И, может быть, не случайно почти в то же время, когда начали массово появляться искусственные языки для международного общения – во второй половине XIX в., в индоевропеистике появился первый (и тоже искусственный) текст на праиндоевропейском языке. Немецкий лингвист Август Шлейхер (1821–1868) решил доказать: реконструкция праиндоевропейского языка продвинулось так далеко, что на нем уже можно сочинять тексты. Вот он и написал басню на праиндоевропейском языке, которая приводится ниже с пословным и литературным переводом:
'Овца, у которой не было шерсти (стриженая овца), увидела коней: один вез тяжелую повозку, другой – большой груз, а третий быстро нес человека. Овца сказала коням: «Сердце мое сжимается, когда я вижу, как человек погоняет коней». Кони сказали: «Послушай, овца, это у нас сердце сжимается, когда мы видим, что человек-господин делает из овечьей шерсти теплую одежду для себя, а у овец шерсти не остается». Услышав это, овца убежала в поле'.
За те 150 лет, что прошли со времен Шлейхера, индоевропеистика сильно изменилась – например, появилось и закрепилось соссюровское открытие ларингальных согласных. Чтобы оценить масштаб изменений, приведем ту же самую басню, переведенную в 2008 г. немецкой исследовательницей Роземари Люр на праиндоевропейский язык в том виде, в каком его принято реконструировать сейчас{97}. Легко заметить, что наука не стояла на месте, а продвинулась за полтора века очень далеко вперед:
h2ówis, (H) yésmin h2wlh2néh2 ne éh1est, dedork̑e (h1) ék̑wons, tóm, wóg̑hom gwérh2um wég̑hontm, tóm, bhórom még̑oh2m, tóm, dhg̑hémonm h2oHk̑ú bhérontm. h2ówis (h1) ék̑wobhos ewewkwe (t): k̑ḗrd h2ghnutoy moy widntéy dhg̑hmónm (h1) ék̑wons h2ég̑ontm. (h1) ék̑wōs ewewkwent: k̑ludhí, h2ówi! k̑ḗrd h2ghnutoy widntbhós: dhg̑hémō (n), pótis, h2wlnéh2m h2ówyom kwnewti sébhoy gwhérmom wéstrom; h2éwibhoskwe h2wlh2néh2 né h1esti. Tód k̑ek̑luwṓs h2ówis h2ég̑rom ebhuge (t).
Более того, теперь басню Шлейхера можно даже послушать: американский индоевропеист Эндрю Берд в 2013 г. не только предложил свою версию реконструкции (h2áu̯ei̯ h1i̯osméi̯ h2u̯l̥h1náh2 né h1ést, só h1éḱu̯oms derḱt…), но и сделал ее аудиозапись{98}. Конечно, в его праиндоевропейском языке явно слышится английский акцент, но это лучшее приближение к звучанию 6000-летней давности, которое у нас есть сегодня.
Таким образом, 200 лет лингвисты шли (и продолжают идти) к языку, на котором говорили индоевропейцы 6000 лет назад. Неудивительно, что реконструкция нигде не засвидетельствованного языка в конце концов нашла и более тесную связь с лингвоконструированием. Так появился проект современного индоевропейского языка Карлоса Килеса и Фернандо Лопеса-Менчеро{99}.
В 2012 г. вышло третье, последнее на сегодняшний день издание грамматики этого языка. Она основывается на научной реконструкции праиндоевропейского языка, при этом несколько приспособляя ее к современности. Разумеется, этот язык не предназначен для того, чтобы стать международным вспомогательным языком: для этого он слишком сложен. Вот как выглядят парадигмы единственного числа слов 'ночь' и 'нога' в этом языке:
Уже по этим 14 формам видно, что предлагать такой язык в качестве международного было бы наивно: в нем мы находим и непростые чередования (основы pod– и ped– в разных падежах), и противопоставление слов с ударением (типа nóqtejei) словам без ударения, примыкающим к соседнему ударному слову (типа noqtim), и контраст долгих и кратких дифтонгов (noqtei ≠ noqtēi). Килес и Менчеро, правда, пишут на обложке своей книги, что она пригодится широкому кругу читателей, интересующихся историей языков и желающих говорить на языке-предке самой крупной языковой семьи в мире, но едва ли человек, не потративший годы на изучение индоевропеистики как науки, захочет разбираться во всех тонкостях склонения, спряжения и фонетики. Авторы полагают, что их язык мог бы играть ту роль, которую играл санскрит в Индии середины I тысячелетия н. э.: на этом языке уже никто не говорил как на родном, но тем не менее образованные люди пользовались им как в устной, так и в письменной речи. Похожей была и роль латыни в Средние века.
В качестве примера текста на современном индоевропейском языке возьмем молитву «Отче наш»{100}; к ней дается русский и латинский текст, чтобы было легче искать общие слова, например nōmṇ и латинское nomen 'имя', woljā, воля и voluntas и так далее:
Впрочем, замысел современного индоевропейского языка пока не увенчался успехом и вряд ли им увенчается. Этому есть несколько причин. Во-первых, как сказано выше, получившийся язык сложен: даже несмотря на то, что некоторые исключения при переходе на уровень индоевропейской реконструкции удается устранить, все равно его грамматика, а особенно морфология очень непроста. Во всяком случае, мы не смогли бы так же легко разобраться в индоевропейской грамматике, посмотрев на один короткий текст «Отче наш», как сделали это с эсперанто на примере «Паруса» Лермонтова. Во-вторых, ясно, что в современном мире не существует индоевропейской национальной самоидентификации: никто не осознает себя как представителя индоевропейского народа вместе с французами, бенгальцами, таджиками, датчанами, осетинами и так далее. Таким образом, в отличие от литературного немецкого языка, нюнорска и иврита, современный индоевропейский язык так и остается не более чем игрой ума.
Экспериментальное лингвоконструирование
Еще одна область исследований, в которой могут понадобиться сконструированные языки, – это изучение языковой эволюции. В предыдущем разделе мы обсудили, как меняются языки, но изображали это изменение как некий абстрактный процесс, происходящий со звуками или цепочками звуков. Ясно, что на самом деле это лишь приближенная модель: ни в какой момент времени не произошло такого, что все носители немецкого языка вдруг вместо долгого ū стали произносить au. Это постепенный процесс, который длится веками и затрагивает далеко не всех носителей языка одновременно. Более того, не исключено, что старшие носители немецкого языка даже не замечали, что младшие произносят на месте их ū чуть более дифтонгический гласный; эти младшие, в свою очередь став старшими, не замечали, что их дети произносят немного другой гласный, и так далее.
Что же позволяет языку меняться так, что не разрушается взаимопонимание между говорящими? Это одно из тех свойств, которые придают языку сложность и которые так раздражают многих создателей искусственных языков, – избыточность{101}. Так, например, в языке-предке древнеанглийского языка (назовем его западногерманским) множественное число от слова *fōt 'нога' образовывалось при помощи окончания -i: *fōti. В какой-то момент i стало вызывать автоматическое изменение корневого гласного, так что *fōti стало звучать скорее как *fœ̄ti (œ̄ – долгий гласный наподобие звука, обозначаемого немецкой буквой ö или французским eu). На этом этапе развития языка множественное число выражалось избыточно, дважды – и изменением корневого гласного, и окончанием. Для старших носителей западногерманского языка ситуация была простой: – i – основной выразитель значения числа, а изменение гласного – просто дополнение к нему. Но новые поколения получили своего рода возможность выбирать, что считать основным показателем множественного числа, а что – дополнительным. В результате основным показателем стало чередование гласных, а окончание -i и вовсе отпало. Так получились раннедревнеанглийские формы fōt ~ fœ̄t, которые затем превратились в fōt ~ fēt, а затем – в foot ~ feet{102}.
В современном русском языке утрачивается звук [ж':] (долгое мягкое ж), который старшие носители русского языка произносят в словах дрожжи, вожжи, езжу, позже, сожжение, мозжечок, можжевельник. Одновременная долгота и мягкость избыточны, поэтому молодые носители русского языка оставляют только долготу, утрачивая мягкость. Но важно, что об этом процессе мы не можем просто сказать «произошло изменение [ж':] в [ж: ]»: мы видим, что изменение происходит с разной скоростью в разных словах у разных людей. Многие читатели этой книги наверняка говорят дро[ж':]и, но не могут даже помыслить себе произношение со[ж':]ение– во всяком случае, когда я пару лет назад услышал его из уст одного академика РАН, я был глубоко изумлен. И, конечно, у разных людей бывают разные личные истории: скажем, кто-то вырос с бабушкой, благодаря этому усвоил больше старых черт и чаще произносит мягкое [ж':].
Таким образом, мы видим, что изменения в языке происходят постепенно, а не мгновенно и во многом зависят от того, как именно идет процесс передачи языка из поколения в поколение. Такие изменения очень хочется смоделировать в экспериментальных условиях, создав то, что называется моделью пошагового обучения{103}: язык передается от одного участника эксперимента к другому, а мы наблюдаем, что и как при этом изменяется. Но возникает труднопреодолимая сложность: жизнь исследователя слишком коротка, чтобы наблюдать за передачей реальных языков. Приходится делать одно из двух: либо моделировать и самих участников эксперимента при помощи компьютера (но при этом обычно делается так много упрощающих предположений, что ценность подобных исследований может оказаться ограниченной), либо предложить участникам эксперимента изучать не полноценные естественные языки, а компактные искусственные языки, специально сконструированные для нужд эксперимента. Это направление на стыке когнитивной психологии и экспериментальной лингвистики распространилось примерно 50 лет назад