позже и вышло мне боком. Собственно, и с Ленкой-то меня познакомила его дочь,Вика, первая моя жена, предварив знакомство словами о том, что Ленка — самыйплохой человек, какого она, Вика, знает. На фотографии, ныне глядящей на меняиз-за стекла книжной полки, две эти девочки сняты бок о бок в сосновом лесу,невдалеке от теперь уже нашей, теперь уже принадлежащей нашим, выросшим на ней,детям, дачи под Гжелью. Ленке на этом снимке лет десять-одиннадцать. Вике, в тупору ученице все той же саратовской 19-й школы, — тринадцать-четырнадцать.Тогда они еще дружили, наверное. Охлаждение (одностороннее, впрочем) наступилогода через три, когда четырнадцатилетняя Ленка, отбиваясь по телефону от болеечем взрослых и не очень взрослых поклонников, попутно успевала объяснятьгостившей в Москве Вике, что в “Эстетике” Гегеля (которую Ленка, подобно юномуИскандеру, обчитывала вокруг стихотворных цитат) сказано вовсе не то, что она,Вика, думает; что “Доктор Фаустус”, опять-таки, написан совсем о другом и чтоникакого такого сверхъестественного туше у Галины Николаевой, которую Викаслушала на пластинках, а Ленка живьем, нет и никогда не было. Ну и так далее.Сочетание телефонного воркования с изложением крайних мнений, размашистойчувственной жизни этой малолетки с ее, скорее внешним, интеллектуальнымпревосходством, видимо, и поселило в душе Вики, девушки строгой в том смысле,какой Юрий Олеша вложил в название своего “Строгого юноши”, устойчивоенеприятие моей будущей, нынешней и теперь уже вечной, насколько эта самаявечность нам суждена, жены. Думаю, впрочем, что лучшей рекомендации — в смыслевозбуждения интереса — Вика мне тогда дать не могла. А за двадцать пятьпрожитых с Ленкой лет я успел понять, что она — лучший человек, какого якогда-либо знал.
Летомпрошлого 1999 года я привез Настасью в Дубну, чтобы показать ей вторую моюдуховную родину. Когда мы подходили к забору, из-за которого хорошо виднаЛаборатория теоретической физики с летней верандой, на коей я выпил не однуцистерну кофе, из проходной, пробитой во все еще украшенном колючей проволокоймонументальном заборе, вышла Вика. “Здравствуй, Вика”, — сказал я. Она неответила — лишь дернулась и ускорила шаг. “Похоже, она не очень тебялюбит”, — заметила Настя, которой я минуты за две до того поведал нашу историю.Что верно, то верно — да и за что ей любить человека, оставившего ее сдаже и не годовалой еще дочкой? Впрочем, как любит повторять один близко мнезнакомый мудрец, сожалеть надлежит только о несодеянном.
Польша, Россия: Туркельтаубы, Шкотты
Воттут-то самый роман и начинается.
НусинМошелевич Туркельтауб, Ленкин отец, родился в 1915 году в польском городеЛюбеке в большой еврейской семье. Окончил, репетиторствуя, как ВасилийНаумович, гимназию, поступил на химический факультет Варшавского университета.Всю свою жизнь он помнил, что когда в университетскую аудиторию входилстудент-поляк, евреям надлежало вставать. Когда входил следующий — вставать же.И так далее, сколько бы их ни вошло. Это и, верно, многое иное сделало егочеловеком левых убеждений, в Польше Пилсудского и его наследователей отнюдь неприветствовавшихся. Нусин Мошелевич едва ли не возглавлял подпольнуюорганизацию молодых университетских коммунистов. В двадцать с небольшим онженился на девушке, разделявшей его взгляды, — уже по тому одному они невенчались. Жена знала его лишь по подпольной кличке: “Болек”. Как и он ее:“Дуся”. Денег на учебу не хватало, но Дуся ухитрялась что-то подрабатывать ипомогала ему. В 39-м, после очередного раздела Польши, они перебрались воЛьвов, где Болек продолжил учебу в одном со Станиславом Лемом университете.
В июне41-го Львов разбомбила немецкая авиация. Разрушенными оказались оба общежития —и то, в котором жил Болек, и то, в котором жила Дуся. Каждый из них, не найдя иоплакав друг дружку, отправился своим путем — Болек в Россию, где он обратилсяв Александра Матвеевича, а Дуся домой, в Варшаву. Он вступил в Красную армию,но по причине буржуазности происхождения был из нее демобилизован в сентябре1941 года. Повторю еще раз: его демобилизовали в сентябре 1941 года. И отправилидоучиваться, не то работать в Саратов, где перед тем было открыто месторождениенефти и газа и имелась нужда в химиках. Дуся же, пробираясь домой, попала в домкакого-то ксендза, который, поняв уже, что ждет в Польше евреев, снабдил еедокументами своей незадолго до того умершей прихожанки, чистокровной полькиКаролины Шкотт, несколько старшей Дуси годами. Пани Каролина и понынесбивается, не без определенной доли лукавства, впрочем, сообщая свой возраст. Сэтими документами она пришла в Варшаву и прожила в ней всю войну. Ходила сбольшой корзиной, наполненной буханками и бутылками с молоком, торговать вваршавское гетто и выносила в этой корзинке еврейских детей, которые потомпристраивались по польским семьям. Служила прислугой в доме родившегося в Самареи успевшего еще в двадцатых посидеть в казахстанских лагерях музыканта —дирижера духового оркестра пана, опять-таки, Болека (я познакомился с ним, уже90-летним, в 88-м году в Варшаве, в квартирке пани Каролины на НовомСвяте — наискосок, через улицу, жил когда-то Мицкевич, а чуть дальше стоялдом, на втором этаже которого квартировал в молодости столь любимый ОборинымШопен; из окон этой квартиры жандармы, обыскивавшие ее после бегства Шопена воФранцию, будучи в раздражении, выбросили на мостовую Нового Свята шопеновскийрояль, — интересно, собрал ли его кто-нибудь и где он теперь? — так вот,девяностолетний с хвостиком пан Болек в день нашего знакомства пешком залез кпани Каролине на третий этаж и через полчаса, кое-как отдышавшись, принялсятравить не вполне пристойные анекдоты. Дирижировать он к тому времени уже недирижировал, но аранжировки на заказ еще делал). В подвале у пана всю войнупросидело некоторое количество еврейских детей, если не семей, и когда в домего приходили с проверкой немецкие патрули, дочери пана Болека садились зарояль и принимались громко играть популярную у арийских воинов музыку,какую-нибудь “Лили Марлен”, — на случай, если из подвала вдруг донесутсясмертельно опасные звуки.
Послевоеннаяжизнь Каролины сложилась несчастливо. Второй ее муж вскоре оказался все в техже казахстанских лагерях, поскольку во время войны он состоял в Армии Крайовой,набиравшейся, как известно, исключительно из агентов если не МИ-5, то ужопределенно “Би-би-си”. Из заключения он вышел человеком изломанным и в одинпрекрасный день исчез, обнаружившись, спустя долгое время, во Франции, где унего образовалась новая семья. Какое-то время Каролину таскали в органы и такдопекли, что ей даже пришлось запустить, на манер Лютера, чернильницей вследователя. Она вырастила двух дочерей — одна, Эвуня, стала адвокатом, другая,Марыся, ученым-ядерщиком с международным именем, — сейчас Каролина раститправнука. Муж ее под самый конец жизни вернулся в Польшу — умирать, и Каролинапосле долгих уговоров дочерей пришла к нему в больницу, и они помирились. Когдамы с Ленкой гостили у нее в 88-м, а то было еще время диктатуры Ярузельского,она с гордостью показала нам стоявший в прихожей здоровенный шкаф, биткомнабитый изданиями “Солидарности”. К тому времени муж Марыси, работавший, как иона, в Варшавском университете, успел посидеть за связь с “Солидарностью” втюрьме. Сама же Марыся, пока он сидел, собирала по университету подписи в егозащиту.
Что доАлександра Матвеевича, то он году в 42-м женился в Саратове на Оле Золотаревой,скоро у них родился сын Юрий. В конце сороковых семья перебралась в Москву. Онстал доктором наук, профессором, одним из основателей отечественной газовойхроматографии — для него даже выстроили институт на шоссе Энтузиастов(Владимирка, Владимирка!), в котором при знакомстве нашем работала Ленка.(Помню первую нашу встречу там — я, вылезши из автобуса, шел по шоссе кпроходной института, а навстречу мне плыла в клубах валившего из-под асфальтапара юная и прекрасная Ленка.) В пору борьбы с космополитизмом, вследствиекоторой Ленка стала Еленой Александровной Золотаревой, а родной брат ее так иостался Георгием Нусиновичем Туркельтаубом, Александру Матвеевичу намекнули гдеследует, что неплохо было бы, если б он вернулся на родину, но Ольга Васильевнани в какую туда возвращаться не пожелала, да и сам он к тому времени выяснилуже, что никого из его некогда бесчисленной родни немцы в живых не оставили, —и никуда не поехал. (Кстати, примерно в то же время и моего отца уговаривалиперебраться на партийную работу в Ленинградский университет, однако мама,только-только избавившаяся от чахотки, тому воспротивилась. А согласись она,что бы со мной сейчас было — не знаю.) Кое-кого из друзей АлександраМатвеевича, таких же польских евреев и хроматографистов, не пожелавших покинутьРоссию, сплавили-таки куда подальше — в Свердловский университет (куда уехалнекогда и дед мой, Константин Немков, тоже химик, ставший этого университетапрофессором). Но Александр Матвеевич остался в Москве и уже в шестидесятых былпримечен на одной из научных конференций бывшим своим варшавским учителем, ккоторому он не осмелился подойти страха ради иудейска. Учитель, вернувшисьдомой, рассказал нескольким общим знакомым, что видел Болека, вовсе и непогибшего, но живого-здорового. В конце концов эти сведения дошли до Каролины,она как-то пыталась отыскать бывшего мужа, просила о том наезжавших время отвремени в Москву знакомых, — не зная толком ни имени его, ни фамилии. В сороквосемь лет Александр Матвеевич заболел плевритом, врачи подозревали рак, откоторого и принялись его лечить, но никакого рака у него не было, лечение жепривело к нескольким инфарктам, от последнего из которых он и скончался всчитанные минуты в 1965 году. Только через два года Каролине удалось узнать егоадрес. Она немедля приехала в Москву, но застала в ней уже только вдову, дочь исына своего давнего мужа. С тех пор мы с ней (и я уже тоже) считаем друг другаблизкими родственниками.
Выводы
Вот таквсе мы и встретились. Теперь нас осталось немного — я, мой старший брат, Вика,Каролина с ее замечательными дочерьми, внуками и правнуками, брат Ленки.