Аой Нан!
‹› Я так удивлена, что спотыкаюсь, обозначая свой реверанс. Фреолы удваивают силу аплодисментов, свистят на пронзительных тонах, раздевают меня глазами... Мое существование для них сводится к четырем секундам...
— Слева от нее, друзья мои с сопливыми носами, друзья с горлом, откашливающимся чем угодно кроме стихов, — это по вашу душу, мы вам ее уступим, и по сходной цене...
— Да забирайте ее, даром не нужна! — хрипит Голгот.
— Наша попечительница душевных и телесных ран, психолог и врач, ветеринар нашей своры[21], при случае увещевательница, представляю вам нашу, сиротинушек, мамочку: Альме Капи!
Ω Мертвый груз в команде, ага, бесполезнее саней, эта Капи: максимум — дойная корова. Причем без молока. И уродина. На что она годится, этакая куча? Сроду не понимал этих ордонаторов. Лечить от чего? Лечить кого? Если ты болен, если ты в ранен бою, — ты не станешь ныть в юбку женщинке, которая даст тебе тарелку бульона и кофеек из ивовых листьев, чтоб тебя всю ночь рвало зеленью из носа! И эта вертит перед матросами своим мешком с картошкой, она воображает, там есть на что смотреть… Увольте меня от этой тушки…
‹› Какая она хорошенькая сегодня при свете масляных фонарей... Она нашла время полностью вымыться, и ее светло-каштановые волосы, еще влажные, вьются. Длинное нефритово-зеленое платье, которое она надела, подчеркивает ее глаза и формы. Она улыбается расшалившимся фреолам: «Мамочка, мне больно!», «Я палец вывихнул, подойди глянь!» Степ смотрит на нее (и это забавно), как будто впервые открывает для себя эту милую пышечку.
— Пятая и последняя из женщин, которым я имею честь и удовольствие предоставить шанс блеснуть на этом паркете, вам всем известна — по меньшей мере, понаслышке. Ее мать знаменита повсюду в кругах Контраветра; ее бабушка — вообще легенда. Эти трое, они вместе заложили семейную линию Мелисерт, задавшись интеллектуальной задачей не менее престижной — если не более — чем у Писцов. В десять лет она выжила при посвящении фурвентом. Множество раз она уберегала нас от смерти – чисто по дружбе! Она входит в число элиты — двадцати аэромастеров, имена которых высечены на мраморе Ордена. Вдобавок к тому она элегантна, она благородна, и от ее восхитительной и изумительной интуиции захватывает дух. Я представляю вам внучку Мацуказе: Ороши Мелисерт!
) Последовавшие аплодисменты звучат в иной тональности, немного глуше по сравнению с предыдущими. Это прежде всего форма торжественности, которую любая суета может принизить, с особой манерой держать ладони и запястья, выражающей уважение. Сугубое уважение. Ороши спустилась по ступенькам с такой характерной для нее неизменно горделивой осанкой, и с таким взглядом, какого я у нее не припомню за тридцать лет жизни бок о бок. Эта девочка вечно ищет, она будет искать без устали, до самого конца, смысл всего этого. Как я сам. Нас связывает не звание и не интеллект: поиск понимания. Мы задаемся вопросами больше всех прочих. Откуда приходит ветер, где он родится? Нет, это ордонаторы хотят, чтобы мы задавались этим вопросом, ждут, чтобы мы притащили на него ответ, как бравые щенята. (Или чтобы похоронить его вместе с нами, чтобы сохранить нетронутой надежду? Если, конечно, они не знают. Если они не знают давным-давно — что там, в Конце, но они посылали Орды веками…) Скорее, задаемся неподатливо трудным вопросом: к чему контрить? Отчего мы соглашаемся посвятить свою жизнь поиску истока, которого никто никогда не мог достичь? Потому что мы думаем, что нужновсего лишь попасть туда — это еще не тот ответ. Решительно нет. Что хуже: это опять еще не тот вопрос, еще не он. Ищи дальше, детка-писец, ищи, щеночек, ищи...
≈ Она-то себя дерьмом собачьим никогда не считала, эта Ороши, вы на нее только гляньте. Она поглядывает на нас свысока, с ее ветрифлюшками в волосах и холодной улыбкой. Может, и элита аэромастеров, но не помешало бы ей вести себя попроще. Хотела бы я видеть, как она потащит в хвосте мои санки! Караколь слишком распинается о своей цаце. Здесь незаменимы совершенно все, Аой или Свезьест, ровно как и она! Она делает свою работу, только и всего!
π Над ее элегантной головной повязкой высятся три флюгерка — золото с медью; кремово-белый цвет хайка прекрасно сочетается с теплым светом фонарей. Мне нравятся исходящие от нее импульсы, то, что она внушает: уважение. Даже прежде очарования.
— Раз мы приступаем к четвертой шеренге Орды — а я читаю в ваших душах, что вы, конечно, как всегда, внимательны, но с тем жаждете чего-то возбуждающего, действий, — я тихонечко отойду и предоставлю это место тем, кто знает, как им распорядиться получше! Один из них имеет дело с соколами, другой – с ястребами; один стоит за суровое обучение, неукоснительное соблюдение правил и кодексов профессии; другой доверяет птице, больше направляет, чем навязывает, полагается на соглашение, а не на послушание. Оба — отличные тренеры и вам это докажут. Вот сокольник, а вот и его альтер-эго ястребятник! Уступите дорогу параду птицеводов!
Идея, естественно, принадлежит трубадуру. Мы успешно опробовали ее в нескольких деревнях. Она несомненно вносила освежающую струю в презентацию отряда, сводившуюся к однообразному прохождению члена орды за членом. Наш сокольник подошел первым. Он попросил Караколя поднять воздушного змея, к верхней стороне которого привязал куропатку.
— Кто из вас развлечется пилотированием куропатки? — спросил Дарбон в толпу фреолов.
— Пилотировать будет Червиччо! Он из нашего лучшего звена, — объявил коммодор.
Под призывы «Червиччо! Червиччо! Червиччо!» неохотно поднялся слегка подвыпивший беспечный молодой матрос. Сделав гримасу, он принял из рук Караколя две оловянные ручки и откинул назад темные волосы. Сразу же что-то произошло. В его руках катушка выпустила единым порывом добрых локтей пять нити, и змей внезапно взмыл. Матросы уже взялись карабкаться на стеньгу и крепить к ней факелы и фонари, чтобы лучше осветить эволюции кайта[22]. Капризный ветер качал тросы, шевелил свернутые паруса, дергал стабилизирующие ветряки, но ничто из этого, похоже, не смущало молодого пилота, который теперь двигался по всей площадке в немыслимых туфлях охотничьим скользящим шагом... Караколь подмигнул мне, что о многом говорило, и повернулся, внезапно посерьезнев, к сокольнику, чтобы подтолкнуть его к действию. Дарбон снял клобучок с любимого кречета, с чистейшим белым оперением, и на несколько мгновений подержал его за ремни, спутывавшие его лапки, предъявляя фреолам. Красота птицы вызвала шепоток восхищения. Воздушный змей над ним храпел в виражах, нырял и взлетал, очевидно готовый к битве. Биться, однако было особенно не за что, кроме самого драгоценного: уважения к нам «Эфемерной эскадрильи», элиты Фреолов — или за наше к ним.
^ Дарбон подбросил своего самца, даже не предложив ему поклевки, и кречет взлетел, начав подъем прямо по ветру. Было не слишком ясно, видит ли он привязанную к змею приманку — так он прянул в воздух, уверенно взлетел и быстро оказался над мачтами и облаками... Молодой фреол непринужденно вытанцовывал в своих мокасинах по дереву палубы эдакую фарандолу, не забывая о воздушном бое — собственно цели, с которой мы его вызвали. Чуточку нервничая, Дарбон собирался постучать по кнехту, чтобы подманить птицу, когда заметил светлое пятно – пресловутого сокола – и указал на него собравшейся публике. Кречет, набрав высоту, теперь плыл с попутным ветром в нескольких десятках саженей над белым змеем фреола, скроенным в форме трапеции и поддерживающим куропатку. Более не разворачиваясь, сокол резко сложил крылья и метнулся в направлении своей добычи. Если фреол, поддразнивая, придерживал своего воздушного змея в относительной неподвижности, то у него для адекватной реакции оставались лишь крохи времени, которые он, тем не менее, использовал с пользой и вдохновенно уклонился от атаки, завалив крыло и свалившись в крутой штопор, который тут же выправил. Пространство между двумя центральными мачтами и их реями представляло для этого поединка довольно ограниченную арену, что добавляло острому моменту интереса. Прекрасная рабочая птица, сокол, конечно, не собирался обескураженно сдаваться, и приступил к новому подъему, против ветра, без особого труда поднявшись над кораблем и господствуя, как ему и следовало, во всей сфере возможных вариантов. Его вторая, третья, затем четвертая атака были едва ли успешнее первой, но он в полной мере использовал способность соколиных останавливаться на пике своей скорости, внезапно открывая крылья, чтобы оказаться на уровне, равноценном тому, с которого они начали. Эта техника, известная как ресурс, дала возможность ему без дополнительных усилий добрый десяток раз упасть на змея, с тем лишь результатом, что он разок зацепил холст, и пару раз его эффектно таранил, так что Дарбон начал опасаться, не расшибся ли его кречет. Разгорались страсти. Фреол проявил удивительную ловкость, вызывая восторги у своих товарищей — и горькую обиду у Дарбона, который, по моим прикидкам, кипел, видя, как его любимец срамит, — он, конечно, преувеличивал — своего хозяина. Сообразительность матроса, однако, настолько превосходила самолюбие, что он умерил свое превосходство в воздухе, замедлив (довольно плавно) маневры, так что неутомимый сокол наконец сумел поразить змея и пригвоздить свою добычу к земле, под бурные аплодисменты фреолов — игроков азартнее нас самих. Дарбон неловко отклонил галантные похвалы своей птице, возможно, чувствуя, что обязан победой предупредительности своего противника, и удалился на трибуну, дав птице четверть горла