– Я совершенно не понимаю, о чем ты говоришь.
– Не понимаешь потому, что я тебя вдвое старше. И мы часто говорим с тобой на разных языках. Скажу попроще: через полгода я уже буду торговать матрешками в Измайлово или рисовать портреты в вестибюлях дорогих ресторанов.
– С чего бы это?
– С того, что есть очень мощные группировки, которые мгновенно воспользуются случаем, чтобы отодвинуть меня от всех кормушек. Когда был Борис, мы были с ним в паре сильны. А теперь – сама понимаешь. Но это меня не очень страшит. На самом деле я боюсь другого. Того, что к весне я буду сидеть. Сидеть и ждать суда. Не здесь сидеть, а в тюрьме. А потом, посидев годок-другой в ожидании правосудия, ты уже не сможешь не оказаться виноватым. Пока все так и развивается: по самому поганому варианту.
– Но ты же ни при чем?
– Конечно. Те все, кто «при чем», не по тюрьмам сидят, а в секретариатах, коллегиях да в президиумах.
– Ничего не понимаю – что ты несешь?
– Я просто разнылся, прости! Хватит ныть, Белов! Ничего. Побарахтаюсь еще!
Он встал.
– Вернусь, – тогда и поговорим, – одевшись, он взял рюкзак. – Будет звонить, спрашивать – приеду в первых числах октября.
– Коля! – Она бросилась ему на грудь.
– Прости, – он ее обнял. – Прощай.
– Прощай?!
– Лучше учись. Наука сокращает нам опыты быстротекущей жизни…
– Коля!
– Все. Пока!
Он вышел и закрыл дверь.
Он подумал, что, может быть, они больше уже не увидятся никогда. Однако ошибся – судьба слишком коварна, чтобы следовать твоим предчувствиям.
Судьба не любит идти на поводу. Но ей, судьбе, присуще и некое чувство юмора.
Подслушав разговор и прочтя их мысли, судьба усмехнулась и тут же начертила им линию жизни на ближайшие сутки.
Она осталась довольна своей работой, потому что уходящему Белову и в голову не могло в этот момент прийти, что завтра, в полном соответствии со сном его дражайшей Елены Синицыной, им предстоит обвенчаться.
Иван Петрович Калачев наконец-то нашел бригаду проводников, которые двадцать четвертого августа опекали вагон номер девять поезда пятьдесят девять Шарья – Москва.
Бригада состояла из двух проводниц – Маши с Наташей.
Калачев познакомился с ними прямо в вагоне, стоящем в отстойнике станции Москва-третья в ожидании очередного рейса в Шарью.
– Скажите, пожалуйста, кто-нибудь из этих людей не покажется вам знакомым? Был кто-то из них пассажиром вашего вагона? Не узнаете ли кого-нибудь, словом?
– Вот и вот, – безошибочно и быстро выбрала Маша фотографии Белова и Тренихина.
Калачев смешал фотографии, перетасовал, разложил их вновь и пригласил из коридора Наташу.
– Вот этот с вот этим ездили. Точно! – Уверенно и правильно указала на фотографии Белова и Тренихина Наташа.
– Отлично!
Калачев посадил проводниц напротив себя.
– А вы не помните случайно – куда они ехали – в Москву или в Шарью?
– В Москву, – ответили проводницы почти хором.
– От самой Шарьи?
– Нет. Они сели в Буе, – сказала Маша.
– Ты что – в Данилове! – возразила Наташа.
– Так все же? – Калачев взглянул им в лица, прервав запись.
– Да в Буе, точно! – уверенно сказала Маша. – Ты вспомни, – повернулась она к напарнице. – Они садились, вот когда поймали жулика в седьмом, в купейном, ну, у Светки! Помнишь, выводили? В наручниках? Вот тут они и сели. В Буе.
– В Буе, в Буе! – согласилась Наташа. – Точно.
– А вот еще вопрос вам, девочки, на засыпку. К ним, к этим, кто-нибудь входил в купе вот, после Буя? Случайно не видали?
– Конечно, видели! – сказала Маша и тут же осеклась, почувствовав резкий толчок ноги Наташи.
– Прекрасно! Что вы видели? – оторвал от записи взгляд Калачев, не заметивший тайного сигнала. – Кто же заходил?
– Да бригадир наш заходил, начальник поезда, – довольно неумело соврала Маша. – Ефим Михайлович…
– Они с ним пили? С Ефим Михайловичем?
– Только не хватало!
– Что вы!
– Ой ли? – усомнился Калачев.
– Да наш начальник поезда не пьет!
– Да быть не может, девочки! – еще больше усомнился Иван Петрович. – Чтобы начальник поезда, да и не пил!
– Не может. Нечем. У него желудок вырезан.
– Язва была. От пьянства, кстати.
– Теперь не пьет совсем! Только на праздники.
– А что ж тогда он заходил?
– Он просто проверял, он ко всем заглядывал.
– Он часто ночью ходит. Все бригадиры сейчас проверяют.
– Он начальник поезда или все же бригадир?
– И то и то.
– Он совмещает. А ночью ходит – «леваков» ловит.
– Билеты дорогие сейчас стали, плацкарт, общий забит, а СВ почти всегда идет полупустой.
– Ну и есть соблазн у нас такой…
– У вас?
– Да нет, вообще – у всех проводников.
– Да ты за всех не говори! Есть и шибко честные товарищи… Встречаются.
– В общем, он прошел, глянул по купе по всем проверить, товарищ следователь, – не решили ли мы с Наташкой прокатить кого-нибудь зайцем, от Буя до Секши…
– До Секши? – заинтересовался Калачев и стал листать свою записную книжку. – До Секши, говорите?…
Воспользовавшись тем, что следователь отвлекся, Наташа еще раз толкнула напарницу – вдвое сильнее на сей раз.
– До Секши, да… – нашел соответствующую запись Калачев. – Так что – до Секши-то?
– Да это просто я к примеру. После Буя будет Секша. А так какая разница: от Галича до Лопарева, от Ней до Поломы – пустил, подвез и заработал. Вот. А Ефим Михалыч смотрит. Проверяет.
– Особенно ночами.
– Ну, ясно. – Калачев кивнул. – А вы не помните случайно: какого числа они ехали в Москву?
– Ну… Давно уж. Это, по-моему, было в августе. В конце.
– А поточнее вспомнить не сможете?
– Сейчас попробую, – кивнула Наташа, доставая тетрадку. – Вот август. Расписание. В Москву мы ехали двадцать второго, двадцать четвертого, двадцать шестого, двадцать восьмого и тридцатого. В один из этих дней.
– Ну, а еще точнее?
– Точнее едва ли сейчас получится. Понимаете, конец августа, пассажиропоток большой, все едут к первому сентября, с детьми. Конец августа, да еще зимние каникулы тоже вот, голова идет кругом.
– А вы же вот что можете… – Наташа оживилась. – Вам их фамилии известны?
– Да.
– Ну, прекрасно! Сейчас билеты в кассах продают ведь по паспорту… Вы обратитесь на вокзал. Они запросят Буй, и по фамилиям вам скажут – когда билеты они покупали и на какое число. И это будет точно.
– Дельно, – кивнул им Калачев и встал. – Я так и сделаю. Ну ладно, девочки, простите, что отвлек, спасибо за беседу. Сухой остаток – эти двое ехали от Буя до Москвы и до Москвы доехали оба?
– Да, да! – кивнули обе.
– Из посторонних к ним никто не заходил?
– Нет, нет!
– И распивать – ни с кем не распивали?
– Что вы, что вы!
– Все. Это все. Удачи вам. Счастливого пути!
Наблюдая сквозь окно вагона, как Калачев, минуя стрелки, удаляется вдоль тупикового пути к вокзалу, Наташа процедила напарнице:
– Ты б ему еще сказала, что мы им две бутылки водки за сорок баксов втюрили.
– С закуской же! – напомнила ей Маша. – Это же, считай, комплексный ужин!
– Ты все же дура, Машка, набитая!
– Да просто не спала всю ночь! Устала как собака.
– Вот я и говорю – собачье помело у тебя, а не язык.
– Тогда ты с ревизорами разными сама и разговаривай! А то меня сначала к ним сунешь, а потом все поправляешь – из-за моей спины – легко это, я понимаю!
– Ага! Не будь меня, так ты б, Машка, давно б уже сидела!
По дороге на вокзал Белов зашел на почту.
– Два письма. Заказное и ценное.
Первое, заказное, было адресовано Власову В. А. в прокуратуру, второе – ценное он отправил на свой же адрес и почти самому себе: «Белову Н. С. для передачи Елене Анатольевне Синицыной». И это письмо было внушительных размеров – формат А4.
– Раз ценное письмо, нужна опись. Вскройте, предъявите. Что в нем?
Белов вытащил из незаклеенного конверта документы, которые он оформил еще вчера по дороге из клуба домой.
– Пожалуйста, вот посмотрите: это генеральная доверенность, тут просто – письмишко небольшое…
«Сейчас заклеят конверт, и письмо уйдет, отслоится от него, заживет своей жизнью, – подумал Белов. – Ушедшее письмо уже не вернешь. Отправление письма – это всегда поворотный пункт, пройденная развилка кусочка жизни…»
– А это что еще у вас? – спросила сотрудница почты, заполнявшая опись.
– А это мое завещание, – ответил Белов.
Выйдя из метро, Белов повернул направо, прошел сквозь строй торгующих всякой всячиной пенсионерок, двинул к суточным кассам поездов дальнего следования.
Внезапно дорогу ему преградила цыганка:
– Остановись на секунду. Сказать тебе надо одно…
Обычно Белов начисто игнорировал цыганские выпады в свой адрес в общественных местах – просто отмахивался молча, продолжая движение. Он знал как дважды два, что остановиться и вступить в беседу с золотозубыми – это мгновенный абзац, смерти подобно.
Но тут, видно, нервы не выдержали напряжения последних дней. Он сбавил ход.
– Что тебе? Ну? – бросил он на ходу.
– Важную вещь хочу рассказать тебе… У тебя, я вижу, любовь была. Большая любовь… Светлая. Сам ты хороший человек, вижу. Друзья твои тебя подвели…
Еще два дня назад Белов не стал бы и слушать дальше весь этот бред: очевидно, что у сорокалетнего хорошо одетого, высокого, представительного мужика определенно была любовь. Любовь бывает только большая. И обязательно светлая. В наличии маленькой и темной любви не признается ни одна собака. Все люди считают самих себя хорошими. У всех есть друзья, которые неизменно подводят – разносят сплетни, из зависти гадят за спиной, совращают жен, отбивают любовниц, не возвращают вовремя долги.
Прекрасно понимая, что цыганка примеряет на него платье голого короля, годное абсолютно для любого, Белов тем не менее остановился как вкопанный.