друзей до конца не надейся...
Рухнет камень. Исчезнет стезя,
Друг протянет бессильную руку.
Так не порть настроения другу
И рассчитывай сам на себя...
Куняев отчаянно любит природу. Но не способен ее созерцать, даже наблюдать, он всегда взаимодействует с ней. Резко, жестко, на равных.
Законы охотничьей жажды
Жестоки, а значит, не жаль,
Что в алые нежные жабры
Вонзилась колючая сталь...
И в результате такого взаимодействия форель "бьется, кровавя траву..." А вот уж прямо откровенный дружеский вызов своему старшему другу и наставнику Вадиму Кожинову, с дерзким посвящением ему - стихотворение "Случай на шоссе". Житейский, увы, всем нам известный случай, когда машина на скорости давит мелкую птаху, зверька. С прямотой и присущей ему резкостью поэт старается понять и принять с горечью и печалью, но как неизбежное - диктат человека. "Что мне помнить какую-то птаху, если надо глядеть да глядеть, чтобы вдруг на обгоне с размаху в голубой березняк не влететь..." Поэт признает законы общества, которые с неизбежностью попирают законы природы. И лишь мечтает, чтобы не исчезла вся природа, не исчез последний волк. Не засыпано последнее болото... Нет, считает Куняев, одной любовью и добром человеку не выжить.
Этот мир со зверьми и людьми
Он давно бы рассыпался прахом,
Если жизнь вдруг пошла бы под знаком
Бескорыстной и вечной любви.
Какое уж тут "безмерное добро" из его вымученных "тихих стихов". Все более в зрелой лирике Станислава Куняева намечается противоречие в собственной душе, противостояние внутри себя. Что делать, если и зло ты отстраняешь от себя, подымая глаза к небесам, вспоминая "Возлюбите врагов!"? И на самом деле возмечтается о добре без кулаков, о тихом мире любви,.. "но вспомнишь, как черные дни ползли по любимой отчизне, и все, что вершилось людьми во имя возмездья и жизни", и собственную эмоциональность подавляешь рациональным чувством справедливости: "и вдруг выплывает со дна бессмертное: - Око за око!".
Думаю, природное хищничество охотника сблизило Куняева с таким же, как он сам, одиноким и жестким Игорем Шкляревским. И тот, и другой, наверное, могли бы написать такие строки:
Когда удушье или страх
Берут тебя за горло
Ты локоть сам поставишь так
Что хрустнут чьи-то ребра...
Тогда ты вспоминать не рад
О совести и чести...
В толпе никто не виноват
И все виновны вместе.
Может быть, его самого ждал такой же одинокий путь отвернувшегося от людей поэта?.. Может быть, он сам запутался бы в своей двойственности между миром и войной, между добром и кулаками, между милосердием и свирепостью, между правдой и ложью. Между музыкой Грига и пьяным Витей, калечащим свою подругу. Между всем высоким, за что цеплялась эмоциональная и нежная душа поэта, и всем низким, что вынуждала принимать рациональная, борющаяся за жизнь плоть. Все может быть...
Коль мир суров и столько зла
Еще таится в древнем чреве,
Что даже лайка у костра
Вдруг ощетинилась во гневе.
И потому, хоть сам не рад,
Чтоб сердцу не было тревожней,
Рукой нащупаешь приклад
С ним как-то засыпать надежней.
Конечно, не проста жизнь, где приклад часто заменяет и друга надежного, и подругу нежную. В своих дневниках Куняев в 1974 году пишет: "Рубцов похоронен, Передреев пьет и разрушается. Немота овладела им. Игорь болен, и не видно просвета в его болезнях. Соколов слишком устал от своей жизни. Неужели мне придется в старости, если доживу до нее, залезть в нору, как последнему волку, и не высовываться до конца дней своих?"
Эта жизнь - за чертой милосердия. Она ломала и ломает многих талантливых людей. Станислав Куняев выстоял потому, что за ним был еще угрюмый русский ветер. Все-таки он не был никогда тотально одиноким, ибо даже подсознательно чувствовал себя со своим народом. Его спасал вначале еще не осознанный им биологический русский национализм. Чувство родного пространства, корневая связь и с прошлым своим, с прошлым своего рода. Именно эта "самая жгучая, самая смертная связь" по-настоящему сблизила его и с кругом поэтов, приверженцев "тихой лирики". Уверен, не эстетическая была между ними близость, а общее ощущение русскости, принадлежности к русской культуре. Это же чувство с неизбежностью привело его к разрыву со своими былыми учителями Слуцким и Межировым. Это чувство русскости дало мужество еще в 1964 году писать: "Церковь около обкома / Приютилась незаконно...". Мужество оспаривать ту же постановку "Андрея Рублева" именитым кинорежиссером Тарковским, во время съемок которой живьем сожгли корову ради эффектного кадра. Мужество признания полной потери былого народного христианского сознания:
Реставрировать церкви не надо:
Пусть стоят, как свидетели дней,
Как вместилища тары и смрада
В наготе и разрухе своей...
..............................
Все равно на просторах раздольных
Ни единый из нас не поймет,
Что за песню в пустых колокольнях
Русский ветер угрюмо поет...
Угрюмая песня русского ветра звучит до сих пор по всей стране нашей. И может быть, не мы, так дети наши научатся ее понимать. "Чем ближе ночь, тем родина дороже..."
И разве не то же "добро с кулаками" звучит в стихах Куняева уже в девяностые годы в не менее знаменитом и символичном "Последнем параде"? Он никогда не боялся переламывать себя, когда ошибаясь, когда сразу же верно находя дорогу к своей последней правде. Не боялся отрекаться от своих былых утверждений и былых либеральных учителей, если приходил к пониманию совсем иных национальных и государственных истин.
Я предаю своих учителей,
Пророков из другого поколенья.
Довольно. Я устал от поклоненья,
И недоволен робостью своей...
.........
Я знаю наизусть их изреченья!
Неужто я обязан отрицать
Их ради своего вероученья?
Молчу и не даюсь судьбе своей.
Стараюсь быть послушней
и прилежней
Молчу. Но тем верней и неизбежней
Я предаю своих учителей.
Что это - новый нигилизм? Новая распродажа авторитетов? Нет, начало обретения древних православных русских истин, вхождение в круг русской культуры с ее широчайшим выбором эстетических традиций. Но с ее неуклонным нравственным максимализмом. Думаю, надо иметь высшее мужество, сильную волю и характер, чтобы писать такие стихи (впрочем, и такие мемуары, как его "Поэзия. Судьба. Россия", не напишешь, не имея воли, мужества и таланта).
Он становится в зрелые свои годы, уйдя от одиночества природного хищника, не поэтом той или иной группировки, тех или иных эстетических пристрастий, а русским национальным поэтом. Значит и гражданином, значит и публицистом, значит и историком, мыслителем, пророком... Сила его была еще в том, что и в самые официозные советские годы, и в перестроечно-антисоветские он не был декоративным патриотом, певцом а-ля рюс. Его любовь к родине была - горькой, сквозь боль и страдания, сквозь потери и поражения.
Я впадал окончательно в грусть,
На душе становилось постыло,
Потому что беспечная Русь
Столько песен своих позабыла!...
Но зато на просторах полей,
На своей беспредельной равнине
Полюбили свободу потерь
И терпенье. Что пуще гордыни...
Только сильному по плечу самому определять свою дорогу. Слабый идет дорогой проторенной, даже если эту дорогу сам когда-то и проторил. Найдя верную тему, нащупав удачный ритм, такие писатели уже не сворачивают, а ходят по кругу. Что-то улучшая, что-то дополняя, но все прилежно повторяя.
Станислав Куняев и в гражданской лирике своей никогда не официозен, не напыщен, не риторичен, по-прежнему - первопроходец. Не повторяется ни в стихах, ни в жизни. Это тоже русская традиция - идти вперед, выполняя свой долг. Его патриотика все последние десятилетия ХХ века - это не жанр од и песен победителя. Скорее - вопросы, упреки и проблемы. Его чувство охотника и борца переросло уже в иное, высшее состояние русского праведника. Его бродяжничество привело к пространственному чувству родины. Его зрелость дала право и на высший риск: задавать вопросы иным народам, ведя уже межнациональный диалог. Помню, когда-то, еще в семидесятые годы, мы зачитывались его посланием третьей эмиграции. Осторожно пробуя на ощупь каждое для нас еще незнакомое и рисковое слово...
Когда-то племя бросило отчизну,
Ее пустыни, реки и холмы,
Чтобы о ней веками править тризну,
О ней глядеть несбыточные сны...
И нас без вас, и вас без нас убудет,
Но отвергая всех сомнений рать,
Я так скажу: что быть должно
да будет!
Вам есть, где жить,
а нам - где умирать...
Так и случилось, как бы ни опровергали его строчки суровые цензоры, те, кто уехал - живут, превращаясь в сытых буржуа, а мы ищем новые идеалы, ищем новый русский Рай и тем временем вымираем как нация. Что делать? Как закончить эту русскую трагедию? "Самоедство и святотатство / У России в горле сидят..."
По куняевским стихам конца семидесятых годов, по статьям, по дневниковым записям видно, как росло и осваивалось им самим русское национальное самосознание, как оформлялась и вела бои по всем фронтам русская партия в русской же литературе.
Мы павших своих не считали,
Мы кровную месть не блюли
И, может, поэтому стали
Последней надеждой земли.
Ему было гораздо тяжелее, чем многим его соратникам из стана "тихой лирики" или же близкой по духу и гораздо более мощной "деревенской прозы". Тех еще спасала русская провинция, постоянная связь с подпитывающими их дух Матерами и Бердяйками, - подпитывающими даже своим разрушенным видом. Станислав Куняев со своей всеядностью хоть и пробовал тоже подключиться к ностальгической волне провинциализма, хоть и писал: