— Невеста, — коротко ответил Арташов, интонацией предлагая поменять предмет разговора. Но отделаться от любопытной старушки оказалось не так просто.
— И как познакомились? — от нетерпения Невельская аж заерзала на стуле.
— На Гороховой, в период белых ночей. Она порхала, — лицо Арташова потеплело. Улыбнулся непонимающим взглядам. — Все вокруг шли, а эта — порхала. Оттолкнется — взлетит-приземлится. Понял, что если упущу, то — улетит. Вот и поймал на лету. Думал — навсегда.
Он сбился.
— Конечно, навсегда. Теперь уж недолго ей ждать! — утешила его Невельская. — Вот вернетесь, и, как на Руси говорили, честным пирком да за свадебку.
Она наконец обратила внимание, что гость приуныл. Неуверенно закончила:
— Ведь ждет?
— Не знаю, — Арташов склонился над тарелкой.
— Какие вы всё-таки, мужчины! Недоверы, — рассердилась Невельская.
— Наверняка ждет, — баронесса приподняла бокал. — А в моей судьбе, знаете, Гороховая тоже знаковая улица. Да! Именно там на одном из балов ко мне подошли два морских офицера. Оба претендовали на танец. Не сразу выбрала. А выяснилось — выбрала судьбу. Припоминаете, Сергей Дмитриевич? — разогретая вином, неожиданно подмигнула. — Вот только выветрилось, где этот бал был? Кажется, какое-то страховое общество? Подводит память. Зарастает лопухами.
— И впрямь подводит, — буркнул Горевой. — Здание ныне знаменитое. Большевики там ЧК разместили. Сейчас, должно быть, то же самое?
— Теперь это называется НКВД, — уточнил Арташов.
Оживление спало. Словно зловещая тень просквозила над столом. Баронесса пасмурнела.
— Всё отняли, сволочи, — процедила она. — Имение, особняк, фабрику. Всё потеряла.
— Элиза, — Невельская тихонько указала на гостя.
Арташов сидел, укрыв лицо ладонями.
— А Вы, Женя? — спохватилась баронесса. — Тоже, должно быть, многое в эту войну потеряли?
— Тоже, — через силу подтвердил Арташов. Он отвел руки от закаменевшего лица. — Родители и сестренка у меня в блокаду умерли.
— Господи, господи! Сколько горя! Неужели никого не осталось? — голос Невельской задрожал от слез. — Но вот сами же говорите, — невеста. Вернетесь к ней. Как-то наладится.
— Да не к кому возвращаться! — вырвалось у Арташова. — Она в оккупации оказалась. Потом следы затерялись… Так что, как видите, господа, разные мы с вами потери считаем, — мертвым голосом закончил он.
За столом установилось сконфуженное молчание.
— Дай бог, сыщется, — пробормотала Эссен. — И извините, что невольно растревожила.
Но признавать вину она не привыкла. Взгляд задиристо заблестел.
— Но, раз уж коснулись, — отчего умерли ваши близкие?
— А вы не знаете, отчего в блокадном Ленинграде умирали? — в висках Арташова запульсировало. С ненавистью оглядел стол. — От голода, видите ли. Там сотнями тысяч погибали. Погибали, а город фашистам не отдали!
— А могли отдать? — невинно уточнила баронесса.
— Кто?
— Петербуржцы. Родители ваши, сестренка. Их кто-то спросил? Выбор у них был? Могли они собраться на Сенатской площади и сказать: мол, не хотим умирать. Или выпустите нас, или сдайте город.
— Да кто б такое сказал?! — вспылил Арташов.
— А сказал бы кто, что было? — упорствовала баронесса.
Арташов отвел глаза, — и так ясно, что было бы.
— То-то и оно, — мягко констатировала баронесса. — Погибать — дело военных. А когда детей да стариков сотнями тысяч умерщвляют, а после объявляют это героической обороной, то не героизм это. А власть каннибальская, человеконенавистническая!
Арташов отер вспотевшие виски, — сколько раз представлял себе умирающих, бесполезно зовущих его на помощь близких. И всякий раз объяснял себе происшедшее жестокой целесообразностью, гоня мысль, что лютая смерть их есть следствие ротозейства и безразличия властей. И вот теперь ему в лоб говорят о том, о чем он даже думать себе не позволял. И говорят классовые враги! Оставить за ними последнее слово он не мог.
— Не вам о рабоче-крестьянской власти судить! — выдохнул он. — И о жертвах — не вам! Мы за нее эту войну вытянули. На жилах, а вытянули.
Невельская с упреком стрельнула глазками в баронессу.
— Полно вам, капитан! — умиротворяюще протянул Горе-вой. — За Россию вы сражались. Как и мы до вас. А уж каким режимом она сегодня болеет, — то второе. Она, голубушка, чего только не перенесла: татар, самозванцев. Дай бог, и нынешнее лихолетье перетерпит. Иначе — для чего всё было?
— Вы вот давеча Глашу пожалели, что на Родине не осталась, — не удержалась баронесса. — Так нам удалось прознать: вся Глашина родня была раскулачена и, кажется, сгинула в Сибири. А они крестьяне вековечные. Вот вам и рабоче-крестьянская власть.
Это было чересчур. Арташов до боли прикусил нижнюю губу, резко поднялся, кинул салфетку на скатерть.
— Благодарю за угощение! Пойду проверю, как там бойцы.
— Дрыхнут без просыпу, — сообщил Горевой, шутливостью тона стараясь загладить неловкость.
— Тем более и мне пора отдохнуть. Мы, видите ли, еще вчера в бою были.
В дверях Арташов обернулся.
— Я не могу обратить вас в нашу веру. Но сюда еще наверняка придут… другие службы. И я бы вам посоветовал впредь взвешивать, с кем и о чем можно говорить. За сим — честь имею! — он вышел, не поклонившись удрученным хозяевам.
— Ведь хороший, чистый мальчик, — прощебетала Невельская. — А общаемся будто через трещину в стекле. И видит, да не слышит.
— Это не трещина. Это разлом, — с обычной своей категоричностью рубанула баронесса.
Глава 4. Поэт и генерал
Как далеко до той весны,
когда я видеть перестану
противотанковые сны.
Сколь сладостен победный сон! Никакого сравнения с обрывистым, клочковатым пересыпом меж боями и рейдами. Арташов провалился в него, едва рухнув на перину. И — будто оттолкнувшись от перины, как от батута, взмыл в небо и в полном одиночестве парил, недоступный земному притяжению. Задаваясь единственным вопросом: как же он раньше не пробовал взлететь? Ведь это, оказывается, так просто. В восторге от покорности собственных мышц он вытянулся в струнку, взмыл и выписал «бочку» — ничуть не хуже, чем «ястребки» в воздушном бою. Затем пропорол влажное облачко и едва увернулся от планирующей девушки с длиннющими волосами, распущенными над обнаженным телом, будто огромное смоляное крыло.
— Маша! — потрясенный Арташов едва не сорвался в штопор.
Девушка, зависнув в воздухе, выжидательно улыбалась.
— Машенька! — не веря себе, он подлетел к ней поближе. — Так ты всё-таки жива? Я знал, что жива. Скажи лишь, где ты? Хоть намекни.
Маша игриво подманила его пальчиком. Но в это время сверху послышался жуткий вой сирены «юнкерса».
— Воздух! — истошно закричал Арташов, втолкнул перепуганную Машу в ближайшую тучку, развернулся, изготавливаясь к обороне.
Из облака с автоматом наперевес стремительно спикировал Сашка с его неизменным:
— Товарищ капитан!
— В рыло рюхну! — сквозь сон пробормотал Арташов.
— Просыпайтесь, товарищ капитан! — Сашка не отступался, продолжал трясти командира. — Там Полехин!
— Что? Опять во сне кричал? — Арташов с полузакрытыми глазами сел на кровати.
— Командир корпуса приехал! — повторил Сашка, извиняющимся голосом давая понять, что, будь это кто-то хоть чуток ниже рангом, никогда бы он не позволил себе потревожить командира. Но — генерал всё-таки!
— Где?
— С буржуазным элементом беседует, — подавая гимнастерку, наябедничал Сашка.
Когда через несколько минут Арташов, застегивая на ходу воротничок, вошел в гостиную, командир 108-го стрелкового корпуса генерал-лейтенант Полехин мило общался с баронессой Эссен и Невельской. Дородное тело комкора провалилось в мягком кожаном кресле. Дымящаяся чашка с чаем затерялась в огромной лапище.
— Товарищ генерал! — Арташов вытянулся.
Мясистое, в тучных родинках лицо Полехина при виде подчиненного приобрело недовольное выражение.
— Сладкий видок! — оборвал он рапорт. — Разгулялся на хозяйских харчах. Даже караульное охранение выставить не удосужился. Не рановато ли расслабился? Иль забыл, что война еще не кончилась?
— Как же, забудешь тут, — обиделся Арташов. — У меня только вчера двое погибли. В том числе последний офицер.
— Не у тебя одного, во всем корпусе потери. Дорого нам этот Рюген дался, — Полехин нахмурился. — Что зыркаешь? Думаешь, сотни на смерть послать легче, чем двоих?
— Полагаю, легче. Вы эти сотни на корпус делите. А у меня они считанные.
— Ишь, каков! — Полехин оборотился к притихшим дамам, приглашая их оценить дерзость подчиненного и собственное, генеральское долготерпение. Но в глубине суровых глаз проблескивали лукавые лучики. Эти хорошо знакомые Арташову лучики стирали с тяжелого лица простецкое выражение, за которым прятался очень умный и наблюдательный, битый-перебитый жизнью мужик.
В дверь протиснулась потеющая от страха физиономия старшины Галушкина, из-за спины которого выглядывал Горевой. Полехин поманил Галушкина пальцем.
Старшина выдохнул и, старательно чеканя шаг, двинулся к генералу. В левой его руке вверх-вниз ходил зажатый в кулаке лист бумаги.
— Давай, давай, — поторопил Полехин. Пробежал глазами содержимое листа.
— Десять килограмм шоколада? — переспросил он с показной суровостью. — Не слипнется?
Старшина в ужасе сглотнул.
— Так мал мала ведь, товарищ генерал, — горячо зашептал он. — Глядеть больно, какие тщедушные!
— Рассчитали, как вы и приказали, на неделю, — дополнил Горевой, под взглядом генерала браво подтянувшись.
— Тушонки пару ящиков вписать? Или лишним будет? — шутливо обратился Полехин к Невельской.
— Не-не-не! — Невельская, утратив дар речи, затыкала пальчиком в докладную. — То есть непременно.
Полехин, вошедший в роль благодетеля, выдернул из кармана самописку, начал было писать, раздраженно потряс ее и лишь после этого сумел вписать строку.