Стойкости только требовалось сделать предположение, что инопланетяне, которые были готовы уничтожить богатую артефактами планету, сделают то же со священными кольцами, и он знал, что тогда миллиарды ковенантов сокрушат этих «Восстановителей» без малейших колебаний… пока верят.
Министр провел пальцами по голографическим переключателям в подлокотнике, и все до последнего общественные источники света на Высшем Милосердии» потускнели, включая яркий диск на вершине купола. Несколько мгновений собравшаяся толпа (и, несомненно, многие другие члены Ковенанта, наблюдающие за церемонией из отдаленных мест) думала, что случилось нечто ужасное.
Но потом появились семь гигантских голограмм Ореолов, расположившихся вертикально вокруг дредноута. Раздалась музыка – живая мелодия, исполняемая хором прислужников Филолога, которая доносилась из глубин корабля с помощью усилительных устройств, расставленных по всему городу. Стойкость видел в этом грандиозное представление, возымевшее желаемый эффект.
К тому времени, когда баржи иерархов завершили подъем вдоль опор дредноута и три cан’шайуум воссоединились на балюстраде над входом в ангар, толпа не отрывала от них глаз. Когда хор прислужников стих и Стойкость откашлялся, собираясь говорить, показалось, что все существа Ковенанта затаили дыхание в предвкушении его слов.
– Мы втроем преклоняемся перед вашим одобрением – вашей верой в наше назначение.
Стойкость слышал, как его голос эхом разносится между башен, отдается от камней, которые в буквальном смысле были фундаментом Ковенанта. Он поднял руку, указывая по очереди на вице-министра и Филолога:
– Это пророк Скорби, а это пророк Милосердия. – Потом, проведя руками под бородкой: – И я, менее всего достойный из всех нас, пророк Истины.
Три иерарха поклонились на тронах так низко, как могли, не рискуя уронить мантии. В этот момент каждый из голографических Ореолов засветился еще ярче, когда в них появились громадные глифы Восстановления.
Толпа одобрительно взревела.
Перед тем как выпрямиться, пророк Истины на мгновение задумался об ироничности своего заявления. По традиции он мог выбрать любое имя из длинного списка бывших иерархов. Большинство из них были бы вполне лестными. Но он в конечном счете выбрал имя, которое накладывало наибольшую ношу, – имя, которое всегда будет напоминать ему о лжи во благо Ковенанта и об истине, которая должна остаться тайной.
За те часы, что прошли с тех пор, как они покинули Тиару, Дженкинс ни разу не шевельнулся. Ни когда контейнер сошел с лифта и полетел к ожидающему реактивному блоку, ни когда две машины соединились с толчком; навигационный компьютер постарался приспособиться к скорости вращения контейнера. Даже временная тошнота при слишком быстром входе в гиперпространство не прервала безмолвную вахту Дженкинса над Форселлом, лежащим перед ним на полу контейнера.
– Состояние стабильное. – Хили закрыл медицинский саквояж. Медик приложил немало усилий, чтобы с помощью биопены остановить кровотечение в плече Форселла – залатать рану, нанесенную острыми зубами инопланетянина. Но Форселл потерял много крови. – Будет жить, – заключил Хили, чье дыхание вырывалось облачками изо рта в прохладном воздухе контейнера.
Перед входом в гиперпространство капитан-лейтенант Аль-Сигни сочла необходимым поддерживать их энергетическую сигнатуру на минимуме, чтобы инопланетный корабль не смог их обнаружить. Теперь отопительные устройства, подвешенные к потолочным балкам контейнера, работали на полной мощности. Но чтобы нагреть такое огромное пространство, требуется несколько часов.
– Откуда ты знаешь? – Голос Дженкинса звучал тихо и хрипло.
Хили потянулся к стопке сложенных одеял, принялся скручивать шерстяные квадраты и подтыкать их под тело Форселла, чтобы ограничить его подвижность.
– Скажи ему, Джонсон.
Пока медик работал, Эйвери держал Форселла в неподвижном состоянии. Взяв одно из одеял, морпех вытер пятна крови рекрута и биопену с рук.
– Я видел раны и гораздо хуже.
Эйвери говорил мягко, но его ответ не успокоил Дженкинса; рекрут по-прежнему не сводил полных слез глаз с бледного лица Форселла.
– Штаб-сержант, он – все, что у меня осталось.
Эйвери понимал, что чувствует Дженкинс. Это была та же самая бездонная печаль, которую чувствовал он, сидя в холодной квартире тети в ожидании тех, кто придет и заберет ее; ошеломляющее понимание, что ушло все самое дорогое. Капитан Пондер, более половины ополчения и многие тысячи жителей Жатвы погибли. Осознание этих потерь было тяжелым бременем, и единственная причина, по которой Эйвери не чувствовал себя таким же раздавленным, как Дженкинс, состояла в том, что он научился справляться со своими чувствами и скрывать их.
Но теперь он не хотел этого делать.
– Нет. Не все, – сказал Эйвери.
Дженкинс посмотрел на него, вопросительно наморщившись.
– Ты – солдат, – объяснил Эйвери. – Часть команды.
– Уже нет. – Дженкинс посмотрел на Дасса, Андерсена и горстку других рекрутов, сидящих или спящих в контейнере. – Мы колониальное ополчение. А нашу колонию мы потеряли.
– Комфлот отвоюет Жатву. И им понадобятся все бойцы, которых можно найти.
– Я? Морпех?
– Если захочешь, я переведу тебя в мое подразделение.
Рекрут подозрительно прищурился.
– Скажем так, у корпуса должок передо мной. Вы – ополчение. Но еще вы одни из немногих в ККОН, кто знает, как бить этих сукиных сынов.
– Они захотят, чтобы мы служили вместе? – спросил Дженкинс.
– Возглавили атаку. – Эйвери кивнул. – Я бы так и сделал.
На мгновение Дженкинс задумался о возможности не только вернуть свою планету, но и внести вклад в защиту других колоний – других семей. Родители не хотели, чтобы он становился солдатом. Но сейчас ему не приходило в голову другого способа почтить их память.
– Хорошо, – сказал Дженкинс. – Я с вами.
Эйвери вытащил из кармана бронежилета сигару «Милый Вильям» и протянул Дженкинсу:
– Это тебе и Форселлу, когда он придет в себя.
– А пока, – сказал Хили, поднимаясь, – ты можешь помочь мне проверить остальных.
Эйвери проводил взглядом Дженкинса и Хили, которые направились к штаб-сержанту Берну и другим раненым, находящимся ближе к середине контейнера. Берн осознавал происходящее, когда Эйвери садился в контейнер на Тиаре, но теперь ирландец спал, накачанный болеутоляющими, которые позволили ему расслабиться и отключиться от мира.
Эйвери посмотрел на грудь Форселла, вздымающуюся и опускающуюся под бинтами. Потом он взял стопку одеял и направился к подъемнику, который доставил его в реактивный блок. В кабине Эйвери нашел Джилан.
– Одеяла, – проворчал он. – Подумал, они вам понадобятся.
Джилан не шелохнулась. Она стояла спиной к Эйвери, а ее широко раскинутые руки лежали на главной панели управления. Слабый зеленый огонек на дисплее создавал иллюзию изумрудного ореола вокруг ее черных как смоль волос. Несколько прядей выбились из заколок и завитками ниспадали на ее затылок.
– Я оставлю их здесь.
Но когда Эйвери опустил одеяла на пол и повернулся к выходу, Джилан прошептала:
– Двести пятнадцать.
– Мэм?
– Контейнеров. Все, что вырвались с планеты. – Джилан постучала пальцем по дисплею, проверяя расчеты. – С учетом грузоподъемности это между двумястами пятьюдесятью и двумястами шестьюдесятью тысячами спасшихся. Но только в том случае, если они добрались до назначенного места.
– Добрались.
– Откуда такая уверенность?
– Просто уверен.
– Semper fi[3].
– Да, что-то вроде этого. – Эйвери покачал головой; ему не нравилось говорить со спиной Джилан. – Если вам понадобится что-нибудь, дайте мне знать.
Но когда он уже собирался выйти, Джилан повернулась. Вид у нее был усталый, и, прежде чем начать говорить, она с трудом сглотнула слюну.
– Мы стольких не сумели спасти.
– А могли не спасти никого. – Эйвери говорил более резким тоном, чем ему хотелось; потерев шею сзади, он попытался использовать другую тактику. – Ваш план сработал, мэм. Лучше, чем я думал.
Джилан горько рассмеялась:
– Ну и комплимент!
Эйвери сложил руки на груди. Он пытался сказать ей что-то приятное, но Джилан не облегчила его задачу.
– Что вы хотите от меня услышать?
– Ничего.
– Ничего?
– Да.
Эйвери сердито посмотрел на нее. Ее зеленые глаза светились так же ярко, как в беззаботное время их первой встречи на балконе здания парламента. Но сейчас Эйвери заметил кое-что еще.
Все женщины дают разрешение по-своему. По крайней мере, это говорил морпеху его опыт. Некоторые делают это очевидно, но большинство так тонко, что Эйвери не сомневался: он упустил гораздо больше возможностей, чем хотел. Но сигналы Джилан – вызывающий взгляд, распрямленные плечи, поджатая нижняя губа – были не столько знаками согласия, сколько громким требованием: сейчас или никогда.
И теперь Эйвери не стал медлить. Он шагнул вперед, а Джилан оттолкнулась от панели и двинулась ему навстречу. Они сошлись в поцелуе, их руки заскользили по телу друг друга в поисках чего-то неизвестного, но отчаянно необходимого. Но когда Эйвери хотел с силой прижать Джилан к себе, она оттолкнула его и снова оперлась о панель.
Эйвери чувствовал, как сердце бешено колотится в его груди. На мгновение ему показалось, что она передумала, но тут Джилан вытащила шпильки из волос и тряхнула головой. Она уже швырнула шпильки на пол и нагнулась, чтобы снять ботинки, когда Эйвери понял, что замешкался в негласной гонке, в которой победой было одновременное завершение. Он постарался наверстать упущенное.
Эйвери сорвал с себя фуражку и стащил рубашку через голову, не заморачиваясь с пуговицами. Когда он высвободил голову из воротника, Джилан уже снимала второй ботинок. Эйвери наклонился, чтобы развязать собственные шнурки, а она в это время расстегнула молнию своего комбинезона, идущую от шеи до пупка. Морпех едва успел сбросить ботинки с ног, как Джилан уже шагнула к нему нагая, с решительным взглядом.