Константин резко поднялся на ноги.
— Завтра, Марцеллин, я поговорю с тобой и твоей делегацией, — отрезал он, и на этот раз даже старый сенатор не мог не заметить, что что-то не так.
— Но позволь, авг…
Константин вышел из комнаты прежде, чем Марцеллин успел закончить начатую фразу, и не остановился, пока не оказался в своих личных покоях за закрытой дверью. Там он налил себе вина — руки у него дрожали — и залпом осушил бокал, чуть не задохнувшись от стиснувшего горло гнева.
Итак, сказал он себе, предательство не кончилось на Лицинии. Теперь его собственный сын действует у него за спиной, чтобы снискать расположение жителей Рима, принося жертвы старым богам, потому что он знает — это обрадует их, добиваясь почестей и рукоплесканий толпы. Дело еще больше осложняется тем, думал Константин, что весь район восточнее Альп почти оголен: все закаленные в боях воинские части влились в армию, победившую Лициния, и в галльскую армию, фактически преданную Криспу, с которой он мог бы, если бы пожелал, вырвать у него Италию с Римом, как он сам когда-то вырвал ее у Максенция.
Борясь с собой и проигрывая эту битву, Константин предался мрачным размышлениям над тем, что он считал сыновней неблагодарностью, пока наконец не погрузился в сон — но только затем, чтобы оказаться в объятиях кошмарного сновидения, в котором ликующий Крисп приносил в жертву собственного отца на алтарь Аполлона. Когда рассвело, он призвал к себе секретаря и продиктовал ему краткий приказ: он снимает Криспа с поста цезаря Галлии и назначает на него своего сына Константина II — хотя мальчику не было еще и тринадцати — с Эвмением, верность которого не вызывала у него сомнений, в качестве исполняющего обязанности префекта. Покончив с этим, он послал властное письмо в Рим, приказывая Фаусте немедленно явиться в Никомедию и привезти с собой детей.
После полудня он также отослал Марцеллина с делегацией назад в Рим, даже не удостоив их второй аудиенции. В то же время он отправил с ними официальное сообщение для обнародования во всех главных городах империи — сообщение, о содержании которого впоследствии ему не раз приходилось сожалеть. Короче говоря, открытое письмо к его подданным призывало всякого, кто знает о заговоре против императора или правительства, представить эту информацию и заверяло, что он будет хорошо вознагражден.
«Пусть он придет без страха и пусть обратится ко мне! — говорил Константин в конце письма, — Я выслушаю всех: я проведу расследование, и, если обвинитель не докажет своего обвинения, я прощу его заблуждения. Только пусть он говорит смело и будет уверен в своем деле!»
Это письмо стало открытым приглашением доносчикам, сочинителям всяческих небылиц и тем, кто стремился ради собственной выгоды навредить другим. И довольно скоро от него загорелся костер под котлом с настоящим ведьминым зельем.
3
Уже на второй день вслед за публикацией этого скоропалительного эдикта у Константина появились дурные предчувствия насчет сделанного им в порыве гнева опрометчивого шага. При этом он сознавал, что приступы гнева более всего прочего теперь стали преследовать его, сделавшись главным пороком. Только беспристрастное рассуждение могло бы привести его к тому выводу, что случаю, происшедшему с Криспом, должно быть логическое объяснение. Но когда таковое сразу же не пришло ему в голову, он снова погрузился в мрачное настроение, охватившее его при известии о триумфальном пребывании сына в Риме.
Когда из Дрепанума, прервав свои дела, связанные с подготовкой к путешествию в Сирию, Палестину и Иерусалим, в Никомедию приехала Елена, Константин не захотел увидеться с ней. Она, однако, вопреки его распоряжению, вошла в личные покои сына, где он сидел, изолировавшись от всех. И стража даже не пыталась остановить ее: ведь повсюду было расклеено постановление о том, что она провозглашается августой. Константин поднял на мать глаза, красные от бессонницы и от слез преданного любимым существом человека.
— Это правда, что ты лишил Криспа титула цезаря Галлии? — гневно вопрошала Елена.
— Да. А как ты об этом узнала?
— От Констанции. Но почему ты не сообщил мне сам, а ждал, пока я не узнаю это из дворцовых сплетен?
— Что сделано, то сделано, — мрачно проговорил Константин. — Какая теперь разница?
— Но почему?
— Потому что мой сын предал меня! — Константин снова закипел гневом, как в тот раз, когда он выслушивал Марцеллина. — Тебе известно, что он поехал в Рим и позволил там устроить себе празднование в свою честь?
— Он меньшего и не заслуживал — после побед тебе же на славу, — Елена смерила его оценивающим взглядом. — Уж не ревнуешь ли ты к собственному сыну?
Вопрос попал в цель или так близко от нее, что заставил Константина задуматься. Он и сам спрашивал себя об этом не раз, лежа бессонными ночами с разрывающимся от страдания сердцем и не зная, как можно залечить эту рану. А более того, он понимал, какую ужасную совершил ошибку, издав свой эдикт, призывающий доносчиков к предательству других людей, однако не мог заставить себя публично признаться в том, что ошибся.
— Допускаю, мама, что Крисп заслуживал триумфа, — наконец проговорил он. — В свое время я бы и сам устроил это чествование — скажем, на десятилетие его цезарства. Но теперь-то зачем он поехал в Рим, как только не с этой целью? И к тому же принес жертвы старым богам.
— Откуда ты знаешь?
— Мне рассказал Марцеллин, а уж он бы врать не стал. Зачем еще Криспу приносить жертву Аполлону, как не затем, чтобы напомнить римлянам о том, что он не христианин, как его отец?
Опешив от этого вопроса, Елена молчала.
— Видишь, ты не можешь ответить — как и я. Наверное, он ищет поддержки Рима, чтобы захватить Италию и все, что уже получил от меня. Максимиан, Бассиан, Лициниан, а теперь и мой сын. Ну почему это те, кому я доверяю, должны всегда предавать меня? — Это был вопль отчаяния.
— Крисп не предал бы тебя умышленно, я в этом уверена. — Она вдруг хищно прищурилась. — Это, наверное, ее проделки.
— Чьи?
— Твоей жены. Не забывай, что она — дочь Максимиана и в жилах ее течет кровь предателей. Как раз такое и могло бы прийти в голову Максимианову отпрыску.
В темные часы ночи, мучаясь от наплыва сомнений и уколов совести, Константин припоминал, как сильно раздражало Фаусту назначение Криспа цезарем, пока он не уверил ее в том, что другие земли империи будут переданы во власть ее сыновьям, — и он только что выполнил это обещание, сделав Константина II цезарем Галлии. Но между Фаустой и Криспом существовали дружеские отношения, порой он даже подумывал, что не слишком ли дружеские. И, похоже, не было никакой выгоды для нее или ее сыновей в том, чтобы римляне чествовали Криспа как героя — скорее наоборот.
— Что ты собираешься делать? — спросила Елена.
— Я приказал Фаусте немедленно приехать в Никомедию. В послании, освобождающем Криспа от цезарства Галлии, также приказано и ему явиться сюда. Я позволю ему защититься, если он сможет.
— Но будет ли это справедливый суд?
— Как ты можешь в этом сомневаться? Моя родная мать — насчет моего собственного сына?
Елена подошла и положила ему руку на плечо:
— Я понимаю: заботы правителя велики. Но они так тебя изменили, Флавий. Стоит ли это допускать?
Усилием воли он подавил в себе желание разразиться бранью и подождал, пока эта мгновенная вспышка гнева уляжется.
— Скажи, мать, неужели я так сильно изменился? — спросил он наконец.
Она кивнула головой, как-то очень серьезно и грустно.
— Сперва я не верила, когда другие люди говорили об этом — люди, любящие тебя и вовсе не желающие навредить пустыми разговорами. Даже Даций, перед тем как уехать в Галлию, просил меня попытаться как-то образумить тебя. Но я полагала, что ты просто стал вспыльчивым — еще не прошло напряжение только что оконченной войны.
— Я всегда нахожусь под напряжением! Кажется, что все теперь идет не так, как надо.
— Может, это потому, что ты требуешь слишком много от других и от самого себя. Немногие люди имеют такую силу воли, как у тебя, сынок, чтобы на протяжении всей жизни постоянно идти к своей цели. Даже Господь наш молил Отца, чтобы миновала его чаша сия, когда узнал, что его должны арестовать и прибить гвоздями к кресту.
— И все же Христос сказал: «Впрочем, не как я хочу, но как Ты», — напомнил он ей.
— Да, но уверен ли ты, что изменился благодаря Божьей воле, а не своей собственной?
4
Широки были преобразования Константина в области управления, но в религии они заходили еще дальше. Во времена Медиоланского эдикта священнослужители признавались отдельным классом индивидуумов и освобождались от тяжких обязанностей, переходивших к римским гражданам. В результате богачи сразу же бросились вступать в ряды духовенства, и время от времени пришлось издавать эдикты, регулирующие эту тенденцию.
Года за три до решительной победы над язычеством императорским декретом Константин разрешил христианской Церкви принимать наследства, и многие приходы в крупных городах и наиболее населенных районах приобрели значительное богатство. Осуществляя и далее свою программу реформ, Константин позволил теперь правительству делать регулярные пожертвования Церкви, включая земельные доходы и доли в урожае. В то же время определенные прерогативы императорской власти передавались церковным властям. Им позволялось даже выносить приговоры. Это делали епископы на заседаниях арбитражного суда, решающего религиозные разногласия, обладая той же властью, что и судебные чиновники империи.
Хотя каждый все еще был волен поклоняться каким угодно богам, церемониальные жертвоприношения каким-либо иным божествам, кроме христианского, упразднялись, и всем становилось вполне очевидно, что их правитель отдает предпочтение именно христианству. Однако, по иронии судьбы, та сила, на которую Константин стремился опереться в делах правления, вскоре оказалась настоящим «бельмом на глазу» у этого правительства, грозя даже восстанием в отдельных частях империи.