Утром следующего дня Васильевич лично сопровождал нашу машину с гуманитаркой. О случившемся накануне узнали только по возвращении на базу, когда планировали следующую поездку. Самый что ни на есть активист вдруг сник, узнав об организованной засаде, и замолчал, а наутро «выпал в осадок» — дела срочные оказались в Белгороде.
Военкоры о них не рассказывают, молчат и «говорящие головы» минобороны. Они всегда в тени, хотя их подвиги по дерзости и отваге зашкаливают. Назовём их профессию просто военный разведчик безотносительно к роду войск и задачам. Они надёжны, спокойны, уверенны. Они верят в Россию, а Россия в них.
Погон своих не носим
И льгот себе не просим.
Нам жалкие подачки ни к чему.
Не деньги и не слава —
Была б жива Держава.
России служим, больше никому![61]
О них в этой жизни написать не успею — должно пройти время, когда можно будет называть их имена, когда можно будет поведать о сделанном ими, а жить и так осталось всего ничего, как говорит друг Сергея Ивановича полковник Куличкин. Порой в нерассказанном об этих молчаливых парнях их спасение:
О нас никто не пишет
Не знает и не слышит
И в том спасенье наше и успех…
Это песня Михаил Ивановича Ножкина о разведке ГРУ. Конечно, она написана по случаю и совсем не конкретному Саше, Ивану или Жене, но каждый соотносит её с собой, и она обязательно звучит под гитару, когда собираемся вместе. Редко собираемся, всё больше на чей-то день рождения или чьи-то похороны.
В тот день повезло работать с ними. Утро было хотя и солнечное, но порывистый норд-ост не давал расслабляться. Заходили привычно-буднично: приехали на «точку», разобрали автоматы, надели броники. Я свой сирийский кевларовый броник отдал оператору: во-первых, снайперы целят в голову, но никак не в броник. Во-вторых, есть в этом что-то от игры в войнушку. Бойцы ладно, им по штату положено железо таскать, но когда закованный в броню героический военкор лезет с дурацкими вопросами к какой-нибудь старушенции, на которой из защиты лишь старенькая кацавейка да платок, то становится стыдно за этих тоскливых дятлов. Судьбу не объегоришь, на всё воля Божья.
Осмотрелся, закурил — дурацкая привычка и на войне никчемная. Даже опасная: на вторую затяжку и пуля может прилететь. Проводник материализовался неожиданно — кругом на сотню метров чистое поле и ни души, но эти ребята спецы по сюрпризам, вынырнул как чёрт из табакерки. Война полна неожиданностей: проводником оказался мой старый приятель, вместе работали на харьковском направлении, теперь вот на восточном. Парень легендарный, но не скоро можно будет рассказать о нём. А пока:
…И при любой погоде
Оружие на взводе
Патрон в стволе и палец на курке…
В тот день работали быстро и слаженно. Из еды ничего не брали — только вода, патроны и гранаты. Озоровали: снимали жовто-блакитные флаги и развешивали красные, советские, в сёлах, где пока ещё наших не было. Несолидно, конечно, для моего возраста, но мы всегда мальчишки до глубокой старости. Местные попрятались, лишь занавески на окнах шевельнутся да мелькнёт голова над забором: наблюдают и ждут, чем всё закончится для этих шальных русских, ведь в селе целый взвод местной теробороны.
Красный флаг — это не российский, это не завоевание, это возвращение. Через неделю разведка опять заходила в эти места — флаги висели! Не сняли, не посмели. И подумалось: взяли не территорию — сознание людей взяли. Не ракетами да танками мозги вправили, а флагами да отсутствием страха. Четверо русских въехали в село, открыто и уверенно, и местная тероборона ошалела и нос не высунула: увидели в этой дерзости, в этих красных флагах силищу. Знали бы, что на полсотни вёрст ни одного нашего солдата, может, и встретили бы «салютом», а так что есть, то есть. Задача была не флаги развешивать — это так, баловство, главное — «стрелялки» забрать, что появились у тероборонцев. Забрали. Дяди даже не очень обиделись, что «забавоки» лишились и наиграться не успели.
— Ну их к бису, — махнул рукой дядько с вислыми усами подковой. — Так вы насовсем, чи как?
Скорее «чи как», но вслух говорить не стали. Утешили осознанием, что делиться надо. Для хохла отдать своё — нож острый, но с этими цацками мужики расставались без видимого сожаления.
Земляк на фронте — это многое, а если ему поручено охранять тебя днём и ночью — это вообще выше крыши. Нашу крохотную группу военкоров передали заботам Бати, курскому казачьему атаману и земляку Вити Носова. Вообще-то Батя — это Филипповский Игорь Васильевич, бывший офицер-десантник, рукопашник, давно разменявший седьмой десяток. О подвигах наших бойцов принято узнавать из сообщений минобороны и реже Росгвардии. У него отношения с Росгвардией отнюдь не нежные, в её штате он не состоял никогда, потому осанну ему петь она не будет. Что касается минобороны, так то его давно списало в запас и сняло с учета по возрасту. Так и забавлялся бы он фланкировкой, помахивая шашечкой в казачьем кругу да на сцене и восхищая окружающих, не случись эта война по имени специальная военная операция.
Нас «пристегнули» к отряду ЧВК[62], тому самому, который первым перевалил через харьковскую окружную. Ну а Бате поручили быть нашей Ариной Родионовной. Потом пути наши разошлись — изменились задачи, и судьба снова свела лишь пару месяцев спустя. Он коренаст, не по возрасту крепок и отменно силён. Тиснет руку, здороваясь, и будешь потом целый день пальцы расклеивать. Но главное — он рассудителен, спокоен и умён. Когда он спал и ел — одному Богу известно, во всяком случае он был всегда на ногах, в разгрузке и с автоматом в руках.
— Батя, нужна машина. Батя, нам надо вон ту территорию проверить. Батя, дай людей — базу нациков брать будем.
Круглосуточно неслось из моих или Витиных уст: Батя то, Батя это, а он устало кивал головой и выполнял все капризы, хотя другой послал бы нас в дальнее эротическое путешествие.
Когда к нам на базу загнали фуру с боеприпасами, то дискомфорт от скудоумия начальства почувствовали все. Нам повезло — дня через три-четыре мы сменили дислокацию, уйдя под крыло другого отряда, а еще через несколько дней базу накрыли минами. Первой полыхнула фура, все бросились врассыпную, и только Батя, сбив ударом кулака улепётывавшего водилу и вырвав у него ключи, бросился к машине. Через секунду она, таранив ворота, вырвалась из западни. Отогнав фуру метров на двести, он сначала огнетушителем сбивал пламя, потом взялся за лопату и забрасывал его землёй. Подоспевшие бойцы погасили уже занявшиеся ящики с ракетами, минами, патронами и еще чёрт знает с чем. Знатный был бы фейерверк, рвани эта дюжина тонн тротила — разнесло бы половину посёлка.
Потом Батя бегом вернулся во двор, завел «таблетку», в которой навалом лежали цинки с патронами, «граники», гранаты и всякая всячина стреляющегося и взрывающегося. Спас отряд, спас посёлок… Ясон о случившемся не доложил наверх: под горячую руку могли ему «навешать» по первое число за безалаберность, а так всё сошло. Хотя напрасно он слишком хорошо думал о своём начальстве, которому было абсолютно наплевать на то, что взорвалось и кто взорвался. Месяц спустя Батя ушёл от него вместе со своими ребятами, потому что война — это одно, а игра в войнушку — это другое. Вот наиграются, тогда и они вернутся, чтобы воевать по-настоящему. А так… Это к слову о подвигах.
Часть четвёртаяЭтот сладкий горький город Изюм. 103-я Бр МТО[63]
Утром пришла весть: американскими «хаймерсами»[64], на солдатском сленге «Химеры», укры ночью «накрыли» базы бригады с пекарней и прачечной под Изюмом: «двухсотые», «трёхсотые», сгоревшие топливозаправщики, хлебопечки, помещения.
В тот день потускнели глаза бойцов, желваки каменели на скулах комбрига, ротный Аман потерянно ходил от машины к машине, то поглаживал ладонью пробитое осколками крыло КамАЗа, словно утешая, то поправлял шнуровку тента и, ни к кому не обращаясь, потерянно и глухо твердил:
— Его мама вчера вечером звонила. Всё спрашивала, почему сын на звонки не отвечает, а я успокаивал её: мол, всё хорошо, просто связи нет. А пять часов спустя его не стало. Она опять будет звонить, а что я скажу?
Комбриг приказал готовить документы: Аман сам повезёт своих погибших бойцов их родным, потому и не находит старлей места.
Колонну ждали после обеда, но солнце успело свалиться за гряду холмов, напоследок расплескав над лесом кроваво-красное с оранжевыми языками пламя заката, а её всё не было. Комбриг вышел к дороге, курил, жадно затягиваясь, и смотрел на таявший в сумерках асфальт. Ещё с десяток минут и темнота поглотит его, смазав контуры обочин с пшеничным полем. Ротный отошёл к перекрёстку и, широко расставив ноги и заложив руки за спину, устремил взгляд туда, откуда должны показаться машины.
Сначала пришёл звук гула моторов — натужный, с надрывом, потом показался свет фар — цепочкой тянущиеся одна пара, вторая, третья… Свет неяркий, даже тусклый, шарящий на два десятка метров перед собою.
Первыми на малой скорости шли машины сопровождения, следом остальная колонна с разбитыми лобовыми стеклами, с буксируемыми на сцепках ранеными машинами с пробитыми скатами, дырявыми бортами, размочаленными тентами и смятыми крыльями, калечной ходовой — кто без одного колеса, кто без двух; две хлебопечки на разутых дисках. В средине шёл КамАЗ с «зушкой»[65] в кузове и телами погибших. Их не случайно положили в этот КамАЗ со скорострельной пушкой — своеобразный артиллерийский лафет, на котором перевозят для погребения военачальников. Это было символично, и комбриг приказал везти своих погибших бойцов именно в этой машине. Когда колонна поравнялась, он вскинул руку к козырьку кепи, отдавая честь своим солдатам — полковник рядовым.