— А! — пробормотал он, тараща глаза и округлив рот. — Это ты, Бобино?
— Да, это я.
— И ты что-то сказал? Повтори, доставь мне удовольствие.
— Да так, пустяки разные… Это все балагур Молодой меня дурачит.
— Но, — вмешался Молодой, задетый как рассказчик за живое. — Когда я что-нибудь говорю, то…
— Кстати, Моликар, — прервал его Бобино, — как решилась твоя тяжба с соседом Лафаржем?
— Тяжба? — осведомился Моликар, чей ум находился в том несколько затруднительном состоянии, когда нелегко становится перескакивать с одной темы на другую.
— Да, твой судебный процесс?
— С Лафаржем, цирюльником?
— Да.
— Ну, так это дело я проиграл.
— Как проиграл?
— Проиграл, потому что меня приговорили.
— Кто?
— Господин Бассино, мировой судья.
— И к чему он тебя приговорил?
— К трем франкам штрафа.
— Что же ты ему сделал, этому цирюльнику Лафаржу? — задал вопрос всегда обстоятельный Молодой.
— Что я ему сделал? — переспросил Моликар, покачиваясь на ногах, словно маятник в часах. — Да я ему нос подпортил… но, право же, без всякого дурного намерения, честное слово! Ты представляешь нос Лафаржа, цирюльника, а, Бобино?
— Прежде всего давай уточним, — смеясь, сказал веселый провансалец, — какой же это нос, ведь это же палка от метлы.
— Вот как точно ты сказал Бобино, вот именно! Чертушка Бобино! Нет, я хотел сказать — чертов Бобино, да язык у меня малость заплетается…
— Ну, так что же в конце концов? — спросил Молодой.
— Ты это о чем? — не понял Моликар, успевший уже забыть тему разговора.
— Он просит рассказать, что же произошло с носом папаши Лафаржа.
— Ах, да… Это было ровно две недели тому назад, — вернулся к рассказу Моликар, упорно пытаясь отогнать несуществующую муху. — Мы вместе выходили из трактира…
— Значит, вы были навеселе? — спросил Бобино.
— Нет, даю слово! — возразил Моликар.
— Уверен, что вы оба были навеселе.
— Да нет же, мы были просто пьяны!
И Моликар расхохотался: ему показалось, что он очень удачно сострил.
— Пусть так! — воскликнул Бобино.
— Но ты, наверно, никогда не излечишься? — сказал Молодой.
— Отчего?!
— От пьянства.
— Мне надо излечиваться от пьянства? Но для чего?
— Этот человек — воплощение благоразумия, — заметил Бобино. — Может, выпьешь стакан вина, Моликар?
Моликар покачал головой.
— Как, ты отказываешься?
— Да.
— Ты отказываешься выпить стакан вина?
— Или два стакана, или ни одного.
— А почему именно два? — поинтересовался Молодой, обладавший более математическим складом ума, чем Бобино, и считавший, что каждая задача обязательно имеет решение.
— Да потому, что если выпью еще один стакан, то это будет тринадцатый по счету за сегодняшний вечер.
— Ах, вот в чем дело! — восхитился Бобино.
— А тринадцать стаканов вина принесут мне несчастье…
— Ну, какой же ты суеверный! Продолжай рассказывать, получишь свои два стакана.
— Ну, значит, вышли мы из кабачка, — продолжал Моликар, откликнувшись на просьбу Бобино.
— В котором часу?
— О! Довольно рано!
— Вот как?
— Было что-то около часу или полвторого ночи; я хотел вернуться домой, как полагается всякому порядочному человеку, которого ждут дома три жены и ребенок.
— Три жены?
— Три жены и ребенок!
— Так ты просто турецкий паша!
— Нет, погоди, жена одна, а детей — трое! До чего же он глуп, этот Бобино! Да разве можно иметь трех жен! Да если бы у меня было три жены, я бы не стал возвращаться домой. Даже когда имеется всего одна жена, и то бывает, что домой идти не хочется. Ну хорошо! Приходит вдруг мне в голову дурацкая мысль сказать Лафаржу-цирюльнику — он живет на Фонтанной площади, а я, как тебе известно, живу в конце улицы Ларньи, — вот, значит, приходит мне в голову дурацкая мысль сказать ему: "Сосед, давайте проводим друг друга! Сначала вы меня проводите, потом я вас, а потом опять ваш черед провожать, а потом опять мой… И всякий раз по дороге мы будем заходить к мамаше Моро, чтобы опрокинуть стаканчик… Он и ответил мне: "Ах, это отличная мысль!"
— Да уж ты, наверно, — заметил Бобино, — употребил, как и сегодня, тринадцать стаканчиков и испугался, что это принесет тебе несчастье.
— Нет, в тот день я их вовсе не считал. И напрасно! Но больше такого со мной не случится. Обязательно буду считать. И так мы с ним ходили как два добрых друга, как два добрых соседа, пока не дошли до дома мадемуазель Шапюи, ты ее знаешь, она заведует почтой.
— Да.
— А там лежал большой камень и было темно. Вот у тебя, Молодой, хорошее зрение, не так ли? И у тебя тоже, Бобино? Так в ту ночь вы оба приняли бы в темноте кошку за полевого сторожа.
— Никогда! — важно произнес Молодой.
— Никогда? Ты говоришь — никогда?
— Нет, нет, он ничего не говорит!
— Если он ничего не говорит, это совсем другое дело, значит, я ошибся.
— Да, ты ошибся, продолжай!
— Ну и, подойдя к воротам дома мадемуазель Шапюи, которая заведует почтой, я споткнулся об этот камень. Не повезло: я его не заметил. Да и как я мог его разглядеть?.. Сосед Лафарж и носа своего не видел, а ведь он находится ближе к его глазам, чем этот самый камень к моим. Я покачнулся, чуть не свалился и протянул руку, чтобы за что-нибудь уцепиться и удержаться. Ясно? Вот тут и подвернулся мне под руку нос соседа Лафаржа. Черт побери! Вы же знаете, когда тонут в воде, стараются как можно крепче ухватиться за что-нибудь. Ну а когда тонут в вине, то цепляются еще сильнее. Ей-Богу, Бобино, было у меня ощущение, будто кто-то вытаскивает охотничий нож из ножен… А это сосед Лафарж освобождал свой нос из моей руки; ему это удалось, только кожа его носа так и осталась у меня в руке! Вы же видите, что никакой моей вины тут не было и нет! Тем более что я ни в коей мере не отказывался вернуть ему эту проклятую кожу. Так нет же, мировой судья присудил мне выплатить Лафаржу в возмещение ущерба три франка, да еще с процентами.
— И сосед Лафарж оказался таким мелочным, что согласился взять у тебя эти три франка?
— Да, но мы с ним на них сыграли в шары; я выиграл, и мы их вместе пропили. Ладно, Бобино, наливай мне мой четырнадцатый стакан!
— Скажите, папаша Бобино, — неожиданно прервал беседу Матьё, — не вы ли тут недавно говорили, что ожидаете господина инспектора?
— Нет, — ответил Бобино.
— Значит, я что-то напутал… А то он идет сюда, я и решил вас предупредить, чтобы вы не трудились искать его…
— В таком случае… — начал Молодой, засовывая руку в карман.
— Ты чего? — спросил Бобино.
— Я плачу за нас обоих. Ты мне вернешь позже. Не нужно, чтобы господин инспектор видел нас за столом в трактире; из-за пропущенного случайно стаканчика вина он еще подумает, что имеет дело с пьяницами. Тридцать четыре су, не так ли, мамаша Теллье?
— Да, господа, — сказала хозяйка.
— Ну вот, получите, и до свидания.
— Какие же трусы! — пробормотал Моликар, усаживаясь за стол, покинутый его собеседниками, и рассматривая на свет третью, едва початую бутылку. — О трусы! Покинуть поле сражения, когда враг еще не добит!
Он наполнил до краев два стакана и чокнулся одним о другой, воскликнув при этом:
— Ну, твое здоровье, Моликар!
Тем временем оба лесника, хотя и спешили покинуть кабачок, внезапно остановились, опираясь друг на друга и с изумлением глядя на входившего нового посетителя.
Это был Бернар.
Но Бернар с искаженным, бледным, потным лицом, с развязавшимся галстуком…
XIVЗМЕЯ
Молодой человек настолько не походил на самого себя, что оба его товарища с трудом его узнали.
Затем Молодой набрался решимости заметить:
— Смотрите-ка! Да это же Бернар… Привет, Бернар!
— Привет, — резко ответил Бернар, заметно раздраженный тем, что он встретился с ними.
— Ты здесь? — в свою очередь отважился спросить Бобино.
— А почему бы и нет? Разве запрещено приходить на праздник, если хочешь развлечься?
— Да я и не говорю, что запрещено, разрази меня гром! — возразил Бобино. — Просто странно видеть, что ты один…
— Один?
— Да.
— А с кем я, по-твоему, должен прийти?
— Но ведь, кажется, когда у тебя молодая, красивая невеста…
— Не будем больше упоминать об этом, — произнес Бернар, нахмурив брови.
Потом он ударил по столу прикладом своего ружья и крикнул:
— Вина!
— Осторожно! — заметил Молодой.
— А почему осторожно?
— Господин инспектор здесь.
— Ну, и что же?
— Я тебе сказал: учти, что господин инспектор здесь, вот и все.
— И какое мне дело, здесь он или в другом месте, наш господин инспектор?
— Ну если так, это другое дело.
— Поссорились, видать, влюбленные, — сказал Бобино Молодому, дергая его за рукав.
Молодой сделал знак, что разделяет его мнение, и обратился к Бернару:
— Видишь ли, Бернар, ведь я почему заговорил с тобой об этом? Вовсе не для того, чтобы унизить тебя или как-то поддеть, нет, чтобы просто напомнить тебе то, что ты и так знаешь: господин инспектор не любит, когда застает нас в кабачке.
— А если я захочу туда пойти, — возразил Бернар, — ты полагаешь, что господин инспектор помешает мне поступить по-своему?
И, ударив вторично по столу с еще большей силой, чем в первый раз, он крикнул:
— Вина! Вина!
Оба лесника поняли, что его не переубедить.
— Пошли, пошли, — сказал Бобино. — Не надо мешать безумцу творить безумства. Пойдем, Молодой!
— Да уж, добавить нечего, — промолвил Молодой. — Прощай, Бернар!
— Прощай, — бросил тот в ответ кратко и резко.
И друзья удалились в сторону, противоположную той, с которой появился инспектор, занятый какой-то беседой и к тому же плохо видевший, поэтому он прошел мимо кабачка, не узнав ни Бобино с Молодым, ни Бернара.
— Ну, подойдет сюда кто-нибудь наконец? — вскричал Бернар, стуча прикладом руж