ею отцу — увы, дарственная надпись погибла от руки бестолкового переплетчика. Идо нашего приезда, и после Маша с Наташей, что ни осень, присылали нам по почтенесколько ящиков с яблоками из своего сада, в котором я в первый и последний,кажется, раз в жизни попробовал настоящую антоновку — так что, читая“Антоновские яблоки” Бунина, я, может быть, один из немногих уже, действительнопонимаю, о чем идет речь. В одном-двух ящиках неизменно содержались яблокизимних сортов, долеживавшие у нас аж до Нового года на верху книжного шкафа — скоторого я, двух-трехлетний, ухитрился, забравшись в отсутствие родителей наотцовский письменный стол, своротить настольную лампу под классическим зеленымабажуром, по-видимому, от меня, любознательного ребенка, туда и убранную. Мнеповезло, я достиг пола раньше лампы, и вернувшаяся миг спустя домой мамаобнаружила меня лежащим в некотором ошалении посреди зеленых осколков. (ИзБелева мы тогда уехали в Москву на такси по удивительной красоты взлетавшей нахолмы и опадавшей с них дороге. А при въезде в столицу я впервые увиделмертвого человека, мотоциклиста, лежавшего головой в треснувшем шлеме посредилужи крови.)
Домикмоих двоюродных бабушек выходил тремя окошками на сонную, немощеную улочку. Вначале тридцатых наискосок от него каждое лето жил, как рассказывал мне отец,Лев Оборин, вечерами игравший при открытых окнах Шопена. В этом домике Маша сНаташей прожили едва ли не всю жизнь, в нем и умерли, приютив под конецкакую-то молодую семью с детьми и ей домик оставив. Во время последней большойвойны у них стояли немцы, трое, кажется, — очень вежливые, по воспоминаниямбабушек, были люди, трогательно, с елочкой и с пением “Майн либер Аугустин”,справлявшие свое Рождество. Книг у бабушек было немного, всего три: Евангелие,“Рождественские рассказы” Диккенса (помню только “Сверчка”) и “Красное ичерное” Стендаля. Все три я, уже приобретший к тому времени привычку кпостоянному чтению, с удовольствием прочитал, и даже не по одному разу. Большевсего мне понравилось Евангелие от Матфея (“да, да; нет, нет; а что сверхэтого, то от лукавого” — это я запомнил навсегда). Из-за стоявшей в домедухоты — окна не то что не открывались, но даже и приспособлены к этому не были— я ночевал в стоявшем посреди сада сарае. Там имелись: два топчана, все ещепребывавший в рабочем состоянии граммофон фирмы “Пате”, не то “Пати”, с большойблестящей трубой, и блинная стопка пластинок к нему,– “Маруся отравилась”,песни в исполнении Шаляпина, какие-то хоры, не помню. В ночь на Ильин деньразразилась гроза с ливнем. Проснувшись от громовых раскатов, я увидел, чтокартонный потолок прямо надо мной странно провис. В следующий миг онраспоролся, окатив меня водой — ведра два там было, не меньше. Подхвативодеяло, показавшееся мне странно тяжелым, что я отнес на счет пропитавшей еговоды, я перебрался на другой лежак и заснул. Года через четыре, уже послесмерти скончавшихся в одну неделю Маши и Наташи, я рассказал об этом бабушкеЛидии Ивановне, а она поведала в ответ, что где-то, и может быть, в том самомодеяле, у ее сестер было запрятано немалое количество золотых царской чеканкимонет. Насчет монет не знаю, а старорежимные бумажные купюры я во множествевидел своими глазами.
На весьБелев был, кажется, один кинотеатр. Я, во всяком случае, помню только один.Наверное, я, по саратовскому моему обыкновению, смотрел все, что в немпоказывали, но запомнил только два фильма — “Иваново детство” и шведский “Онатанцевала одно лето”. В последнем присутствовала ЭРОТИЧЕСКАЯ СЦЕНА, то естьнечто по тем временам не только невиданное, но даже и неслыханное. Там юныевлюбленные выходили нагишом из моря или реки и приникали друг к дружке.Чувствуя себя не вполне уютно, я покосился на сидевшую рядом маму и увидел, чтопо лицу ее льются слезы. А возвращаясь в летних сумерках после сеанса домой, ясунулся взглядом в окно одного из домишек, мимо которых мы проходили, и увиделзамечательных размеров обнаженную женскую грудь — хозяйка ее, экономя наэлектричестве, что ли, переодевалась у еще дававшего малый свет окна. Я былтогда влюблен в одноклассницу, с которой и согрешил в ближайшие ноябрьскиепраздники. Но к деду, к деду.
Дед,железнодорожник и большевик-подпольщик, брал в 17-м московский арсенал иКремль. Потом какое-то время командовал белевской ЧЕКА, реквизировал поместьеОдоевских (“Только сеттера с псарни себе взял, больше ничего”, — с непонимаемоймною в детстве гордостью отмечал отец. Сеттер этот, получивший большевистскоевоспитание, воспылал ненавистью к попам и, обрывая на каждом проходившем мимосвященнослужителе рясу, добился-таки того, что похоронные процессии, издавнапроходившие мимо дедова дома, стали делать немалый крюк, проникая на кладбищечерез задние, прежде запертые ворота.) В двадцатых дед служил в Саратове, вуправлении Волжской железной дороги, занимая немалый, видимо, пост — еслисудить по рассказу бабушки о том, как она жарким летом ехала из Саратова вБелев в отдельном (жена начальника!) купе да еще и с сопровождающим. Последнееоказалось обстоятельством несчастливым, поскольку бабушка везла прямо на голомтеле мешочки с бесценной по тем временам солью, снять их при попутчике не могла— это было и стыдно, и попросту опасно (см. рассказ Бабеля “Соль”) — и затри-четыре дня пути соль, въедавшаяся в потное тело, умучила ее совершенно.Хорошо еще, поезд пришел в Белев поздней ночью, сопровождающий поехал куда-тодальше, и бабушка, раздевшись прямо за станционной водокачкой догола, так идобрела по непроглядной уездной темени до дому.
Подпольноепрошлое деда получило странное продолжение. В начале тридцатых, перед приездомв Саратов Ворошилова, приведшим в тому, что в новые, только что отстроенные дляуниверситета корпуса вселилось училище пограничных войск, дед написал от рукинекоторое количество листовок с приветствиями красному маршалу и ночью расклеилих по заборам улицы Ленина, вдоль которой маршалу предстояло проследовать отвокзала и на которой дедушка с бабушкой и младшим их сыном Спартаком жили водной из четырех комнат небольшой коммунальной квартиры. Страшно подумать, гдебы я вырос, да и вырос ли бы вообще, если бы деда поймали за этим занятием.(Собственно, обозначенная Бродским тема “Сколько раз могли убить?” заслуживаетотдельного рассмотрения — вот, скажем, я, девятнадцатилетний, на протяжениивсего 5 минут дважды чудом избежал верной смерти под колесами сначалагрузового, а там и общественного транспорта, и все потому, что, читая на ходу“Затоваренную бочкотару”, не имел времени интересоваться тем, на какой,собственно, свет я перехожу нашу Астраханскую улицу, разделенную посередке бульваром,“посадками” — так его называли в Саратове, который в совсем раннем моемдетстве еще патрулировали по ночам разъезды конной милиции, из чего вывожу, чтои о ту пору безносая бродила совсем неподалеку. Не говорю уж о метеорите илиболиде, одной зимней ночью ударившем прямо под каблук моего башмака, когда явозвращался домой со свидания с первой моей девушкой. Но сейчас — не об этом.)
К началутридцатых отец состоял старшим пионервожатым в той самой 19-й школе — водил наПасху своих пионеров “топтать куличи” (существовала такая формаидеологически-воспитательной работы) на паперть храма, стоявшего на краюгородского сада “Липки”, посаженного ссылавшимися в Саратов в 1813 годуфранцузами — по аллеям “Липок” наверняка прогуливались едва ли не все названныемною в этом сочинении люди (не считая жителей Польши), а из литературных героев— Остап Бендер: в “Золотом теленке” одна из этих аллей названа “БульваромМолодых Дарований”; стоящий невдалеке “Храм Спаса на картошке” — это бывшаяцерковь архиерейского подворья, обращенная при советской власти в планетарий.
В одинпрекрасный день отца арестовали прямо в школе и после недолгого следствия,сопровождавшегося сидением во Владимирском централе, приговорили — в составедиверсионной группы, состоявшей из таких же, как он, юнцов, — к расстрелу заякобы учиненный ими взрыв порохового склада. Диверсанты эти никакого склада,конечно, не взрывали, но кой-какие грехи за ними водились. То была белевскаякомпания отца, развлекавшаяся разного рода проказами в духе Тома Сойера и ЭндиТаккера. Чего стоил хотя бы увод дрезины, на которой чекисты, охранявшие мостчерез Оку, приехали погостить на школьный вечер. За уводом последовало лихоекатание, завершившееся спуском дрезины под откос — более по неспособноститолком управиться с нею, чем по злому умыслу. Хороша была и операция поумыканию из магазина потребкооперации (неумышленная рифма) семи — по числузлоумышленников — деревянных лотков с белевской яблочной пастилой, вкуснейшей,должен сказать, штукой, это такой рулет из вяленых яблок, переслоенныхпропитанной медом, кажется, мукой и запеченных, я его попробовал в свое время вБелеве. Много чего было ими понаделано. Среди прочих подвигов числилосьпроникновение со взломом в местный райком комсомола — отроки надумали в полном составепоступить в одесскую мореходку (особенно картинно, эдаким Сильвером, смотрелсябы на палубе отец, переболевший в детстве полиомиелитом и всю жизнь проходившийна костылях), для чего, как они рассудили, необходимы рекомендации наофициальных бланках и с печатями. Вот эти-то бланки с печатями они из райкома ипопятили, забравшись по водосточной трубе на второй его этаж с незапертыми похалатности комсомольского актива окнами. Из затеи с мореходкой ничего не вышло,поскольку двое участников отчаянной шайки, посланных в Одессу длярекогносцировки, так до моря и не добрались — один, по прозвищу Гвидон, мастерна все руки, не знавший себе равных в умении обчистить прилавок магазина,одновременно заговаривая продавщице зубы, попался в Курске на мелкой вокзальнойпокраже, другой, утратив попутчика, заробел и вернулся назад. Тем не менее,года через три отца одного из мальчишек арестовали совсем по другим делам, придомашнем обыске обнаружились давно забытые бланки и печати, а все остальноебыло делом чекистской техники, каковая и позволила бодро-весело раскрытьпреступление — действительно имевший место взрыв порохового склада. Спасло этих