1. Попытки социальных реформ на протяжении столетия вдохновлялись главным образом идеалами социализма – и некоторое время даже в таких странах, как США, где никогда не было сколь-нибудь влиятельной социалистической партии. За эти сто лет социализм увлек за собой многих интеллектуальных лидеров и стал восприниматься широкими кругами как конечная цель, к которой с неизбежностью движется общество. Эта тенденция достигла своего пика после Второй мировой войны, когда Великобритания с головой ушла в свой социалистический эксперимент. По-видимому, это была высшая точка социалистической волны. Будущие историки, возможно, станут рассматривать период от революции 1848 года примерно до 1948 года как столетие европейского социализма.
В этот период социализм имел довольно точный смысл и подразумевал определенную программу. Общей целью всех социалистических движений была национализация «средств производства, распределения и обмена», так чтобы вся экономическая деятельность могла направляться в соответствии со всеобъемлющим планом к некоему идеалу социальной справедливости. Те или иные школы социализма различались преимущественно в политических методах, которые должны были обеспечить реорганизацию общества. Марксизм и фабианский социализм отличались тем, что первый был революционным, а второй— постепенным, эволюционным; но их представления о новом обществе, которое они надеялись создать, были по существу одинаковыми. Социализм означал общую собственность на средства производства и их «применение для пользы, а не для прибыли».
Грандиозное изменение, произошедшее за последние десять лет, заключается в том, что социализм в этом строгом смысле – как особый метод достижения социальной справедливости – потерпел крах. Он не просто утратил свою интеллектуальную привлекательность; от него отвернулись массы, и это было настолько очевидно, что социалистические партии повсеместно занялись поиском новой программы, которая могла бы обеспечить им активную поддержку сторонников[622]. Они не отказались от своей конечной цели, своего идеала социальной справедливости. Но методы, с помощью которых они надеялись достичь его, для обозначения которых было придумано название «социализм», были дискредитированы. Можно не сомневаться, это название будет перенесено на любую новую программу, которую примут социалистические партии. Но сегодня в западном мире социализм в старом, строгом значении мертв.
Хотя такое смелое заявление может кого-то удивить, обзор потока литературы, повествующей о разочарованности социалистов во всех странах, и дискуссии, ведущиеся в социалистических партиях, дают этому множество подтверждений[623]. Для тех, кто наблюдает за развитием событий только в одной стране, упадок социализма все еще может казаться не более чем временным отступлением, реакцией на политическое поражение. Но международный характер этого явления и схожесть происходящего в разных странах не оставляют сомнений, что имеет место нечто большее. Если пятнадцать лет назад доктринерский социализм казался главной угрозой свободе, сегодня сражаться с ним было бы донкихотской атакой на ветряную мельницу. Бо́льшую часть аргументов, направленных в свое время против социализма, сегодня можно услышать изнутри социалистического лагеря в качестве довода в пользу изменения программы.
2. Это изменение произошло по разным причинам. Что касается самой некогда влиятельной социалистической школы, то решающее значение имел «величайший социальный эксперимент» нашего времени: марксизм на Западе был убит примером России. В течение долгого времени относительно немногие интеллектуалы воспринимали происходившее в России как необходимый итог систематического осуществления на практике традиционной социалистической программы. Однако сегодня даже в социалистических кругах убедительным аргументом стал вопрос: «Если вы хотите стопроцентный социализм, чем вам не подходит Советский Союз?»[624]И все же опыт этой страны, по большому счету, дискредитировал только марксистский вариант социализма. Широко распространенное разочарование в основных методах социализма вызвано более непосредственным опытом.
Главных факторов разочарования было, по-видимому, три: люди все лучше понимали, что социалистическая организация производства будет не более, а менее производительной, чем частное предпринимательство; еще яснее осознавали, что вместо большей социальной справедливости они получат новый произвол и новую, еще более жесткую социальную иерархию, чем была когда-либо прежде; и видели, что вместо обещанной большей свободы это будет означать возникновение нового деспотизма.
Первыми разочаровались те профессиональные союзы, которые обнаружили, что их сила существенно уменьшается, когда им приходится иметь дело не с частным работодателем, а с государством. Но и отдельные люди быстро выяснили, что, когда постоянно сталкиваешься с государственной властью, положение оказывается никак не лучше того, что было в конкурентном обществе. Это произошло в то же самое время, когда общий рост уровня жизни рабочего класса (особенно работников физического труда) разрушил концепцию особого класса пролетариев, а с ней и классовое сознание рабочих, что создало в большей части Европы ситуацию, подобную той, которая в прошлом неизменно предотвращала рост организованного социалистического движения в США[625]. В странах, испытавших на себе тоталитарный режим, происходила сильная индивидуалистическая реакция среди молодежи, которая испытывала недоверие к любой коллективной деятельности и относилась подозрительно ко всякой власти[626].
Пожалуй, важнейшей причиной разочарования у социалистических интеллектуалов было то, что они все лучше понимали: социализм будет означать уничтожение индивидуальной свободы. Хотя они с возмущением отвергали утверждение о взаимной несовместимости индивидуальной свободы и социализма, когда оно исходило от их противников[627], оно произвело на них глубокое впечатление, когда один из них выразил его в форме яркого литературного произведения[628]. Впоследствии ситуацию очень откровенно описал один из ведущих интеллектуалов британской лейбористской партии Ричард Кроссман, который в памфлете, озаглавленном «Социализм и новый деспотизм», свидетельствует, что «серьезно мыслящие люди все больше и больше переоценивают то, что когда-то им казалось очевидными преимуществами централизованного планирования и расширения государственной собственности»[629]; и как он далее поясняет, «открытие, что „социализм“ лейбористского правительства означает создание гигантских бюрократических корпораций»[630] и «гигантской централизованной государственной бюрократии, образующей потенциально смертельную угрозу демократии»[631], создало ситуацию, в которой «главной задачей социалистов сегодня стало убедить народ в том, что этот новый феодализм угрожает его свободам»[632].
3. Но хотя на Западе осталось немного защитников характерных методов коллективистского социализма, его конечные цели почти не утратили привлекательности. Хотя у социалистов больше нет четких планов достижения своих целей, они все еще хотят манипулировать экономикой таким образом, чтобы распределение доходов отвечало их представлениям о социальной справедливости. Однако важнейшим результатом эпохи социализма стало то, что разрушились традиционные ограничения полномочий государства. Пока социализм стремился к полной реорганизации общества на новых принципах, он рассматривал принципы существующей системы как простые помехи, которые подлежат устранению. Но теперь, когда у него не осталось никаких собственных принципов, он может предъявлять только свои амбиции, не имея ясного представления о средствах. В результате перед лицом новых задач, которые ставят перед нами амбиции современного человека, мы оказываемся более беспринципными в исходном значении этого слова, чем когда-либо прежде.
Важно, что в результате всего этого, хотя уже мало кто считает социализм целью, к которой следует осознанно стремиться, нет никакой уверенности, что мы его не построим, пусть и ненамеренно. Реформаторы, готовые использовать любые методы, которые кажутся им более действенными для достижения конкретных целей, и не обращающие внимания на то, что необходимо для сохранения эффективного рыночного механизма, вероятно, будут устанавливать все больший централизованный контроль над экономическими решениями (хотя частная собственность может номинально сохраниться) и продолжать этот процесс до тех пор, пока у нас не получится та самая система централизованного планирования, которую сегодня мало кто сознательно желает. Кроме того, многие из старых социалистов увидели, что нас уже настолько далеко унесло в сторону перераспределительного государства, что теперь представляется более легким делом двигаться дальше в этом направлении, чем добиваться весьма дискредитированного обобществления средств производства. Похоже, они осознали, что, усиливая государственный контроль над номинально частной промышленностью, им удастся легче прийти к тому самому перераспределению доходов, которое и было реальной целью внешне более эффектной политики экспроприации.
Критику тех социалистических лидеров, которые так открыто отбросили очевидно тоталитарные формы «горячего» социализма и обратились к «холодному» (который по своим последствиям может не очень отличаться от первого), иногда считают несправедливостью и проявлением слепых консервативных предрассудков. Однако мы по-прежнему будем в опасности, пока не сумеем провести грань между теми новыми притязаниями, которые могут быть реализованы в свободном обществе, и теми, реализация которых потребует методов тоталитарного коллективизма.