росили". Я приехал в Хакасию - опять те же самые разговоры о предательстве. " У нас много православных, - говорят хакасы, - но нас изгоняют из всех храмов, устраивая там какие-то секты. Турция организует свои религиозные школы, а нам места нет". Мы исторически уже тысячу лет вместе. Вот бурят. Да, у него глаза иные, чем у нас, русских, но душа-то у нас давно общая, характер единый. Конечно же, со своим национальным оттенком, но практически уже единый. Ведь пережить столько вместе: эти войны, это строительство, эту боль друг за друга, боль за Родину. Поэтому во главе нашего государства должен быть один человек. Мощный и умный. Вокруг которого уже команда сплотится своя. А то я смотрю на Матвиенко. Ну, что она может сделать? А министр обороны Иванов? Они ничего не сделают со своим "богатым" потенциалом. Я не хочу о них говорить плохо. Но я бы на их месте просто отказался от руля, да и все. А завтра приди в Кремль мощный человек - все будет иначе. Мы такую страну заболтали и делаем вид, что ничего не происходит. Нам навязали проблемы Калининградской области, Крыма. Где наш Крым? Украина - братская, а младший брат должен уступить старшему. Почему этого не происходит? Все только от России ждут подарков. Чувствуется по настроению нашего Кремля, что мы и Калининград скоро сдадим. Или Сахалин. Сколько русской крови там пролито. "Чужой земли нам не надо, но и своей ни пяди не сдадим", - державно говорил Сталин. Народ бы встал. Нам нужно единое лицо, единый характер, единая воля - единая Россия многонародная. Да здравствует! И - вперед! Больше нам ничего не нужно. А иначе нас так и будет качать, как в поганом ведре.
В. Б. Ну, и как ты думаешь, произойдет это единение или нет? Ты оптимист или пессимист?
В. С. Я верю, что через какое-то время, через мучения наших народов, может быть, даже ссоры, но единение все равно произойдет. Потому что невыгодно нам жить порознь. Всем невыгодно. И украинцам, и казахам, и белорусам, и молдаванам... Что значит, в Чечне десять лет не могут закончить войну? Они ее никогда и не закончат, если нас так будут ссорить с мусульманами. Я абсолютно убежден, что мы еще некоторое время помучаемся и, не дай Бог, еще и навоюемся друг с другом, но непременно придет человек исстрадавшийся, сильный, многодумный, с огромной волей. И возродит не только русский народ, а все народы. Мы обнимемся, мы поднимем тост за великую Россию. Этому быть. И не миновать этого.
В. Б. Вернемся к нашей литературе. Сегодня слово писателя почти не звучит. Как ты считаешь, почему это произошло, и веришь ли ты, что когда-нибудь опять настанут такие времена, когда можно будет опять сказать: "Поэт в России больше, чем поэт"?
В. С. Почему произошло это разъединение? Мы говорили о газете "Завтра". Это единственная общенациональная центральная газета. Потому что в ней говорится о наших общих бедах, о русской трагедии. Видишь, как тяжело, когда разрушили журналы, разрушили жизнь нашу литературную разрушили самое главное. Мы бы с тобой поехали сейчас в Коми и провели бы там День литературы республики Коми. Да еще бы литераторов двадцать с собой захватили. На каждом заводе, в каждой школе выступили бы. И кто бы нас сопровождал? Наши братья коми: поэты, прозаики, публицисты, критики. Мы переговорили бы во всех аудиториях со всем народом, разных возрастов и поколений. А за чаем мы бы решали свои наболевшие вопросы: а русские меня вот тут обидели, а евреи меня вот тут обидели, а коми меня вот тут обидели. Но мы бы все это проговорили, все разрешили. После нас попробовал бы кто-нибудь призвать: "Долой русских!", - да на него бы все посмотрели, как на сумасшедшего. Но мы так делали в Татарии при советской власти, в Башкирии, в Узбекистане - везде, куда попадали. Это были скрепы духовные. А переводческая школа? Не было семьи, где бы не слышали стихов Расула Гамзатова, Мустая Карима и других наших крупнейших поэтов. А сейчас выходит сборник, допустим, тысячным тиражом. Раньше выходил сборник, предположим, братьев Даниловых - поэта и прозаика, якутов - трехсоттысячным тиражом. Роман-газета - семь-восемь миллионов экземпляров, до десяти доходило. По сути дела, каждый человек, чувствующий слово, имел возможность ее приобрести. Сегодня же многое из того, что выходит, только на московский рынок и попадает. Мы отобрали у людей слово, мы слово посадили в клетку это страшное дело. Писатель ведь такой человек, что сегодня он говорит с президентом, завтра - со слесарем, послезавтра он говорит с человеком, который сидит в тюрьме. Литература становилась храмом, вместо разрушенных физически храмов. Она была в какой-то мере и молитвой, и надеждой нашей. Когда читаешь Бунина и даже Андрея Платонова, посмотри, какая там утонченность, какое слияние ощущений, наитий храмовых - и твоего слова, твоей воли. Нет, взяли все и разрушили.
В. Б. А кстати, кто твои любимые писатели? Кем ты в юности подпитывался? Кто на тебя влиял?
В. С. Я очень люблю Бориса Можаева. Ивана Акулова считаю великим писателем-страдальцем. Очень люблю и горжусь стойкостью его, мужеством его. Ивана Шевцова ценю и как друга, и как человека, и как писателя: три войны пройти, не оступиться, не поступиться ничем, пронести эту верность. Федор Абрамов - любимый мой писатель. Многие вещи раннего Виктора Астафьева люблю и принимаю. У меня с ним были хорошие отношения. Он мне как-то однажды сказал: "Валя, если бы меня меньше травили, я был бы иным писателем", - как теперь мне кажется, несколько добрее. Мы с ним спорили все время. Это у нас тоже есть - не успеет человек сказать не то междометие, как уже обрушивают на него проклятия: "Ах, предатель!" И самый мой дорогой писатель из действующих - Юрий Бондарев. Самый мой любимый роман у него - "Берег". Я его читаю, как поэму. Эта книга у него, как оратория. Он отличается от многих прозаиков поэтичностью своих романов. Потом-то я узнал, что он и начинал как поэт. Из моего поколения еще - Анатолий Жуков, Александр Проханов, очень сильный прозаик и, конечно, он оставит в литературе след от всего нашего пережитого, от этого горя нашего. А какой блестящий публицист - какая отвага, какая боль! Боже мой! Недавно читал его передовицу в дороге. Так хотел прямо сразу и телеграфировать ему свои восторги и поддержку. Такими мы должны быть. Из более молодых - Володя Личутин, многие его вещи. Ну вот, назвал тебе своих самых дорогих. А вообще, я тебе должен сказать, Володя, я сам о многих из них написал. Ты тоже о многих и разных русских талантах пишешь, ты должен подтвердить мою мысль - сколько надо доброты накопить, сил накопить, чтобы говорить о других.
В. Б. И терпения. И ласки. И чувства прощения - умения прощать других.
В. С. Да-да! У меня очерки о Проскурине, об Астафьеве, об Акулове, о Шевцове, об Абрамове, о Пикуле. Из поэтов - об Исаеве, о Васильеве, о Кедрине, о Ручьеве, о Гумилеве, о Клюеве, о Хлебникове. И я не могу так просто отписаться. Я обязательно напишу портрет, то есть должен максимально полно о человеке высказаться. И ты сам знаешь, как это тяжело.
В. Б. А ты родился и вырос где?
В. С. Я родился в селе Ивашлак, в Башкирии. Оттуда переехал на Урал. После семилетки устроился на ЧМЗ, Челябинский металлургический завод. Электромашинистом, потом работал в мартене. Ты сам инженер, должен меня понимать. Допустим, я менее образован, чем какой-то доктор филологических наук. Но этот доктор тоже не знает, что такое мартен, не знает, что это за ярость, что за красота. Когда я обжигал свои зрачки, куда ни повернись огонь и железо, но все равно это прекрасно. Потом, Володя, когда я слышал, как ворона каркает, или как соловей поет, или цветок пахнет, я после смены ночной падал в траву в лугах и плакал оттого, что есть они - земля есть, речка есть - эта великая и вечная сила!
В. Б. А как ты пришел в поэзию?
В. С. В поэзию я рано пришел. Писать начал еще до семи лет. А в седьмом классе уже печатался в районной газете. Когда работал металлургом, тогда уже тем более печатался и даже книги издавал. Помогали Ручьев, Колымчанин, Татьяничева Людмила Константиновна, Марк Гроссман, Александр Коркин. Хоть я и печатался, но членом Союза, конечно, еще не был, а очень хотелось. Я рукопись стихов собрал в посылочку и - Василию Дмитриевичу Федорову. И написал ему записочку: "Я, такой-то и такой, работаю там-то и там, пишу то-то и то. Если я графоман - не отвечайте, не обижусь. Но если я человек даровитый, а вы не ответите, то я очень на вас обижусь". Прошло месяца четыре - ни ответа, ни привета. Я загрустил, и в бригаде моей тоже загрустили: значит, Валька - графоман, хоть и печатается. И вот 7 ноября, как сейчас помню, заглядываю я по обыкновению в ящик почтовый по пути на утреннюю смену, а в ящике такая цветастая бумажка лежит - телеграмма: "Дорогой друг, поздравляю тебя с днем Октябрьской революции, с прекрасной книгой стихов, которая пошла в набор в "Советском писателе". Срочно приезжай! Василий Федоров". Ну, для меня, знаешь, что это было? Даже сейчас мне тяжело об этом говорить без волнения. Я прихожу в мартен, переоделся в спецовку и к начальнику смены с этой телеграммой. Он тотчас же освободил меня от работы, вызвав сменщика. Да, это был праздник для всего нашего цеха, они все болели за меня душой. А потом я приехал к Федорову в Москву. Долго стоял у двери, нажать звонок. Наконец осмелился. Открывает мне дверь красивый седой человек в костюме. Увидел меня и, знаешь, что сказал: "Лара, на нем лица нет! Дай ему водки!" Она вынесла целый стакан. И дала мне одну клубничку. Я выпил, заел этой самой клубничиной. Он посмотрел на меня одобрительно так и сказал: "Ну, теперь заходи!" И с приглашенным позже Семеном Шуртаковым мы потом всю ночь пили и говорили, и я им читал стихи. Так меня через месяц и в союз приняли, И я еще раз хочу подчеркнуть, что впереди нас с тобой идущий человек, Володя, был и смелее, и благородней! Он перенес уже это горе, а мы только по его следам идем. Судьба так распорядилась, что я провожал Василия Дмитриевича и в последний путь. Лариса Федоровна, Ирма плачут, а я им говорю: "Не плачьте! Посмотрите, какой красивый он лежит". Они посмотрели: "Ох, и пра