детей лишь то, что родной брат моего деда тоже подвизался в ведомствеДзержинского—Менжинского и смог добиться нового, уже настоящего следствия.(Отец рассказывал, что сидел в одной камере с бывшим адъютантом баронаВрангеля, огненно-рыжим человеком, состоявшим, еще до Врангеля, при Колчаке.Лет через двадцать отец встретил его, уже совслужащего, на каком-томежобластном совещании — они перемигнулись, как авгуры, но друг к другу неподошли и беседовать не стали.) Под суд дети, конечно, попали. Суд былоткрытый, показательный, с речами адвокатов и проводился в Белеве. За настоящиеих дела юношей приговорили к мелким срокам, но с учетом уже отсиженногоосвободили прямо в зале суда. Зато из зала увели под конвоем весь штат тогосамого магазина, воровавший куда размашистее юнцов и мелкую их покражускрывший.
И кслову — по поводу дедова брата и “ведомства”. Года два или три тому назад вЭрмитаже выставили привезенное из Нью-Йорка “Благовещение” Ван Эйка. Когда-тоэта картина принадлежала Эрмитажу, но молодая Республика Советов, нуждаясь всредствах, продала ее за рубеж. В зале, где она стояла, крутили видеофильм,рассказывающий об истории картины. Так вот, из этого фильма я узнал, чтопостановление о продаже “Благовещения” было подписано неким товарищем Ильиным.Увидев его странно знакомую подпись, я, помню, подумал: уж не мой ли этодвоюродный дедушка отметился в истории? Впрочем, не исполняй он тогда своейдолжности, я навряд ли появился бы на свет. Да, собственно, и Октябрьскомуперевороту — как к нему ни относись — я тоже обязан жизнью, поскольку, непроизойди он, как бы довелось моему отцу, сыну белевского железнодорожного рабочего,встретить маму, дворянскую дочь? Вот и ругай после этого большевиков.
Послесуда отец вернулся в Саратов, поступил на химический факультет университета, в34-м женился на маме, потом попал на партийную работу, потом, в 53-м, был изпартии изгнан, ну и так далее. (Кстати, о странных повторах. С самого началавойны отец работал в Саратовском горкоме, заведуя, если я ничего не путаю,отделом промышленности. Году в 42-м мама заболела туберкулезом и после победыпод Сталинградом отец попросил, чтобы его отправили куда-нибудь “на природу” —и оказался в итоге директором рыбсовхоза где-то под Баландой. Там он ухитрилсяосновательно поцапаться с местным секретарем райкома, в разгар уборочной страдыотобравшим у совхоза единственный грузовик, понадобившийся ему дляудовлетворения собственных романтических нужд. В итоге, после того как отецэтот грузовик угнал обратно в совхоз, бюро райкома исключило его (отца, а негрузовик) из партии да еще и постановило, под ответственность районногоначальника НКВД, или как его там, усадить отца в первый же идущий на востокэшелон с зеками. Так вот, спасло отца только то, что этим самым НКВД командовалбывший его пионер из все той же 19-й школы, а местным нарздравом — жена этогопионера. Жена написала справку об отцовской нетранспортабельности и кормилаего, сидевшего в кутузке, домашними обедами, а муж ее, бросив все, помчался “вобласть” добиваться правды. И добился. Райком разогнали и даже отправиликое-кого на фронт, на соответствующие должности, разумеется, но все-таки, отцавыпустили, и через несколько месяцев даже восстановили в партии. Но это ужеотдельная, не лишенная увлекательности история. (Вообще рассказы отца о до- ипослевоенной партийной жизни могли бы стать основой отдельного романа.)Послевоенная же его жизнь была вся так или иначе связана с Саратовскимуниверситетом, в коем он был секретарем парткома (на правах райкома!). Думаю,он должен был встречаться с Василием Наумовичем, преподававшим историю всаратовских вузах. Что-то я смутно припоминаю какие-то золотаревские разговорыо том, что в написанной отцом истории Саратова нечто позаимствовано, если неуворовано, у Василия Наумовича. Шут его знает. Во всяком случае, отцовскаякнижка вышла, как помнится мне (у меня она не сохранилась), году в 56-м, арукопись Василия Наумовича датирована 62-м.
Займемсятеперь семьей моей мамы.
Казань, Саратов: Шостаковичи
Тут моисведения скудны. Бабушка, Валентина Казимировна, происходила из большой семьиШостаковичей и приходилась двоюродной сестрой самому великому Дмитрию Дмитриевичу.Читая когда-то давно его биографию, коей я живо интересовался (все-такиродственник, да какой!), я узнал, что семья эта после одного из польскихвозмущений оказалась в Сибири, а оттуда со временем перебралась в Казань.Бабушка, закончившая в Казани не то учительский институт, не то Родионовскийинститут для благородных девиц, перед революцией учительствовала в Разбойщине,большом селе под Саратовом. (В шестьдесят восьмом, возвращаясь с Кавказа намашине моего будущего тестя, мы — Лев Викторович, я и Вика — проезжали черезрастянувшуюся вдоль шоссе Разбойщину. Тьма там стояла эфиопская. На скамейке,притулившейся к одному из заборов, сидела, покуривая, компания молодежи. Когдамы проносились мимо, что-то вдруг резко хлестнуло по лобовому стеклу — то быланатянутая поперек дороги проволока. Вот когда я окончательно разлюбил идеюмотоциклизма.) Василий Наумович до революции снимал в Разбойщине дачу, и сталобыть, он и бабушка, как-никак коллеги, вполне могли водить знакомство. Там, вРазбойщине, родилась и росла моя мама, сохранившая об этом селе кое-какиевоспоминания (про то, например, как дети ловили в местной речушке раков, окунаяпальцы в тухлое мясо и затем засовывая их в рачьи норы). О мамином отце,Константине Немкове, я и вовсе ничего не знаю. Он рано оставил жену с двумядетьми и в семье старательно не упоминался.
Бабушкуже я помню. У меня сохранилась давняя ее фотография. На обороте типографскимспособом напечатано: “Почтовая карточка. Художественная Фотографiя I. М.Якобсонъ, Казань, Воскресенская ул., д. Алкина. Золотая медаль 1909 г.”. А отруки написано: “8/VII -1912 г. Сенвеловка (?) на Каме. Не поминайте лихомъ”.Расчесанные на прямой пробор, забранные назад волосы. Руки, сцепленные заспиной, широкий лоб, прямой, строгий взгляд темных глаз, решительная складкарта. Серая сборчатая блузка со стоячим белым воротничком, темная юбка.Удивительной нежности очертания лица. “Нету в мире царицы краше польскойдевицы”. На другой фотографии, недавно присланной мне по электронной почтеплемянником Пашкой, она снята с мужем и двумя детьми — с моей мамой,удивительно похожей на юную бабушку (как сейчас похожа на них обеих моя дочьНастя, хоть она и каштанова и сероглаза). Здесь бабушка такая, какой я ее помню— сухощавая, прямая — но прическа, рот (теперь чуть улыбающийся) и глаза(теперь измученные) остались все теми же.
Когда еене стало, мне было года четыре. Она жила в старом доходном доме на Вольской,потом Братиславской, а нынче, когда Саратов разбратался с побратимом, опятьВольской улице, в большой коммунальной квартире, где я часто бывал совсеммаленьким — с лепными, очень высокими потолками и, соответственно, окнами.Окна-то бабушку и погубили. Надумав их вымыть, она поставила одну на другую тритабуретки, упала с них и, сильно разбившись, к ночи умерла. В ту ночь я вдругпроснулся (собственно, со мной это случалось нередко — то снился мне крокодил,подбирающийся ко мне по торцевой мостовой Астраханской улицы, и я, обнаружив,что не способен сдвинуться с места, просыпался в холодном поту; то являласьсобака, листавшая толстенный фолиант и в миг пробуждения улетавшая вместе с нимв потолок) в нашем деревянном домишке с открытыми по летнему времени окнами,обошел квартиру (две комнатки и кухня), никого не нашел, удивился, испугался,поплакал немного и заснул. Утром мама сказала мне, что случилось.
Саратов: Штромбергеры
И поэтой части сведения мои обилием не отличаются. Выспросить что-либо у первоймоей жены Вики мне навряд ли удастся — мы с ней в ссоре без малого уж двадцатьпять лет, в чем виноват исключительно я. Но кое-что я рассказать все-таки могу.Отец моего первого тестя, Льва Викторовича Штромбергера, был в тридцатыхминистром Немреспублики и после ее ликвидации сгинул в сибирских лагерях (уже вконце семидесятых известный советский писатель Григорий Иванович Коновалов,принимавший в этой ликвидации деятельное участие, рассказывал при мне у кострана одном из волжских островов, как она происходила: “Большевицкие жмурки, —грассируя, подытожил его рассказ Володя Глейзер, сам приходящийся не так чтобыочень далеким родственником не больше, не меньше как Ягоде, — играпродолжается, пока все не зажмурятся”). Лев Викторович был в молодые годы тем,что теперь называется “плейбой”, — у него имелась собственная яхта. Япознакомился с ним в 66-м, после того, как поступил на физический факультетСаратовского университета. Всех выдержавших вступительные экзамены немедляприспособили исполнять разные необходимые для университета работы, этоназывалось “трудовой семестр”. Вот и я в обществе еще двух-трех новоиспеченныхстудентов рыл капонир для какой-то вакуумной установки и обкладывал егокирпичами. Происходило это в Лаборатории вакуумной физики, которой как раз икомандовал Лев Викторович. Надо отдать ему должное, гидролизного спирта он длянас не жалел, наливал по полной. Надо отдать должное и нашей новейшей истории —подрастающее поколение избавлено ею от знакомства с этой омерзительнойжидкостью.
МатьЛьва Викторовича умерла очень рано, воспитанием мальчика занималась ее сестраМария, микробиолог по специальности, участвовавшая в чумных экспедициях вМонголию и Казахстан, — был в Саратове (да, верно, и поныне есть) такойнаучно-исследовательский институт “Микроб”, стоявший совсем невдалеке от нашегодома. Я ее помню уже доктором наук, профессором Саратовского университета. Вюности Лев Викторович был влюблен в Олю Золотареву, ставшую через многие годывторой моей тещей. Согласно семейным преданиям, она в 41-м отмолила его в“органах”, выдав за своего жениха, — наполовину немец по происхождению, онподлежал высылке. Влюбленность, закончившаяся ничем (Ольга Васильевна вышла задругого), кажется, сохранилась надолго, но в эти материи я вдаваться не стану,чтобы не нагрешить домыслами. Дружба же сохранилась на всю жизнь, что много