Эта боязнь довериться неконтролируемым социальным силам тесно связана с двумя другими характеристиками консерватизма: его любовью к власти и непониманием экономических сил. Поскольку он не доверяет как абстрактным теориям, так и общим принципам[840], он не понимает спонтанных сил, на которые полагается политика свободы, и не обладает основаниями для выработки принципов политики. Консерваторы воспринимают порядок как результат постоянного внимания власти, которой, в силу этого, следует предоставить возможность делать то, что требуется конкретными обстоятельствами, и не связывать ее неизменными правилами. Приверженность принципам предполагает понимание общих сил, благодаря которым достигается координация усилий общества, но для этого нужна определенная теория общества и особенно экономического механизма, а она у консерватизма очевидным образом отсутствует. Консерватизм оказался настолько неспособным создать общую концепцию того, как поддерживается общественная жизнь, что его современные приверженцы неизменно обращаются почти исключительно к авторам, считавшим себя либералами. Маколей, Токвиль, лорд Актон и Лекки определенно считали себя либералами, причем вполне оправданно; и даже Эдмунд Бёрк до конца оставался старым вигом и содрогнулся бы от мысли, что его примут за тори.
Вернемся, однако, к главному пункту, к характерному для консерватора благодушию по отношению к власти и его главной заботе, которая состоит в том, чтобы эта власть не была ослаблена (а не в том, чтобы удерживать ее полномочия в определенных рамках). Это плохо совмещается с сохранением свободы. В целом, пожалуй, можно сказать, что консерватор не возражает против принуждения и произвола власти в той мере, в какой они используются для достижения правильных целей. Он верит, что если власть находится в руках достойных людей, ее не следует слишком ограничивать жесткими правилами. Поскольку он по сути своей оппортунист и не имеет принципов, надеяться он может только на то, что править будут мудрые и хорошие – и не только при помощи личного примера, как всем бы нам хотелось, но и посредством вверенной им и применяемой ими власти[841]. Подобно социалисту, он меньше озабочен тем, как следует ограничить полномочия государства, нежели вопросом, кто будет ими распоряжаться; и, подобно социалисту, он считает себя вправе навязывать свои собственные ценности всем людям.
Когда я говорю, что у консерватора нет принципов, я не имею в виду, что у него нет моральных убеждений. На самом-то деле типичный консерватор – это человек очень твердых моральных убеждений. Я имею в виду, что у него нет политических принципов, которые позволили бы ему работать с другими людьми, приверженными другим моральным ценностям, во имя политического порядка, при котором каждый из них сможет придерживаться своих убеждений. Только признание таких принципов, создающих условия для сосуществования различных систем ценностей, позволяет с минимальным применением силы построить мирное общество. Принятие таких принципов означает, что мы согласны терпеть многое из того, что нам не нравится. У консерваторов есть много ценностей, которые лично для меня более привлекательны, чем ценности социалистов, но для либерала тот факт, что он лично придает большое значение определенным целям, не является достаточным оправданием, чтобы заставлять других служить им. Я почти не сомневаюсь, что некоторые из моих консервативных друзей будут шокированы высказываниями, сделанными мной в части III этой книги, которые они сочтут «уступками» современным взглядам. Но хотя мне могут быть очень не по душе некоторые из этих мер и я голосовал бы против них, мне неизвестны общие принципы, к которым я мог бы обратиться, чтобы убедить сторонника этих мер, что они недопустимы в том обществе, которого мы оба хотим. Чтобы жить и успешно работать с другими, нужно нечто большее, чем верность собственным конкретным целям. Необходима интеллектуальная приверженность такому виду общественного устройства, при котором даже в вопросах, имеющих фундаментальное значение для одного, другим позволяется преследовать совсем иные цели.
Именно по этой причине для либерала ни моральные, ни религиозные идеалы не оправдывают принуждение, тогда как консерваторы и социалисты не признают подобных ограничений. Порой мне кажется, что самой заметной чертой либерализма, отличающей его от консерватизма и социализма, является убеждение, что моральные представления, касающиеся поведения, которое напрямую не вторгается в защищенную частную сферу других людей, не могут оправдывать насилие. Это может объяснить и то, почему раскаявшемуся социалисту, по-видимому, бывает намного проще найти новое духовное пристанище у консерваторов, чем у либералов.
В конечном итоге консервативная позиция опирается на убеждение, что в любом обществе есть личности бесспорно высшего порядка, их унаследованные нормы, ценности и положение заслуживают защиты, а сами они должны иметь больше влияния на общество, чем другие. Либерал, конечно, не отрицает, что есть люди, превосходящие других, – он не эгалитарист – но он не согласен с тем, что у кого-либо есть право решать, кто именно принадлежит к их числу. В то время как консерватор склонен поддерживать конкретную сложившуюся иерархию и хочет, чтобы власть защищала статус тех, кого он ценит, либерал полагает, что никакое уважение к утвердившимся ценностям не может оправдать обращение к привилегиям, монополиям или каким-либо другим средствам принуждения ради защиты подобных людей от сил, порождаемых экономическими изменениями. Хотя он отлично знает о роли культурных и интеллектуальных элит в развитии цивилизации, он также убежден, что эти элиты постоянно утверждают себя своей способностью поддерживать свое положение, действуя в рамках тех же правил, что и все остальные.
С этим тесно связано типичное отношение консерватора к демократии. Я ранее сформулировал свою позицию, которая заключается в том, что правление большинства не цель, а только средство или даже, возможно, всего лишь наименее вредная из тех форм правления, из которых мы можем выбирать. Но я убежден, что консерваторы обманывают себя, когда возлагают вину за все бедствия нашего времени на демократию. Главное бедствие – это неограниченное правление, и никому нельзя доверять неограниченную власть[842]. Полномочия, которыми обладает современная демократия, были бы еще менее приемлемыми в руках некоей малочисленной элиты.
Можно согласиться с тем, что идея, будто нет необходимости в дальнейшем ограничении власти государства, возникает, только когда власть оказывается в руках большинства. В этом отношении демократия и неограниченное правление взаимосвязаны. Но в таком случае предметом возражения является не демократия, а неограниченное правление, и я не вижу, почему бы народам не научиться ограничивать полномочия большинства, равно как и всех других форм правления. В любом случае преимущества демократии как метода мирного изменения и политического воспитания представляются мне настолько огромными в сравнении с любыми другими системами, что у меня нет никакой симпатии к антидемократичной разновидности консерватизма. Главная проблема, на мой взгляд, заключается не в том, кто правит, а в том, что именно государство уполномочено делать.
То, что консервативная оппозиция чрезмерным полномочиям государства не дело принципа, а связана с конкретными целями государства, наглядно проявляется в сфере экономики. Консерваторы обычно противодействуют коллективистским и дирижистским мерам в области промышленности, и в этом либералы часто их поддерживают. Но в то же время консерваторы – обычно протекционисты и часто поддерживают социалистическую политику в области сельского хозяйства. Более того, в то время как в промышленности и торговле существующие ограничения были установлены под влиянием социалистических идей, в сельском хозяйстве столь же существенные ограничения были введены еще раньше консерваторами. И в своих попытках дискредитировать свободное предпринимательство многие консервативные лидеры соперничают с социалистами[843].
4. Я уже отмечал различия между консерватизмом и либерализмом в чисто интеллектуальной области, но должен вернуться к этому, потому что характерные для консерваторов подходы в этой сфере являются не только серьезной слабостью самого консерватизма, но и грозят неприятностями его союзникам. Консерваторы инстинктивно чувствуют, что за изменениями стоят, прежде всего, новые идеи. Но консерватизм, с его точки зрения совершенно оправданно, боится новых идей, потому что у него нет собственных четких принципов, которые давали бы возможность противостоять им; и в силу своего недоверия к теории и отсутствия воображения во всем, кроме того, что уже проверено опытом, он лишает себя оружия, необходимого в борьбе идей. В отличие от либерализма с его глубокой убежденностью в силе воздействия идей в долгосрочной перспективе, консерватизм ограничен запасом идей, доставшихся ему от прошлого. А поскольку он на самом деле не верит в силу убеждения, его последним прибежищем обычно оказывается притязание на высшую мудрость, основанную на некоем приписываемом себе высшем качестве.
Это различие особенно заметно в разном отношении двух традиций к прогрессу знания. Хотя либерал определенно не считает прогрессом любые изменения, прогресс знания является для него одной из главных целей человеческих усилий, и он ожидает от него постепенного преодоления тех проблем и трудностей, на решение которых мы в принципе можем надеяться. Выбирая новое отнюдь не ради его новизны, либерал понимает, что в природе человеческих достижений заложено создание чего-то нового, и он готов приспособиться к новому знанию независимо от того, нравятся ему непосредственные последствия этого знания или нет.
Лично для меня самая неприглядная черта консерватизма – это его склонность отвергать доказанное новое знание только потому, что ему не нравятся некоторые вытекающие из него следствия, – или, если говорить без обиняков, его обскурантизм. Я не стану отрицать, что ученые не меньше других подвержены веяниям моды и что у нас достаточно оснований быть осторожными с выводами, которые они делают из своих новейших теорий. Но основания нашего сопротивления должны быть все-таки рациональными, и не следует смешивать их с сожалениями, что новые теории разрушают милые нашему сердцу убеждения. Например, я терпеть не могу, когда теория эволюции, или, как иногда говорится, «механистическое» объяснение феноменов жизни, отвергается только лишь из-за определенных моральных выводов, которые, на первый взгляд, из нее следуют, и еще больше я не терплю тех, кто полагает, что задавать некоторые вопросы непочтительно или неблагочестиво. Отказываясь глядеть в лицо фактам, консерватор только ослабляет свою позицию. Выводы, которые рационалисты делают из новых научных прозрений, зачастую совсем не обоснованы. Но только активно участвуя в разработке следствий, вытекающих из новых открытий, мы можем узнать, укладываются ли они в нашу картину мира, и если да, то как. Если бы оказалось, что наши моральные убеждения действительно зависят от неких предпосылок, некорректность которых была доказана, вряд ли было бы нравственно защищать их, отказываясь признавать факты.