Тепло распрощавшись с Вероничкой Рудольфовной, я села на трамвай и покатила в Комсомольский микрорайон, где среди голубых елей я буду целую неделю жить в рабочем профилактории имени Орджоникидзе!
В зарослях долговязых елей притаилось одноэтажное вытянутое буквой Г здание, облицованное ноздреватой плиткой канареечного цвета. Хвойный экран отсекал шум проспекта и пыль, поэтому здесь царила относительная тишина и чуть повышенная влажность, насыщенная запахом молодых клейких иголок. Где-то среди ветвей мелодично посвистывала птичка.
Перехватив покрепче чемоданчик, я шагнула в полумрак мраморного вестибюля и огляделась. Рецепшена как такового не было, у кадки с китайской розой, за столиком дежурного, сидела строгая сухенькая старушка, закутанная в оренбургский платок. Увидев меня, она сначала уткнулась носом в толстую тетрадь в коленкоровой обложке, сверилась с записями, и лишь затем соизволила обратиться:
– Вы – Горшкова?
– Да.
– Что же вы так опаздываете, милочка? Моя смена закончилась полчаса назад, а я тут сижу, жду вас, – она негодующе покачала головой, поправляя очки в роговой оправе. – Проходите уже быстрее, присаживайтесь.
Я послушно уселась.
Вздыхая, старушка тщательно измерила мне давление, рост, вес, температуру. Строгим голосом велела сказать "А". Записав все в тетрадь, она передала меня девице в белом безукоризненном халате, и я прошла за нею в длинный коридор.
– Будете жить в комнате номер четыре. Там на троих. Но пока никого нет. Так что будете одна, – сообщила девица авторитетным тоном. – Уже поздно. На ужин вы опоздали. Но я оставила вам кефир. Завтра Сима Васильевна пропишет диету. Горячий завтрак с семи до девяти. Хотя вам же далеко добираться. Тогда приходите полседьмого. Я им скажу. Только не опаздывайте, пожалуйста, остынет. Если станет холодно – можете взять одеяло с другой кровати. Все равно пока никого нету.
Я с уважением оценила советский сервис и человечное отношение.
– И завтра с работы не опаздывайте, – продолжила тем временем девица. – В восемь тридцать будет лекция. "Профилактика и симптомы чесотки". Лектор товарищ Громадушкин.
Тут я обалдела и попыталась это осмыслить.
– Я в шесть утра поставлю вам под дверь баночки для анализов. И направление, – сменила тему девица, – Вы потом оставите все в комнате номер один. Ваша медицинская карта с вами?
Я отрицательно помотала головой.
– А в каком вы отделении поликлиники по месту прописки?
Здесь я вообще зависла. Но, к счастью, бойкой девушке не нужны были мои ответы.
– Ладно, разберемся сами, – подвела итог девица. – До лекции было бы хорошо, чтобы вы успели пройти небольшое обследование.
– Уколы будут? – упавшим голосом, поинтересовалась я.
– И уколы, и капельницы, – подтвердила мои худшие опасения девушка. – Времени у вас мало, так что за небольшой промежуток времени нужно пройти максимум процедур.
Я чуть не взвыла.
– Вот мы и пришли, – отперла двери девушка. – Душ по коридору налево. Женская туалетная комната – напротив душевой. Телевизор – во внутреннем вестибюле… воооон за теми колоннами. В одиннадцать отбой. При уходе ключ нужно сдавать дежурной. Если что – обращайтесь. Меня зовут Лена.
Я поблагодарила и вот, наконец, одна.
В комнате пахло чистотой и хозяйственным мылом. Стены до середины окрашены масляной краской. С побеленного потолка уныло смотрит белый абажур. В темнеющем окне меж накрахмаленных занавесок отражается противоположная стена с бронзовой чеканкой советских полярников и инструкцией по технике безопасности. Я зябко поёжилась. Хотя было не жарко, открыла форточку проветрить. Кроватей на панцирной сетке три, все украшены никелированными блестящими бомбошками и накрыты трикотажными покрывалами с серо-зелеными узбекскими ромбами. На каждой кровати – стопка белоснежного белья с такими же печатями, как на подаренных мне Алевтиной Никитичной. Надо будет поблагодарить милую женщину. В углу небольшой шкаф, внутри три вешалки, на полке – три серых солдатских одеяла. На внутренней дверце шкафа – перечень вещей с написанными от руки инвентаризационными номерами. Возле каждой кровати тумбочка. Три мягких стула. На столе поднос с гранеными стаканами и красный пузатый графин матового стекла. В углу примостился отставленный заботливой Леной стакан кефира и кусочек хлеба с кружочком желтоватого масла сверху.
Я с комфортом устроилась, перекусила и вытащила листы писчей бумаги – нужно продумать и набросать тезисы доклада. Так-то содержание не представляло для меня, как директора по управлению персоналом из двадцать первого века, никаких проблем, доклады были отточены сотнями совещаний, но здесь главная и самая сложная задача – выдержать все идеологически правильно и, более того, максимально привлекательно для комиссии и моего руководства. Особенно для моего руководства. Начинать отрабатывать бонусы придется уже сейчас.
Я писала, писала, вычеркивала, опять писала, вносила правки. Постаралась использовать и техники НЛП, и переговорные психотехники, и коммуникативные приемы… Процесс неожиданно так увлек, что очнулась я далеко за полночь, да и то, из-за того, что проходившая мимо строгая Лена заметила свет после отбоя. Меня пожурили и отправили спать, невзирая на вялые попытки к сопротивлению. И только уже лежа в кровати, на хрустящей белоснежной простыне, я поняла, насколько вымоталась за эти дни, и физически, и морально.
"А жизнь-то налаживается…", – успела подумать я, прежде чем рухнула в объятия Морфея.
Глава 7
Утро началось, едва рассвело. Бдительная Лена разбудила ровно в шесть.
К половине седьмого я уже входила в стерильную столовую. На завтрак дали салат "Витаминный", с морской капустой и тертой морковкой, жиденькую молочную кашу, пресный омлет, некрепкий чай и кусочек хлеба.
Что ж, вполне ожидаемо. Видимо неизвестная Сима Васильевна прописала Лидочке диету от ожирения.
Покончив со скучным завтраком, я прихватила талоны на диетический обед в столовой нашего депо, и отправилась на работу. В вестибюле глянула на себя в зеркало и осталась условно удовлетворена строгим видом молодой полной женщины в сером офисном сарафане и белой рубашке (две рубашки я не вернула Горшкову, а еще же в химчистке одна, надо на неделе забрать). Берет цвета топленого молока полностью закрывал испорченные волосы. Деловой облик портило весеннее пальто дачной расцветки, но других вариантов все равно не было, придется пока походить, в чем есть, с надеждой, что через пару дней потеплеет.
Моя интуиция не подвела: только я вошла в кабинет и сняла пальто, как в дверном проеме возник Иван Аркадьевич. Оглядев меня, он одобрительно кивнул:
– Лидия Степановна, доброе утро. Как вам наш профилакторий? Удалось отдохнуть?
– Доброе утро, Иван Аркадьевич, – улыбнулась я. – Спасибо вам большое, профилакторий просто замечательный. И сотрудники очень чуткие. А вот отдохнуть особо не удалось.
Видя, как удивленно поморщился Иван Аркадьевич, я скороговоркой продолжила:
– Я доклад написала. Решила не откладывать на рабочий день, вдруг форс-мажор какой возникнет. А так основной текст у меня готов, в течение дня внесу только небольшие правки и отрепетирую речь. Ну… или вдруг какая-то светлая мысль осенит…
– Нет, нет, светлых мыслей нам не надо, – пробормотал Иван Аркадьевич, читая текст моего доклада, и нахмурился. – Так-так-так…
У меня неприятно засосало под ложечкой. Я обреченно стояла, ожидала разгон.
– Ну что ж, Лидия Степановна, – вдруг расцвел улыбкой Иван Аркадьевич, возвращая мне листочек. – Неплохо, очень даже неплохо. И идеологически грамотно, что радует.
Я с облегчением принялась благодарить за такую оценку.
– Осталось теперь хорошо выступить, – заметил Иван Аркадьевич. – Вы выступать перед большой аудиторией не боитесь, я надеюсь?
Я заверила, что не боюсь.
– А заявление в члены Партии вы написали? – вдруг спохватился Иван Аркадьевич.
– Эмммм… – замялась я, вспомнив, что абсолютно не в курсе, была ли Лидочка комсомолкой, – дело в том, что часть моих документов я не могу найти.
– И что? – не понял моего замешательства Иван Аркадьевич, – заявление напишите прямо сейчас, год на кандидатский стаж, проявите себя. За это время мы потихоньку проведем проверку и соберем рекомендации от членов партии.
– Да нет же, не в том дело! – запереживала я. – Я ведь не была в комсомоле!
– Жаль, – нахмурился Иван Аркадьевич, – вы мне показались более сознательной, товарищ Горшкова.
– Осознаю, что заблуждалась, – понурила голову я.
– То, что вы не являетесь комсомолкой, это, конечно, большой минус, – заметил Иван Аркадьевич, – но вам значительно больше двадцати лет, так что наличие значка ВЛКСМ не обязательно. Особенно если есть или будут достижения.
– Достижения будут, – твердо пообещала я и села писать заявление.
В ЗАГС я чуть не опоздала.
Ворвавшись к товарищу Овчинниковой, которая М.И. (кстати, Марьей Ивановной она оказалась, ну кто б сомневался!), меня усадили заполнять какие-то бланки. Пока писала, появился Горшков. Был он скорбно надут и страдальчески кроток. Зато в новом импортном костюме. Даже не поздоровавшись и едва взглянув на меня тихим мученическим взором (пальтишко я предусмотрительно не стала расстегивать, а то не дай бог увидит свою рубашку – истерика на весь ЗАГС обеспечена), сел заполнять нужные строки в заявлении.
Минут через семь мы, наконец-то, поставили свои подписи, заверяющие обоюдное согласие на ликвидацию еще одной ячейки общества, получили квитанцию и молча вышли из кабинета.
Да, фамилию я оставила Горшкова. Дело в том, что среди лидочкиных бумаг я нашла свидетельство о рождении, и там Лидочка значилась как Лидия Степановна Скобелева. Фамилия Скобелева благозвучнее, чем Горшкова. Но из подзабытых уроков истории я помнила, что Скобелев был то ли каким-то весьма левым эсером, то ли условно-оппозиционным меньшевиком, точно не скажу, я их всегда путала, но в любом случае мне противопоказаны любые ассоциации с врагами партии и народа. Я и так для всех странная. А вот Горшкова – простая мужицкая фамилия, как говорится "от сохи, от лопаты". Именно то, что мне сейчас нужно.