. Хоть и под давлением силы, но все-таки это я решаю, что является наименьшим злом в данных обстоятельствах[217] .
Понятно, что принуждением не исчерпываются все виды влияния, которое люди могут оказывать на действия других. Оно даже не включает в себя все случаи, в которых человек действует или угрожает действовать таким образом, что это, как ему известно, причинит вред другому и заставит его изменить свои намерения. Нельзя сказать, что человек, который преграждает мне дорогу, и мне приходится отступить в сторону, человек, взявший в библиотеке книгу, которая понадобилась мне, и даже тот, кто производит неприятные звуки и отвлекает меня, тем самым осуществляет принуждение по отношению ко мне. Принуждение подразумевает угрозу причинения вреда и намерение добиться этим от меня определенного поведения.
Хотя принуждаемый все же делает выбор, его альтернативы определены принуждающим так, что он выберет то, чего принуждающий хочет. Он не то чтобы совсем не может использовать свои способности, но лишен возможности использовать свои знания в собственных целях. Чтобы эффективно применять свой интеллект и знания для достижения своих целей, человеку нужно предвидеть некоторые условия окружающей его среды и придерживаться собственного плана действий. Большинства человеческих целей можно достичь только в результате цепочки связанных действий, задуманных как согласованное целое и опирающихся на предположение, что факты будут соответствовать ожиданиям. Только потому, что мы умеем, и в той мере, в какой умеем предсказывать события или хотя бы оценивать их вероятность, мы способны достигать чего-либо. И пусть физические обстоятельства часто непредсказуемы, они не могут злонамеренно расстроить наши планы. Но если то, что определяет наши планы, всецело находится под контролем другого, наши действия точно так же окажутся под его контролем.
Таким образом, в принуждении плохо то, что оно не позволяет человеку в полной мере использовать свои умственные способности, а значит, и вносить максимально возможный вклад в процветание общества. Хотя принуждаемый в любой данный момент времени будет делать для себя лучшее из того, что может, единственный общий план, в который составной частью входят его действия, придуман другим.
2. Политические философы обсуждали власть чаще, чем принуждение, потому что политическая власть обычно означает возможность принуждать[218]. Но хотя великие умы от Джона Мильтона и Эдмунда Бёрка до лорда Актона и Якоба Буркхардта, представлявшие власть как начало всякого зла[219], были по-своему правы, ошибочно говорить в этой связи просто о власти. Плоха не власть как таковая – способность достигать желаемого, – но лишь власть применять принуждение, заставлять человека служить чужой воле под угрозой причинения вреда. Нет ничего плохого во власти, принадлежащей директору большого предприятия, к которому люди присоединились добровольно и для собственных целей. Часть преимуществ цивилизованного общества и состоит в том, что благодаря такому добровольному объединению усилий под руководством одного человека людям удается чрезвычайно увеличить свою коллективную силу.
Развращает не власть, понимаемая как расширение наших способностей, а подчинение воли других людей нашей воле, использование других в наших целях против их воли. Действительно, в человеческих отношениях власть и принуждение обитают рядом, и большая власть, которой обладают немногие, может дать им возможность принуждать других, пока она не натолкнется на противодействие еще большей силы; но принуждение не столь необходимое, не столь распространенное следствие власти, как это обычно считается. Ни власть Генри Форда, ни власть Комиссии по атомной энергии, ни власть генерала Армии спасения, ни даже (по крайней мере, до недавнего времени) власть президента ОША не является властью принуждать других людей действовать в своих целях.
Во избежание путаницы следовало бы иногда вместо слова «принуждение» (coercion) использовать термины «сила» (force) и «насилие» (violence), поскольку угроза применения силы или насилия – самая важная форма принуждения. Но это не синонимы принуждения, потому что угроза применения физической силы не единственный вид осуществления принуждения. Аналогичным образом термин «угнетение», или «подавление» (oppression), – являющийся, пожалуй, настоящей противоположностью свободы, как и принуждение, – должен относиться только к состоянию постоянных актов принуждения.
3. Нужно быть внимательным в том, чтобы отличать принуждение от условий, на которых люди готовы оказывать нам те или иные услуги или предоставлять те или иные блага. Только в очень исключительных обстоятельствах единоличный контроль доступа к жизненно важной для нас услуге или ресурсу дает другому возможность осуществлять настоящее принуждение. Жизнь в обществе неизбежно подразумевает, что удовлетворение наших потребностей в большинстве случаев зависит от услуг других людей; в свободном обществе эти взаимные услуги добровольны, и каждый определяет, кому и на каких условиях он хочет оказывать услуги. Польза и возможности, предлагаемые другими, доступны, только если мы принимаем их условия.
Это верно как для социальных, так и для экономических отношений. Если хозяйка приглашает меня на свои вечеринки только при условии, что я буду соответствовать определенным требованиям к одежде и поведению, или если мой сосед разговаривает со мной только при условии моего приличного поведения, в этом нет никакого принуждения. Нельзя назвать «принуждением» и то, что производитель или продавец соглашаются предоставить мне желаемое только по своей цене. Это бесспорно в случае конкурентного рынка, где я могу обратиться к другому поставщику, если условия первого меня не устраивают; но, как правило, это не менее верно и в случае с монополистом. Если, например, я захотел, чтобы мой портрет написал знаменитый художник, а он требует за это очень высокую цену, было бы абсурдным утверждать, что меня принудили. То же верно и в отношении любого другого товара или услуги, без которых я могу обойтись. Пока от чьих-либо услуг не зависит моя жизнь или то, что я ценю больше всего, условия, которые требует человек за предоставление своих услуг, не могут быть названы «принуждением».
Однако монополист мог бы осуществлять настоящее принуждение, если бы он оказался, скажем, владельцем родника в оазисе. Предположим, что там поселились какие-то люди, рассчитывавшие, что вода всегда будет доступна по разумной цене, а потом обнаружили – например, из-за того что пересох второй родник, – что смогут выжить, только приняв все требования владельца единственного источника воды, – вот это несомненный пример принуждения. Можно придумать еще ряд примеров, в которых люди оказываются в полной зависимости от монополиста, способного контролировать жизненно важный ресурс. Но если монополист не имеет возможности полностью перекрыть поставки незаменимого ресурса, он не в состоянии осуществлять принуждение, как бы ни были его требования неприятны тем, кто зависит от его услуг.
В свете того, что ниже будет сказано об адекватных методах обуздания государственной принудительной власти, следует отметить, что как только возникает опасность, что монополист получит возможность осуществлять принуждение, вероятно, самый разумный и действенный метод предотвращения этого – потребовать от него, чтобы он обращался со всеми потребителями одинаково, то есть настаивать на том, чтобы его цены были одинаковыми для всех, и запретить ему всякую дискриминацию. Тот же самый принцип мы используем для обуздания принудительной власти государства.
Отдельный работодатель в обычной ситуации способен осуществлять принуждение не в большей степени, чем любой поставщик каких-либо товаров или услуг. До тех пор пока он в состоянии устранить только одну из множества возможностей зарабатывать на жизнь, пока он может лишь перестать платить людям, которые не смогут ни в каком другом месте зарабатывать столько же, сколько у него, он способен причинять неприятности, но не в состоянии принуждать. Бесспорно, бывают случаи, когда условия найма создают возможность для настоящего принуждения. В периоды острой безработицы угроза увольнения может быть использована, чтобы принудить к действиям, не предусмотренным договором найма. Л в условиях, скажем, горняцкого поселка управляющий вполне может установить режим произвола, самодурства и тирании в отношении неугодного ему человека. Но в процветающем конкурентном обществе такие ситуации хотя и возможны, но они будут редкими исключениями.
Абсолютная монополия найма, подобная той, которая возникает в полностью социалистическом государстве, где единственный работодатель и собственник всех средств производства – правительство, дает неограниченные возможности для принуждения. В свое время Лев Троцкий сделал открытие: «В стране, где единственным работодателем является государство, эта мера [не давать работы оппозиционерам] означает медленную голодную смерть. Старый принцип: кто не работает, тот не ест, заменен новым: кто не повинуется, тот не ест»[220].
За исключением подобных случаев монополии на жизненно важные услуги, простая возможность отказать в получении выгоды не порождает принуждения. Использование такой власти каким-либо человеком действительно может изменить социальный ландшафт, к которому я приспособил свои планы, и заставить меня пересмотреть все прежние решения, возможно, даже перестроить всю свою жизнь и побеспокоиться о многих вещах, которые я прежде воспринимал как данность. Но хотя вставшие передо мною альтернативы могут быть до обидного малочисленны и рискованны, а мои новые планы будут всего лишь паллиативом, тем не менее мои действия не подчинены чужой воле. Я могу действовать под очень большим давлением, но нельзя сказать, что меня принуждают. Даже если угроза голода для меня и моей семьи заставляет меня пойти на малоприятную работу за очень низкую плату, даже если я оказываюсь «во власти» единственного человека, готового дать мне работу, меня не принуждает он или кто-то еще. До тех пор пока действие, поставившее меня в затруднительное положение, не имеет целью заставить меня сделать или не сделать что-то определенное, до тех пор пока причиняющее мне вред действие не направлено на то, чтобы принудить меня служить целям другого человека, оно влияет на мою свободу не больше, чем любое стихийное бедствие, вроде пожара или наводнения, уничтожающего мой дом, или несчастный случай, наносящий ущерб моему здоровью.