Но если отбросить подобные мелочи, жизнь однозначно начинала налаживаться, и даже ремонт часов, которым я занимался практически весь последний месяц, был успешно мною завершён. Деревянную часть, правда, пришлось заказать у знакомого краснодеревщика, больно уж старые панели корпуса были обшарпанные, но вышло мне это не слишком дорого. Так что теперь я, единственный из всех живущих в доме констеблей, мог похвастаться настоящим маятниковым механизмом с боем. Не с шварцвальдской птахой[28] и не карманный хронометр, конечно, но тоже вовсе даже неплохо. Новые деревянные панели на корпус я тоже устанавливал и покрывал лаком сам и лишь после того, как часы стали не только идти точно, но и выглядеть так, словно только что из мастерской, пригласил соседей полюбоваться результатами трудов.
Этакая моя «рукастость» среди жителей нашего полицейского общежития вызвала ко мне неподдельное уважение: не гвоздей, поди, нарубил и не ножик выточил, а со сложной механикой управился. Осматривание соседями часов и обсуждение их достоинств, порой немного завистливое, плавно и как-то незаметно перетекло в празднование. Я не поскупился, в честь такого торжественного повода достал пару бутылок однозернового виски, давным-давно прикупленных на всякий случай на вискокурне мистера Коффи (поддержал дело бывшего коллеги[29], так сказать), и предложил мой успех малость спрыснуть. Добрые соседки тут же, буквально моментально, накрыли во дворе большой стол, натаскали кто чего, мужчины тоже извлекли на свет божий кто эля, кто бренди или рома из своих упрятанных от жён запасов, а Леган Стойкасл и вовсе расщедрился на горшочек саке, когда-то приобретённого им у мистера Сабурами. Тут же, в большом котле, из доброй половины этого всего и остатков хранящегося в погребе варенья был организован пунш, а в другом, на несильном костерке, началось приготовление стобхэча[30].
Посиделки удались на славу и затянулись до самой темноты, притом те из соседей, кто возвращался с дежурства, присоединялись к общему празднованию, внося свою лепту из напитков и угощений, а когда Летай принёс скрипку, так и танцы начались. Дежурный патруль к нам во двор даже заглядывал, чтобы подивиться – что за праздник у нас такой да по какому поводу.
В потреблении горячительных напитков, конечно, никто особо не усердствовал. Многим, и мне в том числе, на следующий день надо было заступать на службу, да и попросту не принято у нас тут напиваться допьяна, так что утром, сколько сержант к нам ни принюхивался, ничего неблаговидного не нашёл.
– Тэкс, Вильк, часовых ты мой дел мастер, – резюмировал по результатам осмотра мистер Сёкли. – Чтоб тебе время тянулось подольше, становишься сегодня на спецпост, охранять недоубитого тобой ниппонца. В палату никого, кроме доктора и сопровождающих его сестёр милосердия, не впускать, наружу тоже не выпускать никого.
– Полагаете, Дэнгё-дайси уже сможет попытаться сбежать, шкипер? – с сомнением ответил я. – Он, как мне думается, сам ещё и до ветру ходить не в состоянии. К тому же, я слыхал, он там прикованный лежит.
– Умничать прекращаем, – рыкнул сержант, – а берём ноги в руки и идём в гошпиталь Святой Маргариты, сменять Хайтауэра после ночной смены. И поторапливаемся, поторапливаемся, молодой человек!
Так меня и подмывало ответить мистеру Сёкли словами из читанной полгода назад книги восточных сказок: «Слушаю и повинуюсь». Только вот не оценил бы он, боюсь, такого.
Здание гошпиталя некогда принадлежало королевскому семейству и в разное время повидало среди своих хозяев немало ненаследных принцев и принцесс, было пристанищем двух или трёх фавориток, затем было передано под нужды посольства Святого Престола в те смутные времена, когда папа держал в Эрине чрезвычайного посланника, и лишь в прошлом веке, когда миновала опасность распространения в благословенной Ирландии англиканской ереси и апостольский нунций перебрался в особняк, содержать который было подешевле, трон решил озаботиться свирепствовавшими в столице хворями и передал строение ордену камиллианцев[31]. В настоящее время гошпиталь почти целиком перешёл в ведение женской ветви этого ордена, насчитывая в своём штате всего двух братьев-монахов, имеющих дипломы докторов медицины, остальные же врачи являлись светскими лицами: кто на постоянной основе, по ангажементу, а кто и бесплатно, хотя и не регулярно – по велению сердца. При этом сёстрами милосердия и сиделками оставались исключительно камиллианки. Не без гордости за родной город могу отметить, что Дубровлинская община их немногочисленного нынче ордена – самая большая в Европе, что, как мне кажется, нашей столице лишь на пользу.
Конечно, за свою многолетнюю историю нынешнее строение, где расположился гошпиталь Святой Маргариты, неоднократно расширялось, достраивалось и перестраивалось, превратившись нынче в разномастный комплекс, где строения времён едва ли не Бриана Бору соседствовали с вполне современными корпусами.
Центральное здание, старинное, в романском стиле, из толстого камня с окошками-бойницами и всё ещё сохранившимися галереями для лучников, но пристроенными готическими башнями с химерами и узорчатыми балюстрадами многочисленных балконов и террас, как раз и стало пристанищем для Дэнгё-дайси. Ирония судьбы: обитель, носящая имя избавительницы от неправедного суда, клеветы, наветов и беззаконного приговора, нынче охраняла убийцу аббатисы от вполне правомерного допроса.
До самого гошпиталя я добрался от участка пешком, благо они расположены не очень далеко друг от друга, и трястись в полицейском фургоне никакой нужды нет. Осведомившись у сидящей на приёме пожилой сестры-камиллианки, где мне можно увидеть архиатера, и следуя полученным от неё инструкциям, вскоре отыскал кабинет главы гошпиталя.
Как и следовало ожидать, оказался он лицом духовным. Высокий, сухопарый, но статный мужчина с усталыми глазами и уже необязательной в наши времена тонзурой, облачённый в чёрную сутану с красным крестом на груди – традиционное одеяние монахов и священников ордена, – он представился отцом Эгидием. Представился без всякого небрежения, словно равный, хотя в имперской табели о рангах звание его соответствует не менее чем пехотному майору, а узнав, кто я и зачем прибыл, осенил пастырским благословением и взялся лично проводить меня к посту.
– Не стану скрывать, констебль, – сказал он по дороге, – мне не по душе то обстоятельство, что в гошпитале находится закованный в кандалы человек. Да, он убийца и преступник, но и им наш орден не отказывает в помощи, как не должен отказывать и любой добрый христианин вообще-то. Возможно, он опасен, хотя я и тешу себя надеждой привести эту заблудшую душу к покаянию, когда он пойдёт на поправку. Но держать несчастного больного на цепи, словно дикого зверя… Это дикость и варварство какое-то.
– Этот несчастный больной едва не убил двух вооружённых инспекторов, офицера флота его величества, одного констебля и ещё одного изрядно отдубасил, отче, – ответил я. – Боюсь, другого выхода у полиции просто нет.
– Сейчас он не опаснее новорождённого котёнка, – печально улыбнулся отец Эгидий. – Поэтому я попрошу вас, мистер Вильк: если во время дежурства вам покажется что-то подозрительным, не стоит пускать в ход свисток иначе чем по первой, ну, на крайний случай, второй форме.
– Но отчего? – изумился я.
– Я не учёный, я только врач, – вздохнул священнослужитель. – Но опыт подсказывает мне, что близкое от людей с подобными травмами применение ваших волховских свистулек сказывается на больных самым печальным образом. Вплоть до летального исхода.
Разумеется, я тут же пообещал архиатеру, что воспользуюсь свистком, только если выхода у меня не будет никакого. Пусть лжениппонец и заслужил петлю, но, если он помрёт до того, как ответит на вопросы инспектора Ланигана, тот меня со свету сживёт. И будет при этом прав, пожалуй.
По пути к нам присоединилось несколько врачей и сестёр милосердия. Как я понял, любезность отца Эгидия имела и прагматическую сторону: вот-вот должен был начаться врачебный обход пациентов. Что ж, простому констеблю и не стоило рассчитывать на излишнее к своей персоне внимание.
Впрочем, указав мне на сидящего у входа в отдельную палату Хайтауэра, камиллианец вновь преподал мне своё пастырское благословение.
– Ну, слава Господу и всем Его апостолам. – Увидев меня, Мозес поднялся со стула и от души, с хрустом потянулся. – Я чуть не помер со скуки за время смены.
– Что же так? – спросил я. – Неужто нечем было заняться?
– Не то слово, – подтвердил Хайтауэр. – Дежурный врач, надменная скотина, словом не перемолвится, не с монашками же мне было разговоры вести, им же окромя как о вере запрещено[32]. Из чтива тут тоже одни медицинские справочники с журналами, в которых я не смыслю ни бельмеса, да жития святых. А это чтение я ещё с воскресной школы переношу слабо. Даже покурить нельзя – дым, мол, не положено. Хотел было забить тайком трубочку, покуда не видит никто, – да какое там! Постоянно кто-то туда-сюда шлындает, а с поста не отойдёшь. Даже оправиться приходится в палату ходить – ниппонцу ночная ваза покуда без надобности. Думал уже там и подымить малость – благо окно у него широкое, воздух хорошо проходит, если рамы открыть, не учуял бы никто, да только ну как оно и вправду ему от этого заплохело бы? Зато ты глянь, что мне тут презентовали! – Мозес ухмыльнулся и вытащил из внутреннего кармана деревянный пенал, внутри которого оказалась небольшая, источающая сильный кофейно-миндальный запах сигара.
Я вот курение не одобряю. Табак – удовольствие не дешёвое (ещё бы, из-за океана привозят), особенно табак хороший, – а толку от него никакого, сплошной перевод денег на дым. Так все финансы в трубу выпустить недолго. К тому же видывал я тех, кто курит долго, – кашляют по утрам, словно в угольных копях трудятся, да и одышка их быстро одолевает. Нет уж, не про нас такое удовольствие. Вон, если нравится Хайтауэру на такое деньгу тратить – пожалуйста, а меня увольте.