Вот каким был (впрочем, он и сейчас остался таким же, только без цветов, ведь цветы обычно распускаются благодаря присутствию какой-нибудь юной девушки с нежным и беспокойным сердцем) Новый дом у дороги на Суасон, если смотреть на него снаружи.
При осмотре его изнутри на первом этаже можно было увидеть большую комнату, в которой стояли стол, буфет и шесть стульев орехового дерева, а стены были украшены пятью или шестью гравюрами, изображающими, в зависимости от того, какое очередное правительство было у власти, либо Наполеона, Жозефину, Марию Луизу, Римского короля, принца Евгения и смерть Понятовского; либо герцога Ангулемского, герцогиню Ангулемскую, короля Людовика XVIII, его брата Месье и герцога Беррийского; либо, наконец, короля Луи Филиппа, королеву Марию Амелию, герцога Орлеанского и группу белокурых и темноволосых детей, состоящую из герцога Немурского, принца Жуэнвильского, герцога Омальского и принцесс Луизы, Клементины и Марии.
Не знаю, что там изображено сегодня…
Над камином, обсыхая после последнего дождя или тумана, висели три двуствольных ружья, обернутые промасленными тряпками.
За камином была расположена домашняя пекарня; ее маленькое окошко выходило в лес.
С восточного фасада к дому полого примыкала кухня, пристроенная в то время, когда дом оказался тесноватым для своих обитателей и пришлось переделать бывшую кухню в жилую комнату.
Эта комната обычно служила спальней сыну хозяев дома.
На втором этаже находилась спальня хозяина и хозяйки, то есть лесничего и его жены, а также комната дочери или племянницы, если таковые у них были.
Добавим, что пять или шесть поколений лесничих сменили друг друга в этом доме, и именно здесь у его дверей и в той большой комнате, что мы попытались описать, произошла в 1827 году кровавая драма, закончившаяся смертью лесничего Шорона[11].
Но ко времени начала истории, которую мы собираемся рассказать, то есть в первые дни мая 1829 года, в Новом доме жили: Гийом Ватрен, лесничий лесничества Шавиньи, его жена Марианна Шарлотта Шорон (ее называли просто "мамашей") и Бернар Ватрен, их сын, известный всем просто как Бернар.
Героиня нашей истории, юная девушка по имени Катрин Блюм, тоже жила раньше в этом доме, но вот уже полтора года, как ее там нет.
Впрочем, мы изложим причины присутствия и отсутствия в доме действующих лиц, а также, как мы обычно это делаем, будем описывать их внешность, возраст и характер по мере их появления на сцене.
Давайте же просто перенесемся в то время, о котором мы говорим, а именно в день 12 мая 1829 года.
Сейчас половина четвертого утра. Слабый предутренний свет брезжит сквозь нежную зелень молодой листвы, распустившейся всего несколько недель тому назад. От малейшего ветерка холодные капли росы, дрожащие на кончиках ветвей, осыпаются на траву алмазным градом.
По просеке Ушарских угодий размеренным шагом, свойственным тем, кто привык к длительной ходьбе, идет молодой человек лет двадцати трех — двадцати четырех, белокурый, с живым и умным взглядом. На нем форменная одежда лесника, то есть синяя куртка с серебряными дубовыми листьями на воротнике и такая же фуражка, бархатные штаны и высокие кожаные гетры с медными застежками. Одной рукой молодой человек придерживает ружье на плече, другой — держит на поводке ищейку. Он пролезает через один из проломов в стене парка и идет, старательно придерживаясь середины просеки (скорее по привычке, чем из-за падающей с листьев росы, от которой он все равно уже промок как от дождя), по направлению к Новому дому, что стоит у дороги в Суасон. Уже издалека он видит по ту сторону дороги западную стену дома со всеми четырьмя окнами.
Однако, дойдя до конца просеки, он замечает, что дверь и окна закрыты: у Ватренов все еще спят.
— Однако у папаши Гийома не знают забот! — пробормотал молодой человек. — Я еще понимаю, отец с матерью… Но Бернар, влюбленный! Разве влюбленный должен спать?
И он перешел через дорогу, направившись к дому с явной целью бесцеремонно нарушить сон его обитателей.
При звуке его шагов обе собаки выскочили из конуры, готовые облаять человека и его пса, но, очевидно, узнали обоих, так как, вместо того чтобы угрожающе залаять, они добродушно зевнули во всю пасть, радостно виляя хвостом при приближении гостей, хотя и не принадлежавших к. числу обитателей дома, но и не чужих здесь.
Подбежав к порогу, ищейка дружелюбно приветствовала бассетов, в то время как молодой человек, поставив на землю ружье, постучал кулаком в дверь.
На этот первый призыв никто не ответил.
— Эй, папаша Ватрен! — проворчал молодой человек, постучав второй раз еще сильнее, чем в первый. — Вы там, случаем, не оглохли?
И он приложил ухо к двери.
— Наконец-то, — сказал он через несколько мгновений. — Ну вот и славно!
Обрадовался он потому, что услышал внутри какой-то слабый звук, приглушенный расстоянием и массивной дверью: это поскрипывала лестница под ногами старого лесничего.
Ухо у молодого человека было чуткое, так что он никак не мог ошибиться, приняв поступь пятидесятилетнего мужчины за шаги двадцатипятилетнего парня. Поэтому он прошептал:
— А! Это папаша Гийом.
А потом во весь голос прокричал:
— Здравствуйте, папаша Гийом! Откройте, это я!
— А, это ты, Франсуа? — послышался голос из-за двери.
— Черт возьми, а кто же еще, по-вашему?
— Иду, иду!
— Ладно уж, натягивайте ваши штаны, не торопитесь… Мы не спешим, хоть здесь и не жарко… Бр-р!
И молодой человек потопал ногами, чтобы согреться, в то время как его собака сидела и дрожала, вся мокрая от росы, как и ее хозяин.
В эту минуту дверь открылась и показалась поседевшая голова старого лесничего. Он держал в зубах, несмотря на ранний час, коротенькую трубку-носогрейку, правда еще не зажженную.
Надо сказать, что эту трубку, которая когда-то была обычной длины, но в результате разного рода злоключений укоротилась, Гийом Ватрен вынимал изо рта только для того, чтобы вытряхнуть пепел и набить ее табаком. После этого носогрейка вновь занимала свое обычное место слева в щербине между двумя зубами.
Впрочем, еще при одном обстоятельстве трубка дымилась в руке, а не во рту папаши Гийома: когда его удостаивал своим обращением к нему инспектор.
В этом случае папаша Гийом почтительно вынимал носогрейку изо рта, аккуратно вытирал губы рукавом куртки, отводил за спину руку с трубкой и отвечал.
Похоже, что папаша Гийом был учеником школы Пифагора: когда он открывал рот, чтобы о чем-то спросить, вопрос всегда был как нельзя более кратким, а если он открывал рот, чтобы ответить, то и ответ бывал как нельзя более лаконичным.
Мы сказали, что папаша Гийом открывал рот, но ошиблись. Папаша Гийом открывал рот только для того, чтобы зевнуть, если предположить, — вещь невероятная! — что он когда-либо зевал.
Все остальное время папаша Гийом не разжимал зубов, привычно держащих огрызок трубки длиною иногда не более шести или восьми линий.
В результате этого при разговоре он издавал свистящий звук, подобный змеиному, так как словам приходилось протискиваться через щель, образованную между зубами и зажатой в них трубкой, причем такую узкую, что через нее едва бы пролезла монета в пять су.
Когда папаша Гийом вынимал изо рта трубку, чтобы, вытряхнув пепел, вновь набить ее табаком или же для разговора с каким-нибудь значительным лицом, речь его, вместо того чтобы стать разборчивее, делалась еще более невнятной. Свист не уменьшался, а становился еще громче, да это и понятно: не разделенные трубкой, челюсти плотно смыкались, и тогда нужен был большой навык, чтобы понять, о чем говорил папаша Гийом!
Итак, описав самую выдающуюся черту облика папаши Гийома, завершим его портрет.
Это был, как мы уже сказали, человек пятидесяти лет, ростом чуть выше среднего, прямой и сухопарый, с редкими седеющими волосами, густыми бровями и обрамляющими лицо бакенбардами. У него были маленькие острые глаза, длинный нос, насмешливый рот и острый подбородок. Папаша Гийом всегда был настороже, хотя по виду это и было незаметно. Он прекрасно слышал и видел все, что происходило как у него дома между женой, сыном и племянницей, так и в лесу между куропатками, кроликами, зайцами, лисами, хорьками и ласками — теми животными, которые со дня сотворения мира ведут между собой столь же ожесточенную войну, какая велась между Спартой и Мессенией с 744 по 370 год до Рождества Христова.
Ватрен с большим почтением относился к моему отцу, да и меня очень любил. Он хранил под стеклянным колпаком бокал, из которого обычно пил генерал Дюма, приезжая на охоту, и спустя десять, пятнадцать и даже двадцать лет, когда мы вместе охотились, он непременно подавал мне вино в этом бокале.
Таким был человек с усмешкой на лице и трубкой в зубах, который высунулся в приоткрытую дверь Нового дома у дороги в Суасон на стук молодого человека по имени Франсуа, жаловавшегося на холод, хотя вот уже месяц и двадцать семь дней царило, по словам Матьё Ленсберга, чудесное время года, называемое весной.
Увидев гостя, Гийом Ватрен широко распахнул дверь, и молодой человек вошел в дом.
IIМАТЬЁ ГОГЕЛЮ
Франсуа направился прямо к камину, поставив ружье возле него в угол, а его пес, заслуженно носивший кличку Косой, просто уселся на еще теплую золу.
Кличку свою собака получила потому, что у нее в уголке глаза на веке топорщился пучок рыжих волосков, что-то вроде родинки, из-за чего она время от времени скашивала глаз.
У Косого была репутация лучшей ищейки на три льё вокруг Виллер-Котре.
Сам же Франсуа, хотя и был еще слишком молод для того, чтобы занять выдающееся место в большом искусстве псовой охоты, все же считался в округе одним из лучших охотников по умению найти дичь по следу.
Если надо было выследить волка или поднять кабана, эту нелегкую задачу возлагали обычно на Франсуа.