а только общие выгоды, которые достанутся всем гражданам, – то есть общее благосостояние в истинном смысле слова. Субсидии служат правомерным инструментом политики не в качестве средства перераспределения дохода, а только в качестве средства использования рынка для предоставления услуг, которые не могут быть ограничены кругом тех, кто платит за них в индивидуальном порядке.
Пожалуй, самым заметным пробелом в обзоре, который следует ниже, является отсутствие систематического обсуждения производственной монополии. Тщательно все обдумав, мы исключили этот предмет, потому что он не обладает той важностью, которую ему обычно приписывают[646]. Для либералов антимонопольная политика обычно была главным объектом их реформаторского пыла. Боюсь, я и сам в прошлом использовал тактический аргумент, что нам не удастся обуздать силу принуждения со стороны профсоюзов, если мы одновременно не будем атаковать производственные монополии. Но со временем я пришел к убеждению, что было бы лицемерием представлять существующие монополии в области труда и в области производства так, будто они одинаковы. Это не означает, что я разделяю позицию ряда авторов[647], для которых производственная монополия в некоторых отношениях есть явление благотворное и желательное. Мне, как и пятнадцать лет назад[648], все еще кажется, что было бы неплохо, если бы монополист исполнял для экономической политики роль мальчика для битья, и я признаю, что в США законодательству удалось создать общественное мнение, неблагоприятное для монополий. В той мере, в какой обеспечение общих правил (таких, как запрет на дискриминацию) способно обуздать монопольную власть, оно вполне благотворно. Но добиться эффекта в этой области можно только постепенным совершенствованием наших законов о корпорациях, патентах и налогообложении, а об этих вещах вряд ли можно сказать коротко что-либо содержательное. Тем не менее я все более сомневаюсь в благотворном характере каких бы то ни было дискреционных действий государства против отдельных монополий, и меня серьезно тревожит произвольный характер политики, нацеленной на ограничение размера отдельных предприятий. И когда в результате такой политики создается ситуация, в которой крупные фирмы боятся в ходе конкурентной борьбы понижать цены, чтобы не быть обвиненными в нарушении антитрестовского законодательства, – как иногда происходит в США, – все это становится просто абсурдом.
В нынешней политике отсутствует осознание того, что вред приносят не монополии и не величина предприятий, а только препятствия для входа в отрасль производства или деятельности, а также некоторые другие монополистические практики. Монополия определенно нежелательна, но только в том же самом смысле, в каком нежелательна любая нехватка чего-либо; и ни в том, ни в другом случае это не означает, что мы в силах избежать этого состояния[649]. Один из малоприятных фактов жизни заключается в том, что определенные виды производственных ресурсов (а также определенные преимущества и традиции конкретных организаций) не поддаются копированию, а также и в том, что некоторые блага редки. Нет никакого смысла пренебрегать этим фактом и пытаться создавать такие условия, которые имели бы место, «если бы» конкуренция была эффективна. Закон может эффективно запретить только некие действия, но не положение дел. Мы можем надеяться только на то, что всякий раз, когда конкуренция снова становится возможной, никому не будут мешать воспользоваться этой возможностью. Когда монополия опирается на искусственно созданные препятствия для входа на рынок, есть все основания от них избавиться. Есть также веские основания для запрета ценовой дискриминации в той степени, в какой это осуществимо с помощью общих правил. Но достижения государства в этой области настолько ничтожны, что просто поразительно, как можно до сих пор рассчитывать, что наделение правительства дискреционными полномочиям даст что-нибудь помимо увеличения этих препятствий. Опыт всех стран доказал, что дискреционные методы регулирования монополий вскоре начинают использоваться для того, чтобы разделять монополии на «хорошие» и «плохие», и что власти всегда больше озабочены защитой якобы хороших, чем недопущением плохих. Я сомневаюсь в существовании «хороших» монополий, заслуживающих защиты. Но всегда будут неизбежно существовать монополии, изначально временный и эфемерный характер которых нередко делается постоянным благодаря заботе правительства.
Но хотя мало чего можно ждать от тех или иных специальных действий правительства против производственных монополий, совершенно иная ситуация имеет место там, где государства сознательно поощряли рост монополий и даже отказались от выполнения главной функции государства, предотвращения принуждения, поскольку освободили их от соблюдения общих норм закона, как они это долгое время делали в области трудовых отношений. Печально, что в демократии после периода, когда были популярны меры в пользу отдельной группы, аргументация против привилегий оказывается аргументацией против групп, которые в недавнем прошлом пользовались особой благосклонностью общества, потому что, как тогда считалось, они нуждаются в особой помощи и заслуживают ее. Однако не может быть сомнений, что основные положения принципа верховенства закона нигде в последнее время не нарушались столь всеобъемлюще и с такими серьезными последствиями, как в случае профессиональных союзов. Поэтому политика в отношении к ним будет первой важной проблемой, которую мы рассмотрим.
Глава 18Профсоюзы и занятость
Государство, долгое время враждебное к другим монополиям, неожиданно стало покровителем и защитником трудовых монополий, с которыми демократия не может смириться, которые она не в состоянии контролировать, не разрушая их, и, вероятно, не сможет разрушить, не разрушив саму себя.
1. Государственная политика в отношении профсоюзов чуть более чем за столетие перешла от одной крайности к другой. Если раньше почти всё, что делали профсоюзы, если они не были вообще запрещены, было незаконным, то теперь они превратились в крайне привилегированные организации, к которым неприменимы общие нормы закона. Ситуация с профсоюзами – единственный важный случай, в котором государство очевидным образом воздерживается от выполнения своей главной функции – предотвращения принуждения и насилия.
Такому изменению очень способствовал тот факт, что профсоюзы изначально имели возможность апеллировать к общим принципам свободы[651], а впоследствии сумели сохранить поддержку либералов даже после того, как вся дискриминация против них прекратилась и они приобрели исключительные привилегии. Очень мало других примеров, когда прогрессисты обнаруживали подобное нежелание обсуждать разумность отдельных мер, а интересовались в основном лишь, «за профсоюзы или против них» направлена эта мера или, как обычно говорится, «за рабочих или против»[652]. Но даже самого беглого взгляда на историю профсоюзов достаточно, чтобы понять, что разумная позиция должна лежать где-то между крайностями, которыми отмечена их эволюция.
Тем не менее большинство людей имеют настолько слабое представление о происходящем, что до сих пор поддерживают притязания профсоюзов, полагая, что тем самым борются за «свободу объединений», тогда как это выражение давно уже утратило всякий смысл и на деле речь уже идет о праве отдельного человека вступать или не вступать в профсоюз. Эта путаница порождена отчасти той быстротой, с какой изменился характер проблемы; во многих странах добровольные объединения рабочих были узаконены только тогда, когда они начали использовать принуждение, чтобы загонять в свои ряды тех, кто туда не стремился, и не допускать до работы всех, не вступивших в профсоюз. Большинство людей, вероятно, до сих пор верят, что выражение «трудовые конфликты» обычно обозначает несогласие по поводу вознаграждения и условий труда, тогда как часто единственной их причиной бывает стремление профсоюза загнать в свои ряды даже тех рабочих, которые этого не хотят.
Самый впечатляющий пример того, как профсоюзы получили свои привилегии, – Великобритания, где закон 1906 года о трудовых спорах предоставил «профессиональным союзам освобождение от гражданской ответственности даже за самые чудовищные правонарушения, совершенные союзом или его служащим, и, по сути дела, наделил каждый профсоюз привилегией и защитой, которых не имеет ни одно другое лицо или группа лиц, обладающая или не обладающая правами юридического лица»[653].
Столь же дружелюбное законодательство улучшило положение профсоюзов в США, где сначала закон Клейтона от 1914 года освободил их от антимонопольных положений закона Шермана, затем закон Норриса-Ла-гардии от 1932 года «дал профсоюзам практически полное освобождение от ответственности за причиненный ущерб»[654] и, наконец, Верховный суд принял ключевое решение и поддержал «притязание профсоюзов направо отказать работодателю в участии в экономической жизни»[655]. К 1920-м годам более или менее такая же ситуация – «не столько в результате явных законодательных решений, сколько в силу молчаливой терпимости к такой практике со стороны властей и суда»[656] – сложилась в большинстве европейских стран. Легализация профсоюзов везде была истолкована как легализация их главной цели и как признание их права делать все необходимое для достижения этой цели, а именно монополии. Они все больше и больше воспринимались не как группа, преследующая законные эгоистичные цели, которую, как и всякую другую, надо сдерживать конкуренцией со стороны других групп интересов, имеющих равные права, но как группа, чью цель – всеобъемлющее и полное объединение всех трудящихся в профсоюзные организации – надо поддерживать как общественное благо