За двухдневный марш-бросок группа, старательно обходившая шоссейные дороги и населенные пункты, совершенно вымоталась. Люди нуждались в отдыхе.
Арташова догнал новичок — Сашка Беляев.
— Отдышаться бы чуток, товарищ лейтенант, — прохрипел он. — Километров сто с гаком, считай, напетляли. Коснись заваруха, у Рябенького ноги не побегут.
В самом деле, третий — коренастый сержант Рябенький — едва поспевал за остальными. Взять его в глубокий рейд было ошибкой Арташова. Незаменимый в ближнем бою, коротконогий Рябенький быстро уставал. И теперь всё ощутимее становился обузой.
Арташов оглядел измотанных людей. Достал карту.
— На четыре километра вас еще хватит?
Сашка и Рябенький обнадеженно переглянулись.
— Тогда идем в деревню Руслое, — Арташов внутренне ликовал — его тонкий расчет сработал. — Я там бывал до войны. Живет знакомая старуха. У нее и отдышимся.
Он почувствовал невысказанное колебание подчиненных.
— Тихая, заброшенная деревушка. По сути, хутор. Ни немцев, ни полицаев там быть по определению не может. До утра оклемаемся и уходим на задание. Вопросы? Ответы на мои вопросы?.. Тронулись.
Но через полчаса в сумерках, на проселочной дороге, разведчики заприметили одинокую «эмку». Должно быть, что-то сломалось, потому что водитель копался под капотом. На заднем сидении разглядели пассажира в офицерской фуражке. Шофера Рябенький убил, даже не дав разогнуться, — коротким ударом ножа. После этого пожилой интендантский полковник, задыхаясь от паники, выложил всё, что знал: какие боеприпасы и продовольствие в какие части надлежит доставить в первую очередь. Несложный анализ услышанного позволял легко определить, когда и на каком участке фронта готовится первый удар. У Арташова аж дух заняло, — нежданно-негаданно в руки им легко упала стратегическая информация, добыть которую считалось за высшую, невиданную удачу. Закончив рассказ, полковник, жадно глотая воздух, достал портмоне, неловкими пальцами выудил из него семейную фотографию и с мольбой протянул Арташову. Не в силах видеть слезящиеся его глаза, Арташов кивнул Рябенькому и отошел.
Ему было искренне жаль больного старика. Обреченного на смерть, потому что провести добытого «языка» десятки километров по вражеским тылам было нереально. Задача изначально ставилась иначе — добыть, выпотрошить и уничтожить.
Заколотого астматика вместе с шофером оставили заваленными ветками в придорожных кустах в стороне от сброшенной в овраг «эмки».
Арташов заколебался. До захвата вражеского полковника маршрут на Руслое выглядел военной целесообразностью. Но теперь, груженные важнейшими, сверхсрочными сведениями, они обязаны были немедленно уходить подальше от рокового места, — ясно, что исчезнувшего полковника станут искать, и очень быстро обнаружат машину и тела. После чего начнется прочесывание. Будто он мог уйти, даже не попытавшись узнать о судьбе любимой.
И Арташов, подавляя сомнения, повел группу в прежнем направлении. Всё прибавлял и прибавлял шагу, заставляя задыхаться подчиненных и успокаивая себя тем, что в запасе достаточно времени. Только узнать что-нибудь о Маше и тут же уйти.
— Товарищ лейтенант… — осторожно напомнил о себе Рябенький. — Как бы нам это самое…
— Ничего, — перебил, стараясь выглядеть уверенно, Арташов. — Сейчас главное — маневр. Искать будут по прямой. А мы по дуге. Так что, подтянись, славяне!
Он прибавил ходу, ощущая себя последней сволочью.
Лесистая дорога к Руслому густо поросла по обочинам лопухами и подорожником. Сюда, похоже, и впрямь редко заглядывали, — на прибитой дождем пыли выделялся единственный след тележной колеи. Деревню они увидели на рассвете, с пригорка, выйдя на край березовой рощи. В узенькой, зажатой меж рощей и вялой речкой долине среди парящего тумана проглядывал десяток деревенских крыш. Из труб трех из них шел дымок, — деревня пробуждалась.
Арташов поднес к глазам бинокль, волнение его усилилось, — одна из «оживших» крыш принадлежала Машиной матери. Во дворе различил он телегу и привязанную подле колодца чалую лошадку, — очевидно, именно эта единственная телега и проложила обнаруженную на пустынной дороге колею. Возле остальных домов не было ни движения, ни голосов, — всё вымерло. Патриархальная тишина не нарушалась даже собачьим брёхом. Будто и не было рядом войны.
Арташов поднялся.
— Я спущусь на полчаса, — объявил он подчиненным. — Услышите шум, стрельбу, немедленно уходите. Главное, донести до наших полученные сведения.
Он пресек возражения и начал спуск с холма, быстро погружаясь в туманное молоко.
Дом оказался незапертым. Арташов шагнул в темные сени. Через щель разглядел женскую, в темном платке фигуру, нагнувшуюся с ухватом над печью. Он неловко переступил сапогами, пол заскрипел. Женщина испуганно оборотилась, машинально выставив ухват. Арташов приложил палец к губам, притворил изнутри дверь.
— Так-то Вы будущего зятя встречаете, — укорил он.
— Боже мой! Женька! — женщина медленно стянула старящий платок; обнажились стриженные смоляные волосы. Сердце Арташова порхнуло куда-то под горло, — перед ним в рваной, пропахшей навозом телогрейке стояла его Маша.
Война захватила ее в Руслом. Сначала отсиживались с матерью в деревне. Ждали, что вот-вот наши погонят врага. Когда же фашисты приблизились, начали готовиться к отъезду. Но накануне эвакуации мать тяжело заболела. Так оказались под немцем. Мать нуждалась в лекарствах, найти их в деревне было нереально. Перебрались во Льгов. Средств не было. Пришлось устроиться переводчицей в комендатуру. Выходить мать всё-таки не удалось. Здесь, на деревенском погосте, ее и похоронила. В деревню приезжала раз в два месяца приглядеть за могилкой и домом. Как раз накануне удалось выпросить те лег у.
— И партизан не побоялась? Они ведь, поди, тех, кто с немцами сотрудничает, не больно жалуют? — голос Арташова помимо воли наполнился обличительными интонациями.
Маша расслышала их, сжалась.
До сих пор они сидели за столом, переплетя руки. Она выпростала пальцы.
— Нет здесь никаких партизан. А то, что в комендатуре, так я ведь никого не предала. Или так, или с голоду подохнуть.
Зло прищурилась:
— Можно было, правда, еще в бордель. Всё выбирала, что для наших будет простительней. Как думаешь, не ошиблась ли?
Подкрашенные ноготки ее непроизвольно поползли по непрокрашенной доске, оставляя борозду.
— Но можно было, наверное, с подпольем как-то связаться, — неловко буркнул Арташов.
Лицо Маши исказила горькая усмешка.
— Вот и я поначалу такой же наивной дурой была. Да если и были подпольщики, их в первый же месяц повылавливали. Наверное, вроде меня специалисты, — невесело пошутила она. — Был поначалу партизанский отряд. Но я еще только подумала, а каратели его уже ликвидировали. Ничего не скажешь, ловко немцы работают.
Голос ее задрожал. Арташов почти физически ощутил, сколько боли и озлобленности скопилось в прежней открытой, порывистой девчушке, брошенной без всякой защиты на произвол судьбы и обреченной выживать как умела. Рывком притянул он к себе Машин табурет, прижал ее к себе. И — будто плотину прорвал. Уткнувшись ему в плечо, она разрыдалась.
— Видишь, как получилось, — давясь слезами, забормотала она. — Мечтала на фронт, бороться с захватчиками. А вместо этого им же и служу. Думаю, как наши освободят, попроситься санинструктуром. Только — возьмут ли? Или, наоборот, обвинят. Вот даже ты заподозрил. А там, кому еще объяснять придется. Не каждый вникнуть захочет.
— Ничего, родная, теперь прорвемся, — Арташов огладил подрагивающую головку как когда-то, когда совсем похоже рыдала она после незаслуженного «неуда» по истории политучений. И как тогда, склонившись к ушку, зашептал:
— Как я рад, что мне дано
лишь тебя любить,
и стучать в твоё окно,
и цветы дарить,
под дождем твоим стоять,
под снегами стыть,
безрассудно ревновать,
тихо говорить:
«Как я рад, что мне дано
лишь тебя любить…»
При первой же строчке Маша встрепенулась. Карие глазищи наполнились прежней восторженностью. Расстаться с ней, едва обретя?
Арташов вскочил.
— А зачем, собственно, дожидаться судьбы, если она, голубушка, в наших руках? «Зарницу» помнишь? Кроссы на значок ГТО?
— Ч-чего?
— До линии фронта сможешь дойти?
Маша, сглотнув, кивнула.
— Прямо сейчас!
— Господи! Да поползу.
— Тогда чего копаешься? Живо собирайся! — потребовал Арташов. — Через две-три недели, когда во Льгов придут проверялы, кукиш им достанется, — ты уже будешь числиться переводчицей в армейской разведке — за сотни километров отсюда.
— Женечка! — Маша ошарашенно глядела на жениха. — А тебе за это ничего?..
— Глупости! Знаешь, кто меня на задание послал? Ему слово сказать… — Арташов сорвал с вешалки куртку, протянул. — Только быстро. У нас счет на минуты. И на ноги что-то понадежней. В лесу прельщать некого.
Он с издевкой ткнул в модные полусапожки. Грозно свел брови.
— Или — передумала?
Маша метнулась переодеваться.
Дверь распахнулась. Вбежал Сашка.
— Немцы! Целый «Фердинанд». Въезжают в деревню.
Арташов простонал, — слишком складная выдавалась сказка. Еще и задание погубил.
— Так чего ты-то сюда приперся?! Я ж приказал уходить! — обрушился он на бойца.
— Я Рябенького отправил. Он настырный, дойдет, — Сашка, не обращая внимания на ругань, сноровисто выкладывал гранаты, запасные диски. — Можно попробовать через огороды.
— Поздно! — Арташов увидел выползающий из-за угла грузовик, из которого начали выскакивать эсэсовцы.
— Сволочь! — сквозь зубы обругал он себя.
— Что случилось? — из соседней комнаты показалась переодетая Маша.
Сашка удивленно вскинул голову.
— Маша! Моя невеста, — скупо, играя желваками, представил Арташов. Он кивнул на окно, через которое доносились гортанные немецкие выкрики, удары прикладов о двери домов. Обхватил ладонями родное Машино лицо, улыбнулся через силу. — Вот видишь, милая, как оно опять вывернулось. Залезай в погреб. После скажешь, что ворвались и заперли.