Мяч перемещался, да, были и ворота…
Краем глаза Ширин видел, что Семёнов кладёт «Кэнон» в сумку и достаёт оттуда другой — маленький, серебристый, то ли «Лейка», то ли «Ломо», Ширин в этом совсем мало разбирался… То есть настолько, что он думал было, что Семёнов достал новую камеру, чтобы лучше было «собирать» в неё блох, но он ошибался: просто представление уже заканчивалось — блошиное, — и Семёнов изготовился, стало быть, для основной съёмки.
Серия «Янтарная комната» впоследствии «вынесла Семёнова на следующую ступень его творческого пути — туда, где он стал совсем уже в полный рост и вровень, как писали газеты, с такими фотографами, как, скажем, Мартин Парр или Вольфганг Тильманс».
Ширин подумал, что имена были, наверно, не случайно выбраны автором статьи, «великих фотографов» нынче столько… Но Парр тоже «отработал» — несколько лет назад Октоберфест, Ширин помнил снимки, заполнившие всё пятничное приложение к «Зюддойче Цайтунг»…
«Тёрнеровскую» же премию, в отличие от Тильманса, Семёнов не получил, но был номинирован… и было достаточно много других наград и оценок, не говоря уже о ценах… на семёновские работы, которые ощутимо поднялись после триумфального шествия «янтарной» серии по галереям и музеям с заходами и на Венецианскую биеннале, и на Арт-Кёльн, и в Майами, и в Базель…
Да, когда Ширин прочёл в «Зюддойче» о том, что Семёнов номинировался на «тёрнеровскую», он вспомнил слова гида в Тейт-не-Модерн, куда он только и успел «заскочить», будучи в Лондоне, из музеев, — наверно, только для того, чтобы услышать, как работал Уильям Тёрнер последние годы…
В мастерской стояло сразу несколько мольбертов, на каждом из них — начатая картина, и «корабельный мастер» ходил от одного «станка» к другому и работал одновременно, порой не меняя кисть — просто перенося её на другую картину…
На Ширинское «почему ему нужен был такой мультитаскинг», гид не смогла ответить, пожала плечами; Лев улыбнулся и подошёл к тумбе, на которой были разложены кисти, чтобы посмотреть на них вблизи.
Ширин так долго смотрел на них, как будто выжимал кисточки взглядом…
И вот, когда он чуть позже участвовал во всей этой вакханалии — чем была, по сути, семёновская фотосессия с её спецэффектом вездесущности сразу в нескольких павильонах, похожих на одинаковые, параллельные, миры, — на Октоберфесте… Ширин ещё тогда вспомнил о Тёрнере, который ходил с кистью кругами по комнате и управлял стихиями одновременно в нескольких картинах …
Разглядывая в очередной раз «октоберный» альбом Семёнова, Ширин думал: «…А когда он, собственно, включился в другой модус? Кажется, что „щелчок“ произошёл уже внутри, в первом павильоне…
Во всяком случае, под нарисованным небом Семёнов уже точно преобразился в какое-то специально приспособленное для плавания в павильоне, в плавильне, в человеческом море… существо без костей… которое казалось — так же, как его фотоаппарат был не сам по себе, а служил продолжением Семёнова, — вот так же и сам Семёнов — его видимая часть — казалась теперь не вполне автономным телом, а частью более длинного, которое извивалось, да-да, извивалось, даже не как змей… вот именно — он тогда прикинулся шлангом, зондом, — думал Ширин, разглядывая альбом, — как при гастроэнтероскопии, и я всё видел на экране, вот примерно так же двигался зонд то туда, то сюда внутри внутренностей…»
Перевернув страницу, Ширин вспомнил, как Семёнов подошёл к ближайшему ко входу в павильон из тысячи, наверно, стоявших там столиков, за которым сидели две пары — в трахтен и дирндль, — и всё как полагается, женщины ну с очень видными бюстами, особенно одна… И Семёнов — который перед этим снова заменил «Лейку» на «Кэнон», как он делал впоследствии неоднократно, буквально… едва не ткнул большим телеобъективом пышную грудь, да-да, чуть не вставил его туда — в межгрудье, в щель между мирами… вспоминал Ширин, глядя на коллаж, где эта грудь теперь представала в каком-то уже всеобъемлющем статусе, «Держись сиськи»… и ещё, если память не изменяет, кажется, было у Кима: «Полярная звезда смотрит в прямую кишку», ну да, если уж сравнивать с зондом… Глядя на грудь, вздымавшуюся из декольте над бескрайней толпой, заполонившей павильон «Лёвенброй», который был бесконечен и ограничен, как Грудь, как сама Вселенная, параллельной моделью которой каждый такой павильон и служил в эти дни — «Gegenwelten», антимиры — так ведь это называют в туристических справочниках…
Все трое ахнули (и Ширин тоже — он уже забыл это чувство, которое охватывает каждого на пороге шатра, потому что очень уже давно был здесь в последний раз), войдя под такое же высокое, как натуральное, крашеное небо и — в самом деле похожий на настоящий — морской гул… А теперь, в квартире, глядя на это наложение Груди на бескрайнюю толпу пивососов… Ширин вспомнил, как это было на самом деле: как после чересчур близкой — на грани касания — съёмки мужчины за столиком, где сидела Грудь, преобразились, оставили кружки-латерны (как называют такие прозрачно-янтарные «масы»), сомкнули руки в кулаки и стали уже подниматься, «косо подбоченясь»…
И тут Семёнов извлёк из кармана сразу несколько карточек, то ли визитки, то ли магнитные пропуска… и поднёс одну к глазам одного мужика, другую показал другому, третью предъявил двум дамам…
Ширин, глядя на это, вспомнил — и даже успел рассказать Паше — короткий анекдот про грузина и автомобильные права: «Ах так… Ну тогда на тебе права, и тебе права, и тебе права…»
Мужчины сразу преобразились, стали ещё более благостными, чем были до семёновской съёмки, они расплылись в улыбках и наполовину жестами, наполовину на английском объяснили Семёнову, что если бы было место, они бы его так просто не отпустили, непременно усадили бы за свой столик…
Семёнов кивал, тоже улыбался и радостно что-то им говорил…
У одного даже возникли сомнения — он спросил дам, а не сдвинуться ли им всем вместе так, чтобы вместить ещё одного, немного уплотниться в тесноту… вместо обиды… но Семёнов показал на Ширина и Пашу, потом — что ему нечем пока что чокаться, после чего он оставил свою «натуру» в самом её радостном расположении… «Что ты им предъявил?» — спросил Паша… Семёнов сверкнул очками и показал Паше и Ширину карточку, на которой было написано: «Сим удостоверяется, что Семёнов является собственным корреспондентом журнала „Playboy“…» На другой было написано — журнала «Афиша», всё было на английском, а третья оказалась вообще выданной газетой «New York Times»…
«Ты что же, пообещал, что эта женщина будет на обложке „Плэйбоя“?» — рассмеялся Ширин… Семёнов ещё раз чем-то сверкнул — может, он и снимал не глядя всё это время, и это была вспышка… и вот тут где-то Ширин и заметил, что он превращается во что-то другое, в «фотографическое животное» или в зонд… и дальше всё было уже похоже на нырок, на такое подводное плавание — вслед за Семёновым они с Пашей нырнули и теперь быстро поплыли в пивной пучине, держась друг за дружкой, в этакой безумной летке-енке, к ним пристраивались в хвост и другие, потому что они так сказочно легко рассекали толпу — вслед за cемёновским «Кэноном» или «Лейкой»… А потом, снова где-то распадаясь, рассчитывались на три, рассчитываясь за очередные масы, — и снова составляли извивающуюся цепочку…
Ширин перевернул страницу и увидел туалет возле павильона: строй стоящих лицом к железной стенке людей, которых Семёнов тоже «прихватил», причём не так уж незаметно он это делал, вспомнил Ширин, хотя и не так откровенно, как бюсты дам… может быть, к тому моменту он сам уже был полностью незаметным, невидимым, воплощённым зрением, абсолютным соглядатаем…
Ну и потом был апофеоз: танец на столах, который Семёнов снимал из самой выгодной точки — взобравшись на подмостки эстрады, устроенной в центре павильона.
Им всем троим удалось подняться почти до самой сцены, и где-то там, почти на подмостках, перед музыкантами, они с Пашей сели на ступенечках со своими масами, а Семёнов стоял и в упор «расстреливал» окружавшую их беснующуюся толпу из своего крупнокалиберного… Да-да, Ширин, глядя на него, тогда думал, что Семёнов не просто немного похож на русский стереотип немца… но выглядит сейчас даже каким-то «немцем в квадрате»: «…Сегодня будет дискотека, пулемётчику Гансу привезли новые диски…» — как-то так…
Да, к тому моменту все уже, кажется, вокруг плясали на столах, и вот это зрелище — во все стороны нарисованного мира, куда ни глянь, танцующие на столах дирндль и трахтены, то есть разверзшаяся пивная пучина, сливающаяся где-то вдали с нарисованным Штарнбергским озером с его далью дали — грядой высоких гор…
Знаменитая панорама, из-за незримого присутствия в ней Людвига какая-то инфантильно-инфернальная, да… и, вглядываясь в лица, Ширин видел, что многие из них — старики и старухи, во что поверить было невозможно, глядя, как они лихо отплясывают на дубовых столах… Да-да, скачут, как, должно быть, скакали б те блохи — в своём павильончике, на столе, за линзой, если бы их не запряглине подковали, — право же, после трёх-четырёх масов что-то в этом было уже зашкаливающее… «Ансамбль, кажется, играл Петера Фокса, — вспоминал Ширин, глядя на снимки, — „Stadtaffe“, и по-моему, именно этот рыжий… хитрый хит… заставил всех запрыгнуть на столы — откуда они уже и не сходили… за Фоксом последовало „…no satisfaction“, зрелище уже чем-то и зловещее: толпа без конца и без края вокруг тебя, под нарисованным, но таким же высоким, как натуральное, небом, поющая — все подпевали, и это было очень громко, да, просто-таки чудовищный рёв стоял, коллективный джеггер, уши закладывало, — качаясь, на столах: „I can’t get no satisfaction…“».
Ширин вспомнил, листая в очередной раз альбом, заметку в какой-то газете — о том, как один одинокий американец, тихий незаметный служащий, откладывал несколько лет деньги на «Тур своей мечты», именно там он почему-то надеялся встретить «девушку своей мечты»… Ах, ну да, это были специальные такие туры, что-то вроде плавучего клуба знакомств «кому за 30»… И вот он скопил деньги, купил путёвку — это был морской круиз, и там, на корабле, когда он в первый же вечер пошёл в общую столовую — огромный зал с хрустальными люстрами, — он увидел такую картину: з