О недоверием консерватора к новому и непривычному связана его враждебность к интернационализму и склонность к рьяному национализму. В этом еще один источник его слабости в борьбе идей. Не в его силах отменить тот факт, что идеи, изменяющие нашу цивилизацию, не признают границ. Но отказ от знакомства с новыми идеями просто лишает человека возможности эффективно противостоять им в случае необходимости. Развитие идей – процесс международный, и только те, кто принимает деятельное участие в их обсуждении, могут пользоваться существенным влиянием. Утверждение, что та или иная идея неамериканская, небританская или ненемецкая, не аргумент для отказа от нее, а ошибочный или порочный идеал не становится лучше оттого, что его придумал наш соотечественник.
О тесной связи между консерватизмом и национализмом можно было бы сказать намного больше, но я не буду на этом задерживаться, потому что может создаться впечатление, будто из-за своего личного положения я не могу сочувствовать никаким формам национализма. Я только добавлю, что именно склонность к национализму часто оказывается мостом от консерватизма к коллективизму: когда мыслишь в терминах «нашей» промышленности или ресурсов, оказываешься совсем рядом с требованием поставить эти национальные активы на службу национальным интересам. Но в этом отношении европейский либерализм, продолжающий традиции французской революции, немногим лучше консерватизма. Вряд ли нужно говорить, что такого рода национализм весьма далек от патриотизма и что неприятие национализма прекрасно совместимо с глубокой привязанностью к национальным традициям. Но тот факт, что я предпочитаю традиции своего общества и чувствую к ним глубокое уважение, не должен быть причиной враждебности ко всему странному и непохожему.
Только на первый взгляд кажется парадоксальным, что антиинтернационализм консерватора столь часто ассоциируется с империализмом. Но чем больше человек не любит все незнакомое и верит в превосходство своего образа жизни, тем более он склонен стремиться «цивилизовать» других, считая это своей миссией[844], причем делать это не путем добровольного и свободного общения, как стараются действовать либералы, а неся им счастье эффективного правления. Примечательно, что и здесь мы часто обнаруживаем, что консерваторы объединяются с социалистами против либералов – не только в Англии, где супруги Вебб и их последователи-фабианцы были откровенными империалистами, или в Германии, где государственный социализм действовал рука об руку с колониальным экспансионизмом при полной поддержке все той же группы «кафедральных социалистов», но и в США, где даже во времена президентства первого Рузвельта можно было утверждать: «Джингоисты и социальные реформаторы объединились и сформировали политическую партию, которая угрожает прийти к власти и использовать ее для реализации своей программы цезаристского патернализма – опасность, которой, похоже, сегодня удается избежать лишь благодаря тому, что другие партии приняли туже самую программу в несколько более умеренной степени и форме»[845].
5. Однако в одном отношении можно с полным основанием сказать, что либерал занимает промежуточную позицию между социалистом и консерватором: он одинаково далек как от грубого рационализма социалиста, который хочет перестроить все социальные институты в соответствии с моделью, предписываемой его индивидуальным разумом, так и от мистицизма, к которому столь часто приходится прибегать консерватору. Либеральная позиция, как я ее описал, разделяет с консерватизмом недоверие к разуму постольку, поскольку либерал отлично осознает, что все ответы нам неизвестны, а к тому же он не уверен, что имеющиеся у него ответы верны, и не уверен даже в том, что мы в состоянии найти все ответы. И он не гнушается обращаться к помощи любых внерациональных обычаев или институтов, которые доказали свою действенность. Либерал отличается от консерватора готовностью признавать свое неведение и скудость наших знаний, не прикрываясь авторитетом сверхъестественных источников знания в тех случаях, когда разум его подводит. Следует признать, что в некоторых отношениях либерал – убежденный скептик[846], но при этом ему хватает скромности, чтобы не мешать другим искать счастья на свой манер и последовательно придерживаться этой терпимости, которая является сущностной чертой либерализма.
Нет никаких оснований считать, что это неизбежно означает отсутствие у либерала религиозных убеждений. В отличие от рационализма Французской революции, истинный либерализм ничего не имеет против религии, и я могу только сожалеть о той воинствующей и по существу нелиберальной вражде к религии, которой так пропитан континентальный либерализм XIX века. То, что такая вражда не является сущностной характеристикой либерализма, ясно показывают его английские предшественники, старые виги, у которых были очень сильные религиозные убеждения. В этом отношении либерал отличается от консерватора тем, что при самой глубокой религиозности он никогда не сочтет себя вправе навязывать свои религиозные взгляды другим и что для него духовное и мирское – это разные сферы, которые не следует смешивать.
6. Оказанного мною должно быть достаточно, чтобы объяснить, почему я не считаю себя консерватором. Многие, однако, почувствуют, что изложенная позиция вряд ли похожа на ту, которую они привыкли называть «либеральной». Поэтому я вынужден задаться вопросом, насколько это название подходит сегодня для партии свободы. Я уже говорил о том, что хотя я всю жизнь называл себя либералом, в последнее время у меня при этом возникают все большие опасения – не только потому, что в ОША этот термин постоянно провоцирует недоразумения, но также и потому, что я все глубже осознаю огромную пропасть, отделяющую мою позицию от континентального рационалистического либерализма и даже от английского либерализма утилитаристов.
Если бы либерализм по-прежнему означал то же самое, что он значил для английского историка, в 1827 году сказавшего, что революция 1688 года была «триумфом принципов, которые на сегодняшнем языке называют либеральными или конституционными»[847], или если бы все еще можно было, вместе с лордом Актоном, говорить о Бёрке, Маколее и Гладстоне как о трех величайших либералах, или если бы я все еще мог, вместе с Гарольдом Ласки, рассматривать Токвиля и лорда Актона как «типичнейших либералов XIX столетия»[848], я был бы только горд и сам носить это имя. Но точно так же, как мне бы хотелось называть их позицию истинным либерализмом, я вынужден признать, что эти люди решительно отвергали идеи, которые отстаивались большинством континентальных либералов, и что последними руководило преимущественно желание навязать миру сконструированную ими модель рационализма, а не стремление создать условия для свободного роста. То же самое по большей части верно и в отношении тех, кто считал себя либералами в Англии, по крайней мере со времен Ллойда Джорджа.
Поэтому приходится признать, что позиция, которую я назвал «либерализмом», не имеет ничего общего ни с одним политическим движением, носящим сегодня это имя. Сомнительно и то, что вызываемые им исторические ассоциации могли бы помочь успеху какого-либо движения. Следует ли в этих обстоятельствах приложить усилия для спасения имени от злоупотребления – вопрос, на который могут существовать разные точки зрения. Лично я все более склоняюсь к тому, что его использование создает слишком много путаницы, так что в качестве ярлыка оно стало скорее балластом, чем источником силы.
В США, где стало почти невозможно использовать слово «либерал» в привычном мне смысле, вместо него используется термин «либертарианец». Возможно, это и выход из положения, но лично я нахожу его исключительно непривлекательным. На мой вкус он слишком искусственный, похожий на суррогат. Я хотел бы найти слово, пригодное для описания партии жизни, партии, которая поддерживает свободный рост и спонтанную эволюцию. Но я безуспешно ломал голову в попытках найти подходящее слово.
7. Однако следует помнить, что когда идеалы, которые я попытался сформулировать заново, впервые начали распространяться в западном мире, у представлявшей их партии было общепризнанное имя. Именно идеалы английских вигов вдохновили то, что потом получило известность как европейское либеральное движение[849], это их идеи увезли с собой американские колонисты, и потом руководствовались ими в борьбе за независимость и при создании конституции[850]. Прежде чем характер этой традиции изменился под влиянием Французской революции с ее тоталитарной демократией и склонностью к социализму, партия свободы была широко известна как партия вигов.
Имя умерло в стране, в которой оно появилось, отчасти потому, что со временем принципы, которые оно обозначало, перестали быть отличительной чертой конкретной партии, а отчасти потому, что люди, носившие это имя, не сохранили верность этим принципам. И в Великобритании, и в США в XIX веке партии вигов в конечном итоге дискредитировали это имя среди радикалов. Но поскольку либерализм занял место вигизма только после того, как движение за свободу пропиталось грубым и воинствующим рационализмом Французской революции, и поскольку нашей задачей должно быть освобождение этой традиции от навязанных ей сверхрационалистических, националистических и социалистических влияний, по-прежнему можно утверждать, что вигизм – исторически корректное название для идей, в которые я верю. Чем больше я узнаю об эволюции идей, тем больше я осознаю, что я просто нераскаявшийся «старый виг» – с ударением на слове «старый».
Признать себя старым вигом не означает, конечно, желать вернуться в конец XVII века. Одной из целей этой книги было показать, что доктрины, впервые сформулированные в то время, впоследствии продолжили расти и развиваться, и лет семьдесят или восемьдесят назад этот процесс еще не прекратился даже несмотря на то, что они уже не определяли главную цель какой-либо партии. С тех пор мы узнали много такого, что должно помочь нам заново определить их в более удовлетворительной и действенной форме. Но хотя их необходимо переформулировать в свете нынешних знаний, основные принципы остаются теми же, что были у старых вигов. Это правда, что позднейшая история партии, носившей это имя, заставила ряд историков усомниться в том, что у вигов были определенные принципы, но я могу только согласиться с лордом Актоном: хотя некоторые «патриархи доктрины имели самую постыдную репутацию, идея высшего права, стоящего над муниципальными кодексами, с которой начался вигизм, – это высшее достижение англичан и их наследство, оставленное стране»