Он умеет говорить с людьми и умеет разговорить: профессия газетчика обязывает быть психологом. А еще он в их сознании представитель власти, слову которого верят. Не власти как таковой — наврут чиновники по привычке с три короба, дорого не возьмут, а Александр Васильевич режет правду без оглядки на властный окрик и если ж что пообещает, то сделает. Потому как верен слову данному и знает, что любой обман сторицей неверия обернётся.
У Валеры осталось трое детишек. Он абхазец с грузинскими корнями и грузинской фамилией. А ещё он гражданин России — в Абхазии почти все с российскими паспортами. Но он действительно ощущал себя гражданином России, потому с первого дня стал добиваться права её защищать. Долго обивал пороги сочинского военкомата — ближайшего российского, пока не оказался на Донбассе. Повоевать толком и не успел — только прибыл в «Пятнашку», как в первый же день накрыли «хаймерсами».
Тело забирал с родственниками его двоюродный брат. Обратно не уехал — остался в том же батальоне. Через неделю при атаке под Авдеевкой погиб и он. У него осталось пятеро детей. Итого восемь сирот на две семьи за две неполные недели. В России в выплатах отказали: они добровольцы, с ними контракт не заключали (лукавство: контракт был). В Абхазии семьям в помощи отказали: за Россию погибли, вот пусть она и заботится об их детях.
Ну что ж, повоюем теперь с нашими бюрократами-подлецами за честь страны. Россия ведь своих не бросает, не правда ли? Даже если они из другой страны, но ведь сражали за Русь-матушку, а значит, свои. СВОИ!
Августовские ночи ещё не так прохладны, как ранней осенью, но росные, особенно под утро. И звёздные. Не для разведки ночи, если только для влюблённых.
Мы сидели в лесу за Ольховаткой под разлапистой сосной, таранящей успевшее выцвести небо. Чертя шомполом по расчищенному от хвои песчаному пятачку, замкомбата разведосов с позывным «Сафари» скрипел от злости зубами. Фронт стабилизировался и пребывал внешне в полусонном состоянии — так, бои местного значения с игрой в пинг-понг: одни начинали обстрел, другие огрызались «ответкой». Войска ушли на юг под Херсон, ослабив группировку, и чья-то умная голова ничего лучше не придумала, как прикрыть оборону мобилизованными из республик, плохо вооруженными и также плохо обученными, БАРСами да «Редутами», мотивированными на получение только денег по контракту, да Росгвардией.
— Это всё равно, что снять штаны и сесть голой задницей на раскалённую сковородку. Сколько ни изображай наслаждение и тверди, что не горячо вовсе, а зашкворчит задница-то, поджариваясь, и рванёшь ты со всей прытью подальше от этого счастья. Укры не идиоты вовсе, чтобы на мозоль нам не наступить, так что надо ждать: в ближайшее время двинут. А эти, — он кивнул куда-то к макушкам сосен, — ждут, пока по темечку врежут.
Ему поставили задачу разведать позиции укров на оперативную глубину, но это так, чтобы совсем не закисли и не задурили от безделья. Замкомбата был совсем не против разведпоиска, но задача была поставлена очень даже неконкретно: пойди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что.
— Мне разведдонесения надоело ежедневно посылать этим дебилам, что укры стягивают силы, а они ноль внимания. Блаженствуют! Вот как дадут нам волшебного пендаля, тогда зачешутся и разведку во всём обвинят: проворонили, мать вашу! Вместо этих твердолобых сюда бы комбрига нашего мариупольского — давно бы в Киеве были.
— Что за комбриг? — поинтересовался я.
Замкомбата смахнул ладонью начертанное на песке и, закурив, неторопливо стал рассказывать. Он не знал ни его имени, ни звания — просто комбриг. Комбриг из Мариуполя. Тогда рота его бригады загнала в подвал многоэтажки нациков, но взять их никак не могли: даже прямой наводкой не достать, не говоря уже о минах. И подобраться вплотную для работы «шмелём» не удавалось — пулемёты работали, как швейная машинка, кладя плотный и неровный шов вдоль улиц. А домик в пять этажей был не простой — на перекрёстке расположился и огнём контролировал все четыре улицы.
Комбриг появился ниоткуда: в распахнутом бушлате, автомат устроился под правой рукой — ремень зафиксирован на антабке приклада, одна рация в левой руке, вторая зацеплена на разгрузке. Та, что в руке, работает на укроповских каналах. Мгновенно оценив ситуацию, он не стал требовать любой ценой взять многоэтажку: «любая цена» из уст иного стратега — это десятки, а то и сотни жизней солдатских. Он в рацию, что была в левой руке, стал матом крыть мнимого лейтенанта, торопя его подогнать пару бензовозов и залить к такой-то матери этот чертов подвал. Ну разве знали укры, что никаких бензовозов у комбрига нет и в помине, что не доставили боекомплект, потому и молчит его батарея, что приданная танковая рота застыла в паре кварталов отсюда с пустыми баками. Ничего этого они не знали, но поверили комбригу, специально работавшему на прослушиваемой ими волне, и с криками ринулись из подвала, бросая оружие и задирая руки к небу. Сдавались, а заодно молили своего бога, что дал шанс уцелеть.
Неделю спустя Сафари ещё раз встретился с комбригом. Надо было взять село, но комбриг решил не идти в лоб, и сначала пошла разведка. Вернулись, доложили: в селе фашисты, но сколько — установить не удалось. «Живых не посчитали — мёртвых сосчитаем», — проскрипел сорванным голосом комбриг и приказал батарее «градов» положить по опорнику пару пакетов. Когда над селом очистилось небо от дымов, долго изучал в бинокль «изменённый пейзаж», затем коротко бросил: «Еще пакет». Село было взято без потерь, зато обгорелых укров устали стаскивать в одно место.
Комбрига убрали через неделю. Причину никто не знал, но комроты зло выматерился: «Конечно, так воевать нельзя. Так война быстро закончится, и кому-то лампасы не достанутся, кому-то звезды на погоны, кому-то бронзулетки на грудь».
Через два месяца бригада сократилась втрое, в батальоне осталось всего семь десятков бойцов, а в разведроте двенадцать. Обещали пополнить мобилизованными, но Сафари был не очень-то рад: здесь особые навыки нужны, особая поступь, особые нервы — по тылам ведь работают. Ну а если опять в окопы да опорники в лоб брать — тогда подойдут: ума не надо трупами окопы заваливать.
Разведчики ходили за Байрак и вернулись на рассвете. Мы прождали их всю ночь, не спали, переживали, и лишь начальник разведки был внешне спокоен:
— Не лотоши, вернутся мужики, они фартовые.
Им действительно сопутствовала удача: ни одной царапины, если не считать прокушенной руки Тунгуса. Он сидел на приступке входа в блиндаж и потирал запястье спиртовой салфеткой.
— Ты что, ранен?
Витя достал было аптечку, но Тунгус отмахнулся:
— Да нет, фашик кусанул, когда горло ему пилил. Вот думаю: он зубы чистил или нет? Если нет, то можно и заразу подцепить.
В эту ночь они взяли офицера, но тащить с собою не стали — «выпотрошили» до самых пяток на месте. Забрали штабные документы, но на обратном пути напоролись на дозор. В ход пошли ножи. Валили молча, не давая вскрикнуть, а тем более нажать на спуск. Тунгусу достался дебелый сержант, ударом ножа в шею не свалил, только кровью залился, что фонтаном саданула из распоротой аорты, и пришлось «допиливать» горло, зажав его рот своей ладонью. В последнее мгновение тот и кусанул в агонии руку Тунгуса до крови.
Говорил он буднично, будто рассказывая, как муху прихлопнул или комара, и несведущего могло бросить в дрожь от этой безэмоциональности рассказчика. Но это разведка, здесь работают без сантиментов, жестко и зачастую жестоко — иначе нельзя, это закон выживания.
Витя спеленал кисть Тунгусу, смазав какой-то вонючей гадостью и утешив, что она нейтрализует даже змеиный яд, а тем более какие-то фашистские зубы, даже нечищеные.
Сафари, чертыхаясь, составлял очередное донесение: разведка подтвердила, что день и ночь к Балаклее укры стягивают войска и что много иностранцев.
Мобилизация она и в Африке мобилизация, а тем более в условно независимых республиках. Уже писал об Анатолии Шилине, позывной «Байк». Это он взял высоту на окраине Байрака, что южнее Изюма, со своей «жмур-командой» — всем далеко за полтинник, а потом двое с половиной суток держал её. Восемнадцать бойцов против почти двух тысяч наемников — украинского говора почти не слышно было, только польская и английская речь. Когда у них кончился БК, на помощь пришли трое из БАРСа — остальные отказались, а начальство не настаивало. Нет, их не осталось на той высотке за кладбищем «только трое из восемнадцати ребят» — вышли все, хоть и раненые, и вынесли двоих погибших.
Байк — шахтёр, бывший десантник Советской армии, мужик стержневой, суровый и правильный. На вопрос начштаба, отметившегося продажей трофейной «брони» на луганской «барахолке» (местный сайт вроде «Авиты»): «Где ваши бронежилеты?» — показал на нательный крестик, видневшийся в разорванном вороте тельника:
— Мой «броник» — вот этот крестик нательный, а ты, сука, нашу «броню» барыгам загнал, — и красноречиво потянулся к «калашникову».
Начштаба, спотыкаясь, бросился к «уазику», а Толика на следующий день списали «по чистой»: тяжелейшая контузия, искалеченная рука с выпирающей из груди (!) плечевой костью. Готовился к операции, уже и время назначили, но пришла повестка из горвоенкомата: если не вернётся в часть, то будет осужден за дезертирство. Для военкома, весь две тысячи четырнадцатый год отсиживающегося в ожидании «чья возьмёт», в две тысячи пятнадцатом получившего хлебную синекуру, «однорукий» Байк абсолютно годен к войне. Даже в качестве мишени. Или начштаба подсуетился?
Сашка — комроты. В Рубежном его рота взяла укроповские склады — «броники», кевларовые каски, амуницию. Он построил своих и приказал одеть-обуть-снарядить всех нуждающихся, да ещё сделать запас: как чувствовал подлянку командования.
Примчался комбриг, приказал комбату составить списки нуждающихся, забрал «трофей» и был таков. Неделю-другую ждали. Потом на совещании задали вопрос по поводу судьбы затрофеенного, но «главнокомандующий» отмолчался. Продвинутый батальонный айтишник, освоивший должность второго номера пулемётного расчёта, докопался-таки, стервец: всё взятое оказалось на сайте луганской «барахолки».