вал... Он снова побежал — затем рванулся, невесомый колобок, резко вправо, используя эффект маятника... Колесницы, следовавшие за ним, с удивлением отвернули в сторону. Голгот, пока бежал, перекинул веревку через плечо, пару раз обмотал ее вокруг живота и бросился в отчаянном рывке, со всем своим весом и всей своей скоростью, в направлении, перпендикулярном линии движения машины вперед. Следишь за мыслью? Не назад, чтобы застопорить: вбок! Опрокинуть самобежец! От силы удара веревка порвалась. Голгот был в шоке, его словно разрезало пополам. Он не встал. На другом конце ветряк оторвал два левых колеса от земли. Несколько секунд он балансировал на двух противоположных, я до сих пор помню, завис на них; все теперь кричали, но кричали машине валиться, это был вопль из глубины кишок: «Падай!», кто не был в Аберлаасе — тому не понять, все мальцы замычали гигантским слитным хором: «Пааадай!»...
— И он упал!?
— Он упал. Тридцать семь метров до линии дисквалификации.
— По-твоему... другие кандидаты... кто знает, если бы...
— Вот так Голгот стал нашим трассёром. После этого все могут думать о нем что угодно. Что он убийца, что он сумасшедший, — все, что захотят. Что до меня, я его уважаю. Меня не тренировали в Кер Дербан, меня не забирали у родителей, когда мне было пять лет, мне не накачивали бедра, колотя по ним железным прутом. На моих глазах не умирал брат из-за нелепой непреклонности моего отца. Не знаю, кем бы я был на его месте. Даже если бы на нем оказался. Я не прошу, чтобы он меня похлопывал по плечу, когда я встаю позади него. Я никогда ни о чем его не попрошу. Того, что он жив, мне достаточно.
∫ Они, наконец, заявились, с серьезными лицами, отчего у меня снова наполнило паруса. Еда уже вполне подоспела. Сервал на вертеле, фрукты и зерна, маленькие горячие хлебцы, которые испекла Каллироэ. И прежде всего вино в бутылках, графинах, фляжках, несколько литров которого утащили из деревушек, густое вино, прямо пир. Прекрасный вечерок, ясный и звездный, которому нельзя было закончиться без сказки трубадура. Караколь заставил себя поупрашивать (не слишком сильно, как обычно) и пошел поискать в санях пару своих инструментов. Он очертил на земле площадку, поворошил дрова, расположил пару горящих поленьев по бокам для лучшего освещения и уселся. Мы держались, как всегда, подковой вокруг центрального костра, лицом к нему. Кориолис тихонько отодвинула Степа и оказалась слева от меня; затем она проскользнула между моими бедрами, прижалась спиной к моей груди, ее руки накрыли мои, молча, просто примостилась. (Кудряшки ее волос пахли костром.) И вот я воспарил над котловинкой, наполнился ею, раздулся и выделывал дурацкие па, весь внутри хохоча, счастливый до невероятности.
— Все, что есть в этом мире, создано не из чего иного, как из ветра… Твердое – это медленное жидкое… Да! Жидкость — плотный воздух, замедлившийся, тягучий... Кровь сделана из сгустившегося огня — из огня с фёном[17], обвернувшихся вокруг себя самих, словно смерч, вьющийся среди поленьев... Наша вселенная, вы уж поверьте, существует лишь благодаря медлительности, милостью медленноветра... Но чтобы вы смогли меня понять, мне придется вернуться к заре времен...
) Караколь хватает свой ветряной посох и раскручивает над головой, как пропеллер. Деревяшка начинает угрожающе посвистывать. Пара звуковых тактов, и она вплелась в повествование:
— Вначале была быстрота — тонкая пелена из молнии без цвета и вещества — которая исходила отовсюду — разбегалась во все стороны пространства, растягивавшегося с движением — и которая звалась... всеветром! У всеветра вовсе не было определенной формы: это была лишь быстрота — быстрота и бег, не позволяющий ничему возникнуть, ничему задержаться. Однако же, растягиваясь, эта клякса из молнии со временем изорвалась на части, открыв эпоху пустоты с полнотой, и эпоху разобщенных ветров, да так и не закрыла. Эти разобщенные ветры неизбежно пересекались, взаимно гася свои силы, иногда их умножая, отклоняясь и перемешиваясь... Так зародились первые круговороты, так началась медлительность. Из этого хаоса окружающей материи, перемешиваемого спиралью вихрей, возникли разрозненные завитки медленноветра, возник тот космос годных для жизни скоростей, от которого произошли мы. А из медленноветра, по своей природе составленного из сочетания мириадов медленноветерков, местами сгустившихся, родились формы — те формы, которые так нас успокаивают: наша прекрасная земля, наши твердые камни, прелестные овалы наших куриных яиц!
Караколь, как он делал всегда, остановился на несколько мгновений. Он окинул одним взглядом орду, убаюканную словами, оценил, как глубока тишина, и подкинул в огонь горсть трав. Лица вокруг на мгновение осветились, потом рассказ возобновился:
— Но нам, конечно же, мало являть собой чудо жизни! Мало того, что наши кости защищает добрый мешок из кожи, который за нас дышит, и сердце в нем, которое бьется, не лопаясь на каждом ударе! На что же мы жалуемся? Да на то, что все кружится, что все слишком активно шевелится между бугорками, которые нас укрывают! И на что мы жаловались? На ветер, вы смотрите-ка, на медлительный ветерок, вялый и расслабленный, который веничком проходится по равнине и поднимает с нее немножко песочка... Не понимая, что этот самый ветер в начале начал был быстрее света! Чистой молнией! Нестерпимой. Будьте снисходительны к шквалам. Они ваши отец и мать. Никогда не забывайте, что этой твердой земли, которая под вашими ногами кажется такой надежной, прежде не было, и что это не дерзкий ветер потом пришел — нарушать спокойствие, будоражить ваши сны. Напротив, запомните и приучитесь хоть временами этим проникаться, что первым был ветер! И что земля — а с ней все то, что сегодня считается природным — соткано из порывов ветра! Движение творит материю! Поток возводит свои берега. Он создает камни, по которым струится! Рыба, уж поверьте, это всего лишь чуточка взбаламученной воды...
Сонливость, на которую вдобавок легло вино, понаделала темных брешей в полукруге слушателей вокруг костра. Однако среди груды валяющихся тел все же выпрямилось несколько побеспокоенных прохладой фигур, поблескивая в темноте глазами. Почти одновременно со мной, уловив непонятную паузу в речи Караколя, встали Голгот и Пьетро. Голгот выносил этот ломаный ритм хуже, чем кто-либо другой, и он нередко отвлекался от сказки посреди повествования, чтобы сходить размять ноги. Но этим вечером он был не в том настроении, чтобы позволить Караколю нести невесть что, поэтому при каждом пассаже он качал головой и бурчал, но не доходил до того, чтобы перебивать — вероятно, тоже был заинтригован, как и мы все, во что выльется карнавальная космогония нашего трубадура… Тем не менее, подавляемое раздражение, усиленное огненной водой, похоже, взяло верх. Голгот несколько раз пнул песчаный бугорок и, не дожидаясь, пока Караколь возобновит разглагольствования, потребовал:
— Ты горланишь, что все идет от ветра. Но откуда приходит этот ветер? Куда он идет?
— Он не приходит ниоткуда и не идет никуда, он проходит мимо… Его несет из центра космоса, он дует сквозь звезды и растекается поМлечному Пути!
— Что же тогда в Предельных Верховьях? Шлюха в чем мать родила вертит вентилятор? Здоровенная куча пустоты с воткнутой лопатой и табличкой «Копай!»?
— Ничего. Нет там ничего. Нет там Предельного Верховья. Нет никакого истока ветра. Земля не заканчивается. Нет начала ветра. Все течет, все продолжается...
— Ты точно придурок! — завопил крайне раздраженный Голгот и сердито швырнул в него горстью песка.
Но Караколь просто с улыбкой довольно прикрыл глаза. И продолжал свою трепотню под молчание забавляющихся крюков. Половину из нас опьянили сладости и алкоголь, так что прирожденный сказитель Караколь без труда удерживал наше внимание:
— Вы видите этот огонь? Эти куски камня, что защищают его? Ну так вот, их пронизывает та же самая жидкость, та же невидимая, скользящая вода, которая надувает корабельные паруса, унося наше терпение и наши мечты. Камень — это не что иное, как согнутый в кольцо огонь, покрытый темной коркой. А огонь, в свою очередь, порожден ветром, чудом его скорости, того, что он берет и связывает, того, что он сдвигает и что оставляет в покое, потому что никакой жизни — вслушайтесь в этот секрет – никакой жизни не суждено найти покоя формы и незыблемой опоры. Степ это знает: даже самшит тайком горит. Камни — если у кого хватит умения к ним присмотреться — вибрируют. Да, Талвег?
— Особенно под молотком!
— Они придерживают свои ветра на коротких поводках, чтобы те сновали да обволакивали, и хранили неизменной постоянную форму, которую выбрали себе камни. Какая борьба в каждом камне! Какое ужасное напряжение — чтобы не потечь, не расплыться водой, не загореться! Как тут выжить, скажите вы мне? Кто из людей не задохнется на этой земле, когда камни повсюду, из вредности, отбросив правила и приличия, загорятся? И тут и там, в этой котловинке, под деревьями, под нашими ногами! Ффффффьюиииить! И все же этот день придет. Может, и завтра. Мы все, от, к примеру, горса, до дворца в форме капли, мы так горды своими формами! Так прониклись своими фигурами, своими очертаниями, своими широкими плечами или кожей! Все это, однако, сделано из одной и той же плоти, в ней та же жизнь, тот же ветер! Это всего лишь чуть варьируются скорости, да различается плотность крупиц по бокам палитры компактности. Но всего важнее, конечно же, направление, результат сил, что сталкиваются внутри — ветер против ветра, врукопашную, союзники-соперники. И все! Машите флажками! Этого хватит. Из этого рождается весь универсум, во всем своем многообразии. Все многообразие, во всей своей универсальности... Но я отклонился, стал страшно далек, я блуждающий огонек, слов поток меня увлек!