Борьба между национальным и советским лагерями должна решить, от каких начал будет исходить дальнейшее хозяйственно-общественное развитие России: от признания ли собственности, приходящего к сознанию необходимости ее реформы, или от "ненависти к собственности", эволюционирующей к ее признанию. И для России ли только эта борьба разрешит столкновение указанных лозунгов? Не означала ли бы победа большевиков в России чрезвычайную угрозу устойчивости положения национально-буржуазной стороны в Германии, а также во всей средней и юго-восточной Европе? И устояла ли бы в этом случае Франция, а быть может, даже и Англия, со всеми другими странами крайнего Запада Европы, против большевистского нажима с Востока? Ведь и у них, в некоторой степени, уже и теперь замечается в широких массах стремление умножить наслаждения жизнью, при уменьшении количества производимого труда, ненависть к собственности, разложение в войсках и прочие признаки большевизма. Эпизоды Одессы и Севастополя — достаточное тому доказательство. В этих обстоятельствах оказалась ли бы, напр., Франция способной сдержать натиск большевистских русских и спартаковских немецких полчищ, воодушевленных одновременно пафосом "всемирной революции", национальным ожесточением немцев и разбойничьими аппетитами русских профессионалов? И наоборот, победа Колчака и Деникина — разве она не утвердит собой национально-индивидуалистический строй во всей остальной Европе?
Пред лицом подобных исторических перспектив, нам кажется, с полным правом мы можем сказать, что вопрос о том, быть ли историко-индивидуалистическому или абстрактно-коллективистическому принципу основной исходной точкой дальнейшего исторического развития, этот вопрос русский народ в своей гражданской войне разрешает не только за себя, по и за всю Европу, а может быть, и за весь мир. Тем самым русский народ в определенном смысле оказывается впереди Запада и кристаллизует в себе силы как коллективистического, так равно и индивидуалистического лагеря в таких масштабах, в каких Запад их еще не кристаллизовал. Усилия инициаторов национальных мастерских 48 года и создателей Парижской Коммуны 71-го бледнеют в сравнении с организационным и агитационным пафосом российских большевиков. А действия войск, руководимых Кавеньяком и Тьером, по степени героизма не могут идти в сравнение с "ледяным" Корниловским походом. Русский народ проявил в себе великую жизнь. А разве не тому, в ком жизнь, принадлежит будущее?.. Из идеологически-действенной "жизненности" России историческая действительность с железной последовательностью сделает все вытекающие выводы.
Нас спросят: почему же, если изложенное в предыдущих строках действительно приближается к истине, страны Запада, в частности Франция, столь недостаточно интересуются Россией и, видимо, вовсе не думают об ее предполагаемом мировом значении. Не есть ли это знак, что такое ее значение есть плод разгоряченной фантазии? Нам кажется, что указанное равнодушие имеет место потому, что грядущее если не знать, то предчувствовать может только тот народ, в ком семена будущей жизни, кто призван в будущем к активной деятельной роли. Тот же, в ком активность ослабела, кому суждена роль пассивного страдательного объекта, неизбежно к росткам новой жизни будет относиться с недальновидным равнодушием. Поэт уже знает о задуманной им поэме, когда те, кому предстоит ее услышать, еще и не догадываются об ее существовании.
Перед 1914 г. в Европе жило более 100 миллионов русских (едва ли в настоящий момент можно сомневаться, что украинско-малорусский народ считает себя русским), около 80 миллионов немцев (считая немецкую Австрию), до 50 миллионов англичан, около 40 миллионов французов и 35 миллионов итальянцев; причем ежегодно народы эти давали прирост: русские –16 человек, немцы –15 человек, англичане –12 человек, итальянцы — 10 человек и французы — 2 человека на каждую тысячу своего народонаселения.
Цифры эти говорят о несколько особом положении в Европе русского и немецкого народов как в отношении создавшегося уже демографического их преобладания, так и способности к особо быстрому размножению. Если принять во внимание не только Европу, но весь мир, то тем укрепится демографическое положение Англии и России, но не Италии и Франции…
Державы, великие и малые, собрались в настоящий момент на Мирную Конференцию и решают на ней "судьбы мира". Все народы имеют там свой голос, кроме побежденных: судьбы последних определяются без их участия. Так определялась судьба Германии… таким же образом определяется судьба России. Представителя России — ни национальной, ни советской — на Мирной Конференции нет; зато на ней уже признана независимость Финляндии, одной из составных частей Империи Российской, и хотя не признана самостоятельность закавказских республик, но решено отторжение от русской территории части Эриванской губернии и присоединение ее к создаваемой вновь независимой республике Армении. Так решают победители. Остается только подождать, что в ходе событий скажут по этому поводу сами "побежденные" страны; при определении важнейшего из того, что будет содержаться в этом "отзыве", не играет роли, будет ли господствовать в них индивидуалистическое или коллективистическое течение.
Если державы-победительницы не пройдут Германию огнем и мечом, в целях уничтожения ее мощи и организации, то Германия, как мы старались показать в предыдущем, несмотря на все, явится "зрелым мужем" современной европейской действительности. Если это так, если Германия действительно переросла пелены своего политического и хозяйственного малолетства и если она жива, то можно думать, что в исторической перспективе является существенно безнадежной попытка начисто воспрепятствовать ее политико-хозяйственному расширению за старые ее границы. За дурное поведение можно наказать ребенка, отняв у него игрушки, но гораздо труднее за дурное поведение наказать целый народ, отняв у него возможность выявлять накопившуюся энергию, как то хочет сделать, в отношении Германии, Парижская Мирная Конференция. Стремление Германии расшириться одновременно по двум направлениям — и на Запад, и на Восток, укрепиться и на берегах океана и в глубине континента, получить преобладание в Антверпене, в северной Франции и одновременно в Константинополе, Багдаде и в России ликвидировано истекшей мировой войной. На основании наглядного и дорого купленного исторического урока Германия ныне должна пойти только по одному из упомянутых путей расширения. Интерес Франции, Голландии, Бельгии, Италии заключается в том, чтобы получить гарантии от подобного расширения на Запад; интерес России — безразлично России Колчака — Деникина или России Ленина — Троцкого — в том, чтобы получить гарантии от подобного расширения на Восток. История решит, кто получит эти гарантии скорее и вернее.
Если положение России в отношении держав-победительниц будет оставаться тем же, каким оно является теперь, и Россия будет по-прежнему находить свое место в разряде "побежденных" стран, то не станет ли соглашение между Россией и Германией грядущим, правда, не очень еще близким этапом развития международных отношений в Европе? Это соглашение ни в коем случае не могло бы оказаться "соглашением сердца"; ибо ни национальная, ни советская Россия не забудет, конечно, той адской, двойной игры, которую вели немцы в отношении большевиков, затем большевиков и украинцев, Ленина и Краснова, поддерживая одновременно каждого из двух врагов, близоруко стремясь к расчленению России… Но в международной политике "соглашения сердца" редки, и можно сомневаться, существуют ли они вообще; зато часты "соглашения расчета".
В том случае, если бы возникла возможность соглашения с германским народом, соглашения, дающего России достаточные гарантии против всякого покушения на нее со стороны Германии и в то же время удовлетворяющего последнюю, и если притом Германии, по внутренней ее живучести и силе, действительно суждено рано или поздно создать себе расширенную сферу политико-хозяйственного влияния, то не следует ли признать опасным для России экспериментом стремление во что бы то ни стало стать в будущем поперек пути германского расширения? В результате этого эксперимента и новой борьбы с Германией Россия, вместо того чтобы являться великодержавной силой, могла бы стать "навозом на германском поле". Однако посреди реальности явлений, пред лицом уже и ранее создавшейся великой русской культуры и обнаружившейся ныне внутри русского народа способности к идейно-милитарному напряжению, удел состоять в иноземной кабале и быть навозом на чужом поле является, в отношении ста двадцатимиллионного русского народа, нелепостью и невозможностью, такой же нелепостью и невозможностью, какой в исторической перспективе представляется вам и стремление предотвратить политико-хозяйственное расширение доросшего до него восьмидесятимиллионного немецкого народа. И не станет ли одним из важнейших совместных последствий Войны и Революции тот факт, что два народа, в наибольшей степени призванные, по-видимому, к строительству жизни новой Европы, народы германский и русский, являвшиеся в начале нынешних потрясений врагами, в результате этих потрясений придут ко взаимному соглашению? Их столкновение создавало парадоксальное, в историческом смысле, положение. Одна живая национальная сила могла остаться победительницей только за счет другой, тоже живой народной силы, а не за счет иных, идущих к упадку и одряхлению национальных цельностей и государственных образований. Создающееся ныне положение может устранить эту коллизию: народы российский и германский совместно оказались побежденными весьма вероятно, только для того, чтобы в следующий момент совместно же оказаться победителями.
В тот момент, когда Россия когда-либо в будущем признала бы, что у нее нет интересов на континенте Европы западнее линии Познань — Богемские горы — Триест, то весьма вероятно, что политико-хозяйственная судьба западной части Европейского континента тем самым была бы решена. Для этого, весьма вероятно, не потребовалось бы новой войны и нового кровопролития, по слишком очевидному преобладанию сил одной из сторон; не потребовалось бы также военной оккупации и политического унижения стран крайнего запада Европы; достаточно было бы согласия этих стран на з