— Хенде хох! — подкравшись сзади, шутливо гаркнул он.
Девочка испуганно подскочила, вытянула вперед руки и, неуверенно переступая ножками, побежала по поляне. Через несколько метров споткнулась и упала на живот. Но вместо того, чтоб снова подняться, обхватила голову ручонками и затихла.
Проклиная себя за дурацкую шутку, Галушкин подбежал, подхватил ее.
— Да ты чо, доча, — как можно ласковее проговорил он. — Пошутил я нескладно, бывает. Такой вот дурень старый.
Он поперхнулся, — только теперь разглядел плотную темную повязку на ее глазах. При звуках незнакомой речи девчушка в страхе забилась в его руках. Галушкин прижал ее к себе, шершавой ладонью огладил головку:
— Ну, ну, не бойся, доча. Не обижу.
Сердце его колотилось от жалости. Не спуская ребенка, уселся на скамейку. Принялся отряхивать ее оцарапанные коленки.
— Ах ты, щегол подраненный. Как зовут-то? Я есть дядя Галушкин.
— Голюшкин! — непонимающе повторила девочка. Уловив заботливый тон, она слегка успокоилась.
— Ну да. Фамилие такое, — обрадовался обретенному взаимопониманию старшина. — Зовут Иван Иванычем. Можно Ваня. А ты? Ну, это… их намэ.
— Роза, — ответила девочка
— Ишь ты, навроде цветка, — Галушкин наморщил лоб, соображая, о чем бы спросить.
— Родители-то живы? Это… фазер, мутер?
Девочка заплакала.
— Какие еще мутеры? — послышалось сзади. С охапкой белья с черного хода вышла Глаша. — Поубивали ихних мутеров.
Галушкин неохотно ссадил девочку с колен, поднялся.
— Вот ведь какое время! — заискивающе произнес он. — Такую кроху не пожалело. Да, горе, оно всем горе: что правым, что виноватым. А ты, вроде, наша, русская?
— Русская, — грубовато подтвердила Глаша. — Но не ваша… Держи! Всё, что нашли на вашу ораву.
Не церемонясь, она сбросила белье на мужские руки. Галушкин уловил забытый запах стираных простыней:
— Чего это? Нам?
Недоверчиво зарылся щетинистым лицом в простыни.
— Мать честная, — умилился он. — И впрямь, похоже, войне конец.
Глава 3. Петербуржцы…
И, поправить ничего не в силах,
Режет душу вечная мольба.
Родина моя, ты вся в могилах,
Как хватает места под хлеба?
В гостиную на втором этаже Арташов вошел с опозданием в несколько минут, когда остальные уже сидели за накрытым столом. Баронесса не преминула с укором скользнуть глазами по циферблату массивных напольных часов.
Неудовольствие ее, впрочем, было больше показное, — уж больно ладно скроенным выглядел молодой офицер в пригнанном кителе с четырьмя орденами и тремя нашивками за ранения.
Заметное впечатление произвел он и на Невельскую. Та невольно принялась оправлять седоватые букли. Горевой же, не отрываясь, прилип взглядом к орденам. Даже Глаша, застывшая у сервировочного столика, забывшись, приоткрыла рот от любопытства. Оказавшись в перекрестье внимания, Арташов зарделся.
Похрумкивая сапогами по паркету, он поспешил к свободному месту, оглядел стол перед собой. Справа и слева от тарелки лежало по три серебряных, разной формы ножа и вилки. Обращаться с ножом и вилкой Женя умел. Но только с одним ножом и одной вилкой, — в питерских ресторанах и один-то нож не каждый раз подавали. Поэтому разобраться, какие из приборов предназначены для закусок, а какие для рыбы или мяса, выглядело для него делом безнадежным. В некотором замешательстве он поднял голову и успел перехватить нацеленные взгляды, — оказывается, ему уготовили испытание.
Смущение разом ушло, — лицо гостя, дотоле опечатанное напускной суровостью, сделалось по-мальчишески лукавым. А затем, к всеобщему изумлению, Арташов беззаботно расхохотался.
Заразительный и очищающий, словно ливень в засуху, басистый смех смыл напряжение за столом. Горевой, довольный, что не ошибся в незнакомом человеке, охотно засмеялся следом. Мелко, смущенно прикрывая рот, захихикала Невельская. Лишь баронесса удержалась, но лучики, задрожавшие у глаз, выдали и ее.
Арташов сгреб по два ножа и вилки, отложил в сторону:
— К чему понапрасну пачкать?
— И то верно, офицерам на войне не до изысков, — поддержал Горевой. Из солидарности с Арташовым он отложил и собственные лишние приборы. — Тем паче нынче не до разносолов.
Он кивнул на скупо накрытый сервировочный столик.
— С продуктами и впрямь трудно стало, — пожаловалась Невельская. — Сергей Дмитриевич едва не каждый день ездит по поставщикам. Но чем дальше, тем хуже.
— Никто на марки не отпускает. Только по бартеру. Как у нас в России говорили, — баш на баш.
Горевой взвесил отложенное столовое серебро в воздухе:
— Как раз дня на два.
Баронесса насупилась, — похоже, всякое напоминание о нужде для этой гордячки было невыносимо.
— Да разве только в деньгах дело? — исправился Горевой. — К примеру, обувь у девочек поистрепалась. И где прикажете доставать? Так, представьте, по вечерам беру дратву, суровую нитку и — пошло. Так, глядишь, и специальность башмачника освою. Будет на кусок хлеба в старости.
Он, единственный, засмеялся. Потянулся к графину:
— Ну-с, по-офицерски, водочку?
Арташов согласно кивнул.
По знаку баронессы Глаша налила ей и Невельской вина. После чего принялась раскладывать незатейливый салат.
— Глаша у нас искусница, — похвасталась Невельская. — Иной раз вроде и не из чего, а глядишь, — стол накрыт. Ей хоть кашу из топора поручи сделать — сделает.
От похвалы полнолицая Глаша зарделась.
— Вот и слава богу. Значит, мои солдаты тоже с голоду не перемрут, — невинно произнес Арташов.
Хозяева встревоженно встрепенулись, принялись переглядываться, — похоже, мысль о необходимости кормить незваных постояльцев не давала покоя.
— Шутка! — успокоил их Арташов. — У нас свое довольствие. Еще и Глаше поможем. Во всяком случае, топор для каши всегда найдем.
Обрадованный Горевой поспешил приподнять рюмку:
— Тогда за добрососедство прежней и нынешней России? Выпили. Мужчины, как положено офицерам, залпом, женщины пригубили.
— Откуда вы знаете немецкий, Женя? — придвигая тарелку, полюбопытствовала Невельская.
— Я на фронт с третьего курса Ленинградского иняза ушел.
Ответ этот вызвал неожиданное оживление.
— Выходит, здесь все петербуржцы, — с легкой улыбкой пояснила баронесса.
— Я подумал, вы немка, — повинился Арташов. — Раз Эссен.
Баронесса промокнула рот салфеткой.
— Что ж, что Эссен? Великий род, занесенный в Готский альманах. Между прочим, мой муж, как и множество его предков, погиб, сражаясь за Россию. Кстати, в ту самую мировую войну, которую вы отчего-то не признаете, — не удержалась она от язвительности. — Они с Сергеем Дмитриевичем на одном корабле служили. Вместе и тонули. Только Сергею Дмитриевичу удалось спастись.
Горевой сгорбился.
— Да, повезло, — подтвердил он. — Меня после прямого попадания взрывной волной в воду швырнуло. Ну, и поплыл себе. Как говорится, не приходя в сознание. Я ведь из первых пловцов на Балтфлоте был. Призы на дальность брал. Как-то по майской воде на пари пять километров отмахал. И ничего — вылез, обтерся, спирту внутрь и — опять вперед, за орденами. Если б его хоть вместе со мной выбросило. Пусть каким угодно увечным. Видит бог, вытащил бы, — он заискивающе глянул на баронессу. Похоже, безвинную эту вину нес годами. — А так, кроме меня, всего восемь человек подобрали. Это с эсминца-то!
Он вновь потянулся к графину:
— Эх, были когда-то и мы рысаками! Выпьем в память погибших за Родину!
Не дожидаясь остальных, опрокинул стопку.
Арташов приподнял свою. Он жадно вглядывался в этих чужаков, трогательно тоскующих по родине, по которой тосковал и он сам, и отчаянно силился понять, откуда же берет начало та незримая, но непреодолимая борозда, что отделила их друг от друга.
Смущение легко читалось на его лице.
— Где мужчины, там непременно о войне, — Невельскую занимало совсем иное. — Будет уже. После стольких лет довелось встретить петербуржца. Может, еще и соседи? У моих родителей квартира была на Васильевском острове. Малюсенькая, правда, пятикомнатная. Но сейчас издалека она видится мне такой милой. А вы где живете?
— У меня квартирка, конечно, побольше вашей — на двадцать шесть комнат, — Арташов сдержал улыбку. — Правда, и соседей соответственно — пятнадцать семей. Коммуналка называется. Доводилось слышать?
Хозяева озадаченно переглянулись.
— Пожалуйста, расскажите нам про нынешний Петербург! Что там? — взмолилась Невельская.
— Я не был в Ленинграде с начала войны, — Арташов помрачнел. — Слышал, город сильно разрушен. Хотя центр: Исаакий, Невский, Фонтанка, — говорят, удалось сохранить.
— И на том слава богу! — баронесса перекрестилась.
Невельская, стремясь развеять установившееся меланхолическое настроение, всплеснула ручками.
— Фонтанка! Невский! Слова-то какие! Элиза! А помнишь Павлика?.. Ну, того юнкера, что прямо посреди Фонтанки застрелиться грозил, если замуж за него не пойду? И ничего! Не пошла.
— Не жалко было? — подначил Арташов.
— Жалко, что соврал и не застрелился! — Невельская беззаботно рассмеялась. — Слава роковой женщины по всему Смольному бы пошла.
— Этой славы у тебя и без того хватало, — баронесса показала Глаше на опустевший бокал.
— В самом деле, — согласилась Невельская. — Я ведь, знаете ли, приметная была. Зимой, в белой шубке, в сапожках на каблучке. Шлейф из поклонников. Ух! Помнишь, Элиза, ты еще пеняла мне за легкомыслие?
— Да, огонь, — подтвердила баронесса.
— Тогда казалось, так будет всегда, — Невельская погрустнела. — А нынче одно легкомыслие и осталось.
Но природная веселость не давала Невельской надолго впасть в уныние:
— А у вас, Женя, тоже, поди, первые увлечения связаны с Петербургом? Небось, многим головки такой красавчик вскружил. Ну, как на духу. Наверняка какая-нибудь зазноба осталась? — она задорно подмигнула остальным.