Завладев добычей, орел становится вялым…
Авантюристы в зале ожидания. В этом зале ожидания на Тихорецкой развязке была установлена стойка, где подавали чай. Находившиеся там женщины могли бы служить шпионками или соблазнять государственных деятелей. Но не было никаких потайных комнат, где могли бы встречаться заговорщики, где можно было бы соблазнять, где свершались бы государственные измены.
Впрочем, у Маккиндера на всё это не было времени. По железнодорожному щебню бежит кондукторша в тесной униформе. Он смотрит вдаль из окна поезда. Потом – снова на кондукторшу. Та спешит к локомотиву. Синхронность движений, взгляды – это могло бы стать переживанием, наподобие того, что Бодлер описал в стихотворении Прохожей. Однако Маккиндеру, в его шикарном костюме, всё это совершенно неинтересно. Кожа лица обезвожена. Прочь, прочь отсюда…
103 года на то, чтобы избавиться от жадности
Жадность немецких промышленников, которые во что бы то ни стало хотели владеть рудным бассейном в Брие, была одной из причин того, что в 1916 году – на полпути великой войны – не был заключен мирный договор. Немногим более 100 лет спустя группа сталелитейных компаний, в собственности которой к тому времени находились рудные и угольные шахты Брие, с радостью отказалась бы от них всего за доллар и обещания инвестировать в их восстановление. Впрочем, учитывая ставки таможенных пошлин Трампа на сталь, представитель Германии в наблюдательном совете группы настоял на том, чтобы предприятия Брие оставались в собственности. Хищные птицы из Рурской области 1916 года: куда они запропастились?
Абстрактный империализм в любовных делах
В отличие от своего знаменитого родственника, двоюродный брат Евгения Онегина в своих любовных делах никогда не колебался и абсолютно не сдерживался. В своих завоеваниях он был ненасытен. Завистливые соперники утверждали, будто он, как Дон Жуан, ведет учет соблазненных им молодых женщин. Его любовные связи были мимолетны. Соблазнение – и сразу расставание.
Один из наблюдателей c умным видом сказал о нем так: его изнутри гложет тоска, однако он не хочет себе в этом признаться. Все его завоевания – это эрзац. Он всё устраивает так, что девушке некуда от него деться, изумительная тактика, но стратегически – дорога в никуда. Затем он бросает завоеванную наедине с ее горем. Девушки об этом знают, однако это знание не помогло ни одной из несчастных соблазненных. В бедной на события России девятнадцатого века слухи об уловках наподобие тех, к которым прибегал кузен Онегина, быстро распространялись за пределами столиц и вызывали всеобщее возбуждение. О том, что Пушкин использовал их в работе над своим романом в стихах, ходило много кривотолков, но никто не хотел вдаваться в подробности.
Илл. 59. Голова одного из двоюродных братьев Евгения Онегина покоится на коленях красивой девушки. Он – сама покорность. Ее волосы освещены лампой за ее спиной, эта же лампа отбрасывает свет на ее шею. Ее нежные пальцы в волосах завоевателя. Существует вид муравьев, его представители смиренно садятся перед муравейниками других муравьев. И молятся о дарах. Как только муравей другого вида выползает из своего муравейника – он становится таким подарком: ему отрывают голову. Это только кажется, что терпеливо сидящее перед муравейником насекомое молится, на самом деле оно – безжалостный завоеватель. Этот вид муравьев кормится головами своих сородичей. Его зоологическое обозначение formica decapitans – муравей, отрывающий головы
Чувство утекает
По приезде в Венецию Вронский и Анна Каренина остановились в одной из лучших гостиниц. Сырая, холодная погода. Они не знали, чем заняться в номерах. На улице тоже нечего было делать. В городе у них не было знакомых. Уехать из Венеции и продолжить путешествие они должны были лишь через три дня.
Им было трудно выносить друг друга, но они пытались. Анне Карениной, переставшей доверять Вронскому, показалось, что она слышит скрежет. В своей фантазии она уже построила дом, чтобы поселиться в нем с офицером, а теперь дом рушится, словно сдвинутый с места медленным землетрясением. Это было началом гибели Анны – в конце концов она оказалась под поездом.
«САМОЗАБВЕННАЯ ЛЮБОВЬ»
«ЗАБЫТЬ, БУДУЧИ ВЛЮБЛЕННЫМ»
«БЕЗЗАВЕТНО ЛЮБИТЬ»
«SELFISH»
«ДО ПОСЛЕДНЕГО ЛЮБИТЬ ТОЛЬКО САМОГО СЕБЯ»
«Я ВАС ЛЮБИЛ БЕЗМОЛВНО, БЕЗНАДЕЖНО,
ТО РОБОСТЬЮ, ТО РЕВНОСТЬЮ ТОМИМ;
Я ВАС ЛЮБИЛ ТАК ИСКРЕННО, ТАК НЕЖНО,
КАК ДАЙ ВАМ БОГ ЛЮБИМОЙ БЫТЬ ДРУГИМ».
Завоеватель, исполненный безразличия
У Гезины не было шансов. Никто на свете не мог получить от него того, чем он не хотел бы делиться. Он был сыт по горло. Обкормленный женским вниманием, он с детства привык к тому, что женщины платят ему дань.
Собственно говоря, не глаза, а взгляд свидетельствует о беспощадности. Сами по себе глаза практически ничего не выражают, они почти безжизненны. Именно из‐за отсутствия выразительности взгляд производит шокирующее «негативное» впечатление. Я и понятия не имею, чего Гезина вообще хотела от этого избалованного молодого человека. Уже в первый час, во время рекламного перерыва (я тоже там был, но, к сожалению, отправился домой раньше времени), он выглядел пресыщенным, его взгляд – «взгляд переговорщика». Поэтому‐то я был уверен: такое нельзя игнорировать. А вот Гезина видела что‐то другое. На его покрытом пятнами лице, словно в зеркале, отражалось то, что чувствовала она.
Мне всегда казалось, что любящие своих сыновей матери закладывают в них нежное зерно. Те, кто встречает этих молодых людей на своем жизненном пути, пожинают плоды выросших из этого зерна ростков. Часто в подобных случаях речь идет о бережливом патрициате, продолжении цепи мужчин-предков, протягивающих руку помощи и ничего не просящих взамен. Внутри же сыновей, которым не приходится бороться за материнскую любовь, как мне кажется, из этого зерна прорастают чудовища. Я бы не хотел ничего обобщать – и всё равно обобщаю. Ярость, которую во мне вызывает завоеватель Гезины, развязывает мне язык, и я подытоживаю:
«У него бессердечные глаза
Того, кто любит себя больше, чем всех других».
НЕТ НИЧЕГО УЖАСНЕЙ,
УПОРНЕЙ, БЕЗЖАЛОСТНЕЙ,
ЧЕМ ЗАВОЕВАТЕЛЬ, КОТОРОМУ
НЕ НУЖНА ДОБЫЧА
Илл. 60. Зимняя защита немецких солдат в Советском Союзе
Немотивированные завоеватели на ледяном фронте
Незаметно со стороны, но внутри, в сердце, со скоростью «молниеносной войны»: чем дальше, практически автоматически, продвигалось наступление на Москву после Вяземской операции, тем шире разочарование, словно взрывная волна, накрывало высшее командование. В генштабе усиливались нетерпение и жадность. Ненадолго показалось, будто советский фронт «рвется, словно лист бумаги» (генерал-полковник Гальдер, начальник Генерального штаба).
По картам создавалось впечатление, что все цели были на расстоянии вытянутой руки. Но иллюзия доступности уничтожила мотивацию. Последней нужен был объект для завоевания: Москва. Однако в порыве ястребиного, хищнического стремления обладать Москвой немецкое руководство умерило аппетиты, ослабило хватку на других фронтах.
Уверенность в получении добычи, с которой изначально связывалась абстрактная страсть к наживе, подпитывалась надеждой. Точнее, ожиданием, что вся храбрость КРАСНЫХ сойдет на нет, едва столица страны, Москва, окажется в руках немцев. Однако чем более осязаемой становилась надежда достичь Москвы – передовые части можно было видеть в бинокли с московских окраин, – тем менее привлекательной казалась цель. Разочарование в изначальных целях, лежавших в основе нападения, началось одновременно не только среди верховных военачальников в Генеральном штабе и в окружении фюрера, но и в армии, среди капралов и рядовых солдат.
«А там, где по ночам было страшно, раскинулись светлые, унылые, бескрайние просторы»
Обер-ефрейтор Фридрихс по большому счету ничего не боялся. При этом его ужасала ночь. Не враг, казавшийся ему условно-опасным лишь потому, что таился где‐то рядом. Пока обер-ефрейтор был при оружии, он не боялся врагов. Его пугала тьма. И тот факт, что она покрывала все бескрайние просторы страны, которую он должен был завоевать. Идея строить блиндажи в этих темных лесных чащах казалась ему плохой. Врагами были партизаны. Незаметно, без особого труда им удавалось приближаться к немецким войскам на расстояние до пяти метров. Немецкие солдаты сидели в неглубоких окопах. Если бы враг внезапно открыл по ним огонь, а они были бы на одном с ним уровне, они оказались бы совершенно беззащитны, а так, наполовину в земле, у них имелось больше шансов выжить.
Обер-ефрейтор (по словам его товарища Неймана, тоже обер-ефрейтора) научился бояться «разгара ночи». Под этим выражением он понимал ОЖИДАНИЕ РАССВЕТА над лесами и в темном небе над верхушками деревьев, чувство, которое невозможно было измерить. От него СЕРДЦЕ СТУЧАЛО ТАК ГРОМКО, КАК ЕСЛИ БЫ СТУЧАЛИ ПО ПУСТОЙ КОНСЕРВНОЙ БАНКЕ. В пору учения и в трудовые, полные лишений годы он никогда не тосковал по утреннему свету. Сон был ему дорог. Теперь, этой ноябрьской ночью, стоя на карауле, он жаждал света. Дымка становилась туманом. Потом стал виден край леса. За этим лесом находилась невидимая страна, которую нужно было завоевать.
Кто из немецких солдат хотел владеть этой огромной страной, жить там или работать?
Под Москвой сила воли танкистов в двух фланговых клиньях, которым немецкое командование в октябре 1941‐го приказало до декабря окружить Москву, практически сошла на нет. В мирное время, в 1929 или 1934 году, никто из немецких солдат, которым предстояло сражаться здесь зимой 1941–1942-го, даже не подумал бы о том, что Советский Союз будет желанной целью и что столицу попытаются завоевать к Рождеству 1941 года. Никто не хотел владеть этой огромной страной, жить в ней, а потом еще и работать.