Пожалуй, все. Ну, и дети, конечно. Первой дочери моей, Марии, в которойнамешана русская, украинская и немецкая кровь, я, по изложенным выше причинам,совсем не знаю, говорят, она учится чему-то в Петербурге. В нем же в начале маяэтого года умерла Ленка. Двое младших со мной: русская, украинская, еврейская,польская, быть может, немецкая — Немков, кто таков Немков? Шут его знает. Вдругда испанец.
Что сказатьнапоследок? И нужно ли что-нибудь говорить? Не хочется впадать в наставительныйтон, да, как видно, придется. Конечно, никакого романа я писать не стану. Нет уменя ни амбиций, ни амуниции, для сего потребных. Но зачем же тогда написал явсе это? Бог его знает. Меня давно уже донимает мысль, что я это сделатьобязан. Нельзя же, в самом деле, допустить, чтобы все эти люди, их судьбы, ихмуки и радости, о которых я, в сущности говоря, знаю совсем немного, толькодогадываюсь, исходя из своего, тоже теперь уже довольно обширного опыта, так иканули бы в реку времен и общей не ушли судьбы. Нельзя хотя бы потому, что мнео них хоть что-нибудь да известно, а больше помянуть их, похоже, и некому.Должно же что-то после всех нас оставаться, достойны мы того или не достойны.Все достойны, до последнего сукина сына. Потому что каждый из нас жил,корячился, радовался, совершал, может быть, гадости неимоверные, но что-то вобщую человеческую копилку вложил: хорошее ли, дурное, а вложил — и всекогда-нибудь пойдет в дело.
Иопять-таки — дети. Нужно, чтобы они знали, кто они и откуда. Чтобы помнилиродство. Чтобы понимали, что кровь, текущая в их жилах, это такой коктейль,такая “Кровавая Мери”, в которой намешано все человеческое — от Вавилона сНиневией до черт знает каких пришельцев. Если каждому из наших детейрассказать, что за ними стоит, может быть, не пойдут они спасать Россию,Германию, Иудею и Атлантиду набормотанными недоумственной сволочьюнеупотребимыми для порядочного человека способами, а станут просто жить, пустьдаже малым краешком разума понимая — не сразу, не сразу, — что и от нихзависит если не будущее человечества, то хотя бы малая толика счастья тех, обкого они трутся боками, ну хоть что-то, хоть мгновение чьей-то недолгойрадости, осознания человеком того, что и у него есть своя и только своя доля вэтом, ладно, не шибко уютном, но единственном, в каком ему выпало жить, мире.
Мы всебольшая родня, все мы — свои. Мы можем любить своих, можем относиться к ним безособой приязни, но никому из нас не по силам забыть, что они-то, свои, родные,друзья, и придут похоронить нас, оплакать и помянуть. И может быть, ещерасскажут о нас тем, которые будут после, даровав нам то непрочное бессмертие,какое только и возможно на этой земле.