— Это уж точно, — хмыкнула я и не удержалась от мелкой мести. — А известно ли вам, дорогая мамО…?
— Не называй меня так! Я тебе не мама! — закричала она.
— И то правда, — кивнула я, — так вот, известно ли вам, дорогая Элеонора Рудольфовна, что ваш горячо любимый и творческий сынуля играет в карты на крупные суммы денег? Очень крупные, там не одна сотня рублей проигрывается. И не две. И не пять даже.
— Ты опять? — взревела Элеонора Рудольфовна, бросилась к Горшкову, схватила его за бары и принялась трясти. — Ты же обещал!
— Но мама… — проблеял Горшков, отстраняя мать и попытался зарыться в подушки.
— А известно ли вам, что ваша творческая дочь Олечка сбагрила вашу внучку в детский дом, а сама спуталась с женатым мужиком? — не унималась я, — и что все соседи это видят… и что жена этого мужика уже узнала и прибегала ловить ее? А вы в курсе, что Ольга почти не ночует дома...?
От каждой новости Элеонора Рудольфовна бледнела все больше. Наконец, ее глаза закатились, и она со стуком кулём рухнула на пол.
— Убийца! — тоненько и неуверенно заверещал Горшков, с ужасом глядя на меня.
Я подошла к свекрови и потрогала венку на шее, та билась.
Обморок.
Ну и хорошо, пусть полежит, отдохнет, а мы пока порешаем с супругом семейные дела без посторонних.
— Так, — сказала я и повернулась к Горшкову. — Подписывай давай.
— Так нету ручки же, — злобно ответил Горшков и полусвесился с кровати, пытаясь рассмотреть лидочкину свекровь на полу. — Что с матерью?
— Умерла, — улыбнулась я и добавила, — так что ты у нас теперь сиротинушка.
Горшков выпучил глаза и бессильно откинулся на подушки.
— Ручка… ручка… где же ты, ручка… — фальшиво бормоча под нос на манер песенки, я подошла к явно антикварному пузатому шкафу и распахнула его. Дохнуло спертым запахом нафталина и разложившихся сладковатых духов. Барахла там было напихано, дай боже, (пришлось перерыть кучу одежды, штосы постельного белья, какие-то батистовые тряпки, помпоны, полотняные скатерти с вензелями и монограммами), но ручки, увы, не было.
Я вернулась к английскому секретеру темного дерева, инкрустированному то ли малахитом, то ли подделкой под малахит (я склоняюсь к первому варианту), и стала заглядывать во все ящики и ящички. Там все пространство тоже было забито всевозможным хламом, начиная от затертых квитанций и пустых пузырьков от духов, заканчивая жестяными коробками с пуговицами и пухлыми альбомами в обложках из облезлого бархата.
Барахла было очень много. Поэтому я поступила просто — вытаскивала ящички и вываливала оттуда хлам прямо на пол. Минут пять таких упорных поисков, в конце концов, увенчались успехом — на пол выпал обычный школьный пенал с карандашами и ручками.
Вытащив первую попавшуюся, я швырнула ее в Горшкова:
— Пиши, тварь!
— Не буду, — заорал в ответ Горшков, дав петуха на последней ноте. — Ты мать убила и сядешь!
— Ах ты ж, сука! — взбеленилась я. Нервы мои сдали, под руку попалась какая-то увесистая книга, я схватила ее, подлетела к лежащему на кровати Горшку и принялась его лупить, куда видела.
Тот сопротивлялся, но мой гнев был столь сильным, что я лупила и лупила, не разбирая ничего.
Не знаю, если бы рука сильно не устала, я, может быть, даже убила бы его в тот момент. Остановилась только тогда, когда из носа Горшкова обильно полилась кровавая юшка.
— Пиши! — прошипела я, пытаясь отдышаться. Спина была мокрая, руки аж отваливались.
Горшков с ужасом глядел на меня, пытаясь прикрыть голову и лицо парафиновыми руками в багровых разводах.
— Пиши, я сказала! — заорала я и залепила ему оплеуху.
Его голова дернулась.
Горшков взвизгнул, схватил мятый листок и принялся торопливо писать дрожащими руками, постанывая и утирая кровавые сопли тыльной стороной ладони…
Я с отвращением отшвырнула орудие мести — книгу. Она отлетела, ударившись об стенку и упала, раскрывшись. Оттуда вывалились старые фотографии и какие-то письма, бумажки.
Пока Горшков карябал заявление о разводе, я подошла к барахлу и брезгливо поворошила носком ботинка. Фотографии были в ужасном состоянии, словно по ним прошла рота солдат в грязных сапогах. Я присмотрелась — на одном из выцветших фото, явно свадебном, в длинной пышной фате и веночке из листьев, было лицо Лидочки Горшковой, только очень-очень молодое. Рядом, нежно держа ее за руку, сидел такой же молодой, лопоухий парень.
И это был не Горшков.
Я схватила все выпавшие бумажки и фотографии, пихнула кучей в сумку, и развернулась к Горшкову с недоброй улыбкой…
Из подъезда я вышла, продолжая злобно улыбаться.
В моей старенькой дерматиновой сумочке с потертой ручкой лежало заявление гражданина Горшкова В.А. на развод с гражданкой Горшковой Л.С., а еще странная фотография.
Глава 8
— Вот, полюбуйтесь! — я помахала изрядно измятым листком перед лицом Риммы Марковны. — Валерий Анатольевич Горшков подписал заявление на развод! Лично!
— Да ты что? — удивилась она, — как это тебе так удалось?
— Я была убедительна, — скромно сказала я и не стала вдаваться в излишние подробности.
Мы сидели с Риммой Марковной на кухне. Теплый вечер осторожно заглядывал в распахнутое окно, мягко шевелил занавески. Со двора то и дело раздавались азартные возгласы, смех — там соседские мужики вовсю играли в домино. Сверху, с балкона над нами, слышался строгий методичный голос Норы Георгиевны, она воспитывала Лёлю. Откуда-то сбоку лилась мелодия из передачи «В мире животных», там смотрели телевизор. Снизу доносились сладкие клубничные ароматы — соседка Наталья варила варенье. Ну, а мы просто сидели на кухне и мирно лепили пельмени.
Лепка пельменей, вместе с медитациями и вязанием крючком, считаются в буддизме идеальными способами, улучшающими карму практически вертикально (эх, если бы только преступники знали этот способ вырваться из колеса сансары...!).
Римма Марковна проворно подхватывала очередной тонюсенький кружочек теста, ложечкой клала туда большой, источающий умопомрачительно-вкусные запахи, луково-мясной комок начинки, и практически одним, неуловимо ловким движением, залепляла все в аккуратненькую розеточку, напоминающую свиное ухо.
У меня получалось не столь расторопно, однако я прилежно старалась.
— А со Светкой что? — задала вопрос Римма Марковна, раскатывая следующий кусок теста, но звонок в дверь не дал мне ответить.
— Сиди, сиди, я сама открою, — велела мне она и поспешила в коридор, на ходу вытирая полотенцем испачканные в муке руки.
С недавних пор Римма Марковна поняла, что вокруг меня периодически творятся занимательные вещи, и, будучи по натуре человеком неуемно-любопытным, не захотела оставаться в стороне, поэтому настойчиво пыталась сунуть нос везде, где только можно.
Я осталась на кухне: меланхолично шлепнула комочек начинки на тесто и принялась осторожно залеплять края, как вдруг бубнящие звуки, которые доносились от входной двери, начали набирать обороты и переросли в ругань.
Со вздохом бросив недолепленный пельмень, я выскочила в коридор. Там, подбоченясь, стояла сердитая Римма Марковна и что-то выговаривала не менее сердитой Элеоноре Рудольфовне.
Капец.
Что-то вечер перестает быть мирным.
Но и скрываться смысла не было, тем более Элеонора Рудольфовна меня уже увидела.
— Вот! — закричала она, и тоже, как давеча я, помахала у Риммы Марковны под носом мятой бумажкой.
Дежавю прямо какое-то.
— Это что? — спросила я (хотя и так было все ясно).
— Заявление! — выпалила Элеонора Рудольфовна и с видом победителя посмотрела на меня.
— Неужели? — покачала головой я, округлив глаза, — вот видите, Римма Марковна, Валерий Горшков настолько аккуратный и ответственный человек, что переписал заявление каллиграфическим почерком и отправил Элеонору Рудольфовну заменить старое. Творческий человек, порядочная семья, что тут и говорить…
Элеонора Рудольфовна побагровела, а я хихикнула (ну, не удержалась, бывает).
— Не паясничай, Лидия, — сказали хором Римма Марковна и Элеонора Рудольфовна, и сердито посмотрели сначала дуг на друга, а потом — на меня.
Ответить мне не дали, так как в полуоткрытую входную дверь юркнула сначала Лёля, а следом за ней явилась и Нора Георгиевна:
— Добрый вечер, соседи, — категорически вежливо поздоровалась она и рентгеновским взглядом прошлась сначала по мне, потом по Римме Марковне и, наконец, остановилась на Элеоноре Рудольфовне. — А я слышу, что-то у вас происходит. У вас все в порядке? Я уже подумала, что эта Ольга вернулась, не приведи Господи.
— Что вам моя Ольга?! — взвизгнула Элеонора Рудольфовна и неприязненно посмотрела на Нору Георгиевну.
Но Нора Георгиевна была опытным бойцом и такими экзерсисами смутить ее было нельзя.
— Ах, так вы и есть маман той испорченной девицы? — сморщила нос Нора Георгиевна и демонстративно посмотрела на нее поверх очков, с явным осуждением.
А Лёля грозно тявкнула и быстро спряталась за мою ногу.
— А что же Вы отпрысков-то не воспитываете, как полагается советскому человеку? — сурово нависла она над лидочкиной почти бывшей свекровью. — Неудивительно, что здесь не квартира, а кардибалет получился.
— Не смейте! — взвизгнула Элеонора Рудольфовна. — И вообще, вы кто еще такая?! Я вообще-то не к вам пришла, а к этой …!
— Па-а-а-звольте! — менторским голосом отчеканила Нора Георгиевна, перебивая, — У нас свободное советское общество и порядочным людям можно ходить, где угодно! Я услышала шум и пришла полюбопытствовать, кто здесь нарушает общественный порядок! Имею полное право! И не вам мне указывать, что делать!
Элеонора Рудольфовна не нашлась, что ответить, и только хватала ртом воздух.
— А раз уж вы являетесь родительницей столь непутевой дочери, то извольте выслушать претензии от лица всех соседей! — продолжила напирать Нора Георгиевна, безапелляционно, — соседку снизу ваша дочь трижды заливала, ребенка своего не воспитывала, по ночам пела отвратительно громким голосом и не давала спать соседям!