– Да продолжать особенно нечего, сэр. Несколько лет я провёл на материке: в Голландии, Франции, Дании и Испании, опять же, и в колониях побывать пришлось, и везде всё было примерно одно и то же. Не стану отрицать – несколько раз мне приходилось убивать людей, но правосудия Эрина это не касается. А три месяца назад, «погибнув» в очередной раз, я переселился в Дубровлин. Некоторое время потребовалось на «врастание», обзаведение знакомствами, а затем меня свели с неким выдающим себя за ниппонца буддийским монахом. Он родом из Кореи, мне приходилось работать с ним на Филиппинских островах три года назад. Опасный, очень опасный человек, джентльмены. Сейчас он называет себя Дэнгё-дайси и представляется учителем, получившим посвящение «приходящего монаха». Это очень высокий ранг посвящения в буддизме, выше только монахи без изъянов и естественные монахи, сиречь будды. Такое его звание, ложное, разумеется, открывает ему двери в очень многие дома знатных и влиятельных людей.
– Это новомодное увлечение всем ниппонским переходит уже всякие разумные границы, – недовольно пробурчал инспектор Ланиган.
– Рёкай[9], – кивнул доктор.
– Выдавая себя за кебмена, я возил его по городу и в случае чего должен был помочь этому лжемонаху бежать, – продолжил свой рассказ Маккейн. – Нужды такой, впрочем, ни разу не случилось, вплоть до дня, когда была убита мать Лукреция. За день до этого Дэнгё-дайси сам явился ко мне в чрезвычайном возбуждении и велел завтра быть наготове. Из некоторых его обмолвок я понял, что человек моих хозяев в Ниппоне телеграфировал, что в обитель Святой Урсулы прибудет старинный трактат, содержащий некие чертежи. Не могу сказать какие – он не распространялся, но полагал, будто эти документы могут значительно усилить империю Зелёного Эрина. Ему удалось добиться приглашения на церемонию в чайном домике, и он намеревался неким образом необходимые бумаги у настоятельницы изъять. В час пополудни я доставил его к калитке в ограде обители, он вошёл туда, а я остался ждать. Впрочем, ожидание моё продлилось недолго: и четверти часа не миновало, а он вернулся. Забрызганный кровью и сам тоже раненный в левое надплечье. Рана была не слишком глубокой, но кровила, скажу вам, изрядно.
– Ого, кто же его так? – присвистнул мистер Макензи.
– Откуда же мне знать? – пожал плечами Маккейн.
– Ну, это же очевидно, джентльмены, – сказал доктор Уоткинс. – Мать Лукреция, разумеется.
– Согласен с вами, – кивнул инспектор Ланиган. – До пострига она была той ещё штучкой. А монашеский сан приняла после скандала, когда вызвала на дуэль леди О’Брэдли и изрядно её шпагой нашинковала. Но вы, мистер Маккейн, продолжайте.
– Да, сэр, – вздохнул тот. – Лжемонах укрылся внутри кеба и велел мне затащить туда ещё и сестру-привратницу, которая лежала без чувств во дворе. Затем мы проехали ко мне, сестру Епифанию я оттащил в подвал и помог Дэнгё-дайси перевязать рану. Этой же ночью мы вдвоём проникли в монастырь, – как и сегодня, ворота не были заперты, – и обыскали кабинет аббатисы. Не найдя ничего, мы вернулись ко мне и допросили пришедшую в себя монахиню о том, где находится тайник матери Лукреции.
– Вы применяли к ней… меры воздействия? – сурово нахмурился мистер Ланиган.
– Нет, разумеется, инспектор. Много ли надо, чтобы запугать беззащитную женщину?
– А затем вы вызвали мистера Доу, – утвердительно произнёс старший инспектор.
– Вызвал, да и нашёл его не я. Мне лишь поручили встретить его на вокзале и сопроводить в обитель Святой Урсулы. Я обязан был очистить содержимое тайника, а утром всё украденное у меня должны будут забрать. Мы вновь проникли в монастырь через открытые ворота, вскрыли кабинет настоятельницы, а остальное вы знаете.
– М-да. Засаду мы в доме, конечно, оставим, но сомневаюсь, что кто-то явится… – призадумался мистер Ланиган. – Однако, сэр, вы понимаете, что я вынужден буду передать вас суду по обвинениям в соучастии убийствам и шпионаже? И сомневаюсь, что хоть один судья вынесет решение, не связанное со смертной казнью.
– Конечно, инспектор. Просто мне было необходимо выговориться. Очень уж я устал носить это всё в себе. – Маккейн посмотрел на икону, с которой мистер О’Хара только что закончил удалять последние остатки старого лака, перевёл взгляд на меня и весело подмигнул: – А хорошо, что ты мне по шее ни разу не приложил, здоровяк.
Сказав это, он вцепился зубами в воротник своего пиджака и тут же рухнул со стула на пол. Стерёгшие его констебли, инспекторы Макензи с Ланиганом и мистер Уоткинс бросились к нему, но уже ничего не смогли поделать.
– Мёртв, – констатировал доктор. – Цианистый калий. Чувствуете лёгкий запах миндаля, джентльмены?
– Проклятие, – выругался старший инспектор. – Но кто бы мог ожидать, а? На ледник его, парни.
– Он… что же… покончил с собой? – потрясённо спросил наш художник, побледнев как мел и тяжело сглатывая.
– Совершенно верно, мистер О’Хара. О-о-о, вот только не вздумайте тут падать в обморок. – Мистер Ланиган открыл секретер, извлёк из него початую бутылку бренди и налил половину бокала. – Вот, выпейте. Это поможет вам прийти в себя.
Покуда художник, трясясь, словно осенний лист, крупными глотками пил, а констебли выносили покойного, я аккуратно положил чудотворный образ на столешницу и хотел уже испросить разрешения уйти домой, однако тут со стороны зала приёмов раздался шум и довольный смех сразу нескольких мужчин. Затем стук в дверь, и на пороге появился ухмыляющийся Стойкасл.
– И чем вы так довольны, констебль? – желчно поинтересовался инспектор Ланиган.
– Осмелюсь доложить, сэр, дежурный наряд доставил сестру Епифанию, – посмеиваясь, ответил тот. – Только она, прошу прощения, уже сама готова была себя спасать. Разобрала, осмелюсь доложить, свой топчан, когда в подвал вошёл констебль О’Йолки, ударила его по голове и выбежала из подвала, размахивая доской. У констебля шлем теперь, ну чисто сложенный шапокляк, и в голове звенит.
– Благослови вас Господь, инспектор! – Могучая длань сестры Епифании без труда сдвинула Стойкасла с дороги, а сама она прошествовала в кабинет, осеняя Ланигана крестным знамением. – Я уже думала, что эти враги рода человеческого заперли меня в подвале навечно и никто не придёт мне во спасение.
Доктор Уоткинс негромко фыркнул себе в усы и отвернулся, скрывая ухмылку. Я же позволил себе улыбнуться совершенно открыто – рад был, что с монахиней всё в порядке.
– Всё позади, сестра. Большая часть злоумышленников задержана, и все ваши горести позади, – ответил Ланиган и, поглядев на бренди, которое всё ещё держал в руках, спросил: – Выпьете немного? Вон доктор Уоткинс утверждает, что от нервов это полезно.
– Разве что самую малость, – ответила та.
Инспектор достал из секретера ещё один бокал, наполнил его на треть, затем с сомнением посмотрел на сестру Епифанию и наполнил его до краёв.
– Благодарю, – сказала монахиня, принимая бренди, крякнула и опустошила бокал в два глотка. – Ух, прямо чувствую, как нервы успокаиваются. Констебли говорили, что вы хотели меня о чём-то спросить, господа?
– Да, сестра, – произнёс доктор Уоткинс. – Скажите, как получилось, что вы отравились пирожным? Ведь вы не любите сладкого.
– Я к нему равнодушна, но отказаться от угощения аббатисы… – Та пожала плечами, отчего груди её под сутаной всколыхнулись, словно морские волны в шторм.
– Она что же, сама его вам дала? – поинтересовался инспектор.
– Нет, я стерегла калитку, ожидая визита ниппонского отшельника, и, когда принесли пирожные, их вызвалась отнести сестра Анабелия, подошедшая со мной поболтать. Затем она вернулась с одним пирожным и сказала, что мать Лукреция меня угощает. Я было хотела поделиться, но эта егоза уже упорхнула, и пирожное я съела сама. Затем… А затем я, кажется, лишилась чувств и пришла в себя уже в каком-то подвале, слабая, словно воробушек.
– И давно вы знаете эту Анабелию? Как её в миру звали? – напряжённо спросил доктор.
– Она новенькая, недели две как перебралась к нам откуда-то из Корка, не скажу подробнее на память. А в миру она звалась Шарлотта Баксон. Я отчего знаю – я ведь ещё и обязанности секретаря настоятельницы исполняю.
– Стойкасл, прикажите дежурному наряду сопроводить сестру в обитель, а оттуда доставить сестру Анабелию, – распорядился инспектор Ланиган.
– Держу пари, этой Баксон там уже нет, – заметил Макензи, когда все покинули кабинет.
– Склонен согласиться с вами, но попробовать мы обязаны, – задумчиво ответил старший инспектор. – Вильк, мы вас задержали почти на всю ночь… Простите нас, идите, голубчик, отдыхайте.
Перенеся икону в мастерскую мистера О’Хара и дружески попрощавшись со Стойкаслом, я уже совсем было собрался идти домой, однако в тот самый момент, когда я вышел из участка на улицу, из-за поворота появился несущийся во весь опор кеб. Он мчался так споро, словно за ним гнались все падшие ангелы преисподней, и, хотя в утренней сероватой мгле фонари на нём были отлично различимы, такой аллюр создавал опасность для случайных прохожих. Я уже извлёк свисток, собираясь подать сигнал по форме два и оштрафовать нарушителя, когда тот резко затормозил и из кеба выскочил мистер Адвокат.
– Констебль! – воскликнул он, увидев меня. – Вас послало мне само небо!!!
– Надеюсь, сэр, вы не хотите сказать, что теперь пропал мистер Блинке? – спросил я.
Я, честно говоря, чувствовал некоторые угрызения совести из-за того, что этот джентльмен по моей вине провёл ночь в камере с бродягами, и потому убрал свисток, решив ограничиться устным предупреждением.
– Ах, вам бы всё шутить, а я погиб, погиб, считайте, бесповоротно, если вы мне не поможете!
– Да что же такое произошло, сэр? – опешил я.
– Ах, трагедия всей моей жизни! Джей Джей отчего-то решил, что раз я был участником событий в обители, то мне и необходимо освещать эту трагедию. А ведь я совсем, ну совершенно не работал с криминальными хрониками – у нас в «Светском хроникёре» и колонки-то такой нет! Конечно, есть некоторые связи, но не в полицейских или преступных кругах – слава богу, хоть парочку монахинь из аббатства я знаю и смог убедить немедленно извещать меня о новостях. Сегодня ночью, как сообщил мне посыльный от моих конфидентов, произошло задержание злодеев. Скажите, вы ведь знаете что-то об этом? Если мы дадим новость в утреннем выпуске, а не в дневном, как все прочие, я спасён. Если нет – боюсь, мне придётся искать другую работу. – Лицо Фемистокла Адвоката приняло самое что ни на есть унылое выражение.