– Римма Марковна, что случилось? Как вы сюда попали? – первый шок от встречи прошел и сейчас мне казалось, что она совсем не рада меня видеть.
– Не знаю, – пожала плечами она, отводя взгляд.
– Римма Марковна, я сейчас скажу Симе Васильевне, она главная у нас, и мы вас заберем домой.
– Я не поеду, – тихо прошелестела Римма Марковна.
– Почему? – от неожиданности растерялась и не могла найти слов.
– Буду жить здесь, – Римма Марковна внимательно разглядывала свои руки. Мне в глаза она старалась не смотреть.
– Но, Римма Марковна… – пока я пыталась найти подходящие слова, чтобы сформулировать, меня окликнули делать доклад.
– Римма Марковна, сейчас я должна бежать выступать, но это недолго! Вы подождите, мы поговорим, когда я закончу, – торопливо попросила я.
Римма Марковна промолчала, продолжая пристально рассматривать руки.
– Пожалуйста, дождитесь меня, – повторила я, убегая.
Смутно помню, как выступила. Вроде неплохо, мне даже хлопали.
Когда я, наконец, выскочила обратно в палисадник – Риммы Марковны там не было. Я долго бегала, искала ее, но тщетно. Заглянула даже в спальные корпуса, что в принципе запрещалось. Затем, наше время вышло, пришлось уезжать.
Ну, что сказать, неожиданно для самой себя расстроилась я ужасно. По сути в этом мире и времени Римма Марковна – единственный человек, который поддержал Лидочку просто так (Иван Аркадьевич не в счет, там другой, свой интерес), а вот она…
Видя меня в таком состоянии, Сима Васильевна попыталась успокоить:
– Лидия Степановна, не стоит так переживать, – взяв мои ладони в свои, она проникновенно заглянула мне в глаза. – Никуда ваша знакомая не денется.
– Это соседка…
– Пусть соседка. Здесь она накормлена, за ней неплохой уход квалифицированного медперсонала. Вам незачем переживать.
– Но она…
– Ничего страшного. На выходные приедете, проведаете ее. Вкусненького что-нибудь привезете. Старые женщины любят сладкое. Зефирчика ей купите там, конфеток.
– Выходные еще не скоро…
– Вот и прекрасно. Заодно и она успокоится.
– Да, но…
– Лидочка, – вздохнула Сима Васильевна и ее маленькое морщинистое личико на миг разгладилось, – в жизни, все, что ни происходит – к лучшему. Дайте время вашей соседке прийти в себя. Она старая женщина, вот так сразу все менять ей уже сложно.
Машина ворчливо громыхала, с плеском и бульканьем прыгала по вязким придорожным лужам, ломила по тягучей жиже, объезжая ухабы и рытвины, поднимая веер грязных тяжелых брызг, а я тупо смотрела, как ветер гонит стадо свинцовых облаков куда-то за горизонт, на все эти перелески, поля, деревеньки, и всё не могла успокоиться.
Я постараюсь сюда вернуться. И все выясню!
Почему она пропала? Как оказалась здесь? Почему никто ничего толком не знает? Почему она не идет на контакт? Нет ли здесь руки семейства Горшковых?
Вопросов слишком много.
А Римму Марковну отсюда я заберу однозначно.
Точка.
Гудок рычал, острыми иглами царапал барабанные перепонки. Густая человеческая лавина с шумом катилась к депо, концентрируясь многоголосым водоворотом у проходной. Вдобавок, на деревьях у конторы сидели какие-то придурошные птички и наперебой орали, соревнуясь, кто громче. Хотелось взять булыжник и со всей дури метнуть в это пернатое евровиденье. А еще лучше – жахнуть напалмом, причем не только по птичкам, но и по депо "Монорельс". Во всяком случае, любой шум сегодня я воспринимала крайне нетолерантно. С утра дико болела голова, а в глаза словно насыпали мелкозернистого песка с солью. Очевидно, у Лидочки случались мигрени, и теперь я по наследству вовсю "наслаждаюсь" затяжным приступом адской головной боли, до темноты в глазах. Соответственно и настроение у меня было категорически не очень.
В непроветриваемом кабинете было не продохнуть, пахло нехорошо и голова стала болеть сильнее. Я распахнула форточку, но этого оказалось мало. Тогда я открыла все окна, позволяя свежему потоку проникнуть в душное нутро кабинета и вытеснить спертый воздух.
Сегодня я должна была сводить всю штатку по депо с учетом новых вакансий и выбывших старых, поэтому сперва полагалось выполнить это в черновике, для чего нужно было склеить между собой несколько листов по ширине в длинную-предлинную "глисту", затем расчертить это все безобразие на одинаковые по размеру столбики. И только после этого можно было заполнять, но карандашом (чтобы, если что, подтереть помарку). В общем, работа предстояла нудная, дотошная, а терпения у меня сегодня было не очень: плюс мигрень, расстройство из-за Риммы Марковны – всё это усугубляло и так дурное настроение.
Поминая нехорошим словом технологии этого времени, я мечтала о простой табличке Exel. Вдобавок клей был силикатный, вонючий, быстросохнущий и склеивал, гад, больше пальцы, чем бумагу. Когда я начала чертить линию, на тех участках, где клей капнул, линия рисоваться не захотела, вильнула сильно вбок и пришлось отрезать этот лист и приклеивать новый, а потом расчерчивать все заново.
Это здорово-таки меня выбесило.
Я экспрессивно разразилась длинной полуматерной тирадой, попытавшись процитировать большой и малый петровский загиб, правда в собственной авторской интерпретации (чертей и ангелов заменила на орков и котиков, ну, и остальное все тоже мое).
И в этот момент, распахнулась дверь и в кабинет ввалилась благоухающая разнокалиберными дешевыми духами, шумная толпа: коллеги пришли веселые, со смехом. Я поперхнулась на слове "блудовместилище раскоряченное" и вовремя успела замолчать.
На меня внимание сперва не обратили, минуты две, пока раздевались и устраивались за столами, но вот потом…
– Девочки, что ж так дует! Кошмар! – воскликнула Фуфлыгина и бросилась закрывать окно.
– Товарищ Горшкова, вы не видите? Такой сквозняк по кабинету, а вы окно не закроете! – возмутилась Базелюк, пробегая мимо меня к другому окну и по дороге обдав крепким запахом застарелого пота и пропитавшими одежду ароматами жаренного лука.
– Да это же она сама все и пооткрывала! – аж подскочила Жердий. – Клавдия Тимофеевна, и мое заодно закрой, а то я не переобулась еще.
– Пусть Горшкова закрывает, раз устроила тут северный полюс! – рявкнула недовольная Фуфлыгина и вернулась на свое место.
Я молча, методично чертила линии, отмеряя линеечкой по четыре сантиметра.
– Горшкова, окно закрой, – не унималась Жердий.
Я улыбнулась и покачала головой:
– Хорошо, Галина Митрофановна. Сейчас вот закончу штатку и закрою.
Жердий аж побелела от такой моей наглости и заорала как резанная:
– Ну вы посмотрите, что творится!
– Галя, сама лучше закрой, – сказала Лактюшкина. – Ты же видишь, она издевается над нами.
Окинув меня ненавидящим взглядом, Жердий пошла закрывать окно, демонстративно в одной туфле.
Я продолжала методично чертить столбики. Что приятно, голова от всего этого болеть перестала.
– Лидия Степановна, – нависла надо мной Лактюшкина. – Извольте объяснить свое возмутительное поведение!
– В каком смысле "возмутительное поведение"? – равнодушно удивилась я и перелистнула расчерченную страничку.
– На каком основании вы распоряжаетесь в кабинете? – сузила неряшливо обведенные синим карандашом глаза Лактюшкина, – в моем кабинете!
– Но мы же одну работу делаем, товарищи, – дружелюбно сказала я, аккуратно подтерла стирательной резинкой неровную линию и перелистнула прошлую страничку обратно, чтобы внимательно сравнить ширину столбиков с образцом. – Все для блага страны, как диктуют нам наши обязательства перед рабочими и крестьянами СССР. Согласны, Феодосия Васильевна?
Судя по вздувшимся венам на лбу и побагровевшему лицу Лактюшкина имела иную точку зрения.
Тем временем я вытащила из упаковки еще два листа и принялась неторопливо намазывать кромку клеем.
– Горшкова! – взорвалась, наконец, Лактюшкина. – Я с тобой разговариваю или со стенкой?!
Я посмотрела на стенку, затем – на Лактюшкину и пожала плечами:
– Наверное, со мной.
– Она издевается, – выдохнула Репетун, наблюдая за этой сценой с радостным злорадством.
– Какая наглость! – всплеснула руками Жердий, а Безелюк что-то там зловеще поддакнула, но я не расслышала.
Пока Лактюшкина хватала ртом воздух, я окинула быстрым взглядом кабинет: бабоньки находились в разной степени возмущения. Лишь одна Максимова участия в дискуссии не принимала и молча наблюдала, внимательно ловя каждое слово и взгляд.
Все с тобой ясно, девушка. В принципе, именно на тебя я и думала.
Тем временем Лактюшкина пришла в себя и, осознавая, что первый раунд позиционно проигран, и авторитет перед коллективом вот-вот может пошатнуться, кинулась на второй заход, чтобы одержать реванш.
Ее взгляд остановился на моей одежде и (бинго!), она моментально сагрилась:
– Горшкова! Что это ты нацепила?! У нас в таком виде на работу не ходят!
Я осмотрела себя и изобразила удивление на лице (не зря же я сегодня так тщательно подбирала прикид).
– Вырядилась тут как проститутка! – завизжала Лактюшкина. – Марш переодеваться! Сейчас же!
Очевидно от расстройства за такую вот оценку моего внешнего вида, я слишком сильно нажала на карандаш и грифель сломался. Покачав головой, я принялась искать в столе точилку. Затем стала точить, стараясь, чтобы стружка и грифельная пыль не попали ни на одежду, ни на склеенные листы.
– Горшкова! – рявкнула Лактюшкина.
Каюсь, увлеклась и забыла, что она стоит над головой с видом кипящего чайника.
Я вздохнула и отрицательно покачала головой:
– У меня очень много работы, Феодосия Васильевна. Нужно сделать новую штатку на все депо. Ходить туда-сюда некогда. Кроме того, а чем вам джинсы не нравятся? Удобная повседневная одежда рабочего класса.
Бабоньки загудели, Лактюшкина процедила нечто нелицеприятное, фыркнула и демонстративно ушла на свое место.
Краем глаза я заметила, как Максимова тихонечко выскользнула за дверь.