Комбриг больше в батальоне не появлялся: может и шальная пуля прилететь или ВОГ. В лучшем случае набьют морду.
Дружок из штаба корпуса, матерясь от негодования, попросил-приказал: луганским ничего не давать. Погорячился: ребята-то ни в чем не виноваты, они воюют как могут и чем могут. Не виноваты, что командиры барыжат — у них тоже свой маленький бизнес на этой не очень понятной войне.
Цена ошибки порою стоит жизни.
Конец августа. Брезжит рассвет, и где-то далеко на востоке уже полоснула горизонт красным лезвием занимающаяся заря. Степь за бруствером блестит и едва колышется росными волнами. Прохлада освежает и бодрит. Саня откидывает полог на входе в блиндаж, засовывает голову, обзывает просыпающихся сурками и ехидно интересуется, успел ли Мотя насытить свою утробу. Тот ворчит и начинает собираться на пост. Саня заждался сменщика и только открывает рот, чтобы выразить недовольство неторопливостью Моти, как буквально влетает в блиндаж от сильного пинка.
— Чего раскорячился? Давай проходи. Хлопцы, ну-ка плесните чайку, а то озяб малость.
В сумрак блиндажа шагнул рослый, с недельной щетиной сержант с синей повязкой на рукаве. Он рывком переместил свой автомат с плеча в угол у входа, сделал шаг к столу из снарядных ящиков, потирая руки, и…
— Сейчас согреешься, укроп грёбаный. — И Саня с размаху саданул его прикладом в лицо.
Как он промахнулся с его-то опытом — так до конца сержант и сам не понял. Потом он, хлюпая разбитым в кровь носом, рассказал всё, что знал, сетовал, что с их стороны оказался проход между окопами, и он не заметил, как промахнулся и оказался в нашем, говорил, что он просто солдат и никакой не нацик, что сам русский из Запорожья, что его дед фронтовик, воевал с бандеровцами, плакал, размазывая слёзы по грязным щекам, и просил не убивать…
Его напоили горячим чаем, и он пил его, жадно рыская взглядом серых глаз, в которых застыла смертельная тоска и ещё теплилась надежда, по лицам молчавших бойцов. И оттого, что он видел на них отпечаток сочувствия или хотя бы жалости, его спина ходила ходуном от сдерживаемых рыданий. Взводный кивнул Сане:
— Ты проворонил, теперь исправляй. Отведи подальше и отпусти.
Сержанта закопали в лесопосадке, сколотили крест из досок снарядного ящика, прибили табличку с выцарапанными ножом именем, датой рождения и смерти, повязали ту самую ленту, что была на рукаве. Документы положили обратно в карман его куртки: передашь в штаб, а там начнутся расспросы, что да где, да как и почему. К тому же наверняка сами выбросят: к чему им всякий хлам. Для счёта? Так Конашенков давно уже пять раз все ВСУ в землю уложил.
Мы опоздали всего на четверть часа. Не берусь судить взводного и его бойцов: у них своя правда. Вспомнились те двое мальчишек с «буцефала», что попали к нам за Борщевой. Никакой ненависти — только любопытство и жалость. Накормили, дали сигарет, позволили позвонить своим родным, что теперь они в плену и с ними всё в порядке, после чего с оказией отправили в Белгород.
А на объездной за Циркунами стояли сожженные «буханки» и «мотолыги» и лежали расстрелянные наши ребята, заметаемые позёмкой. До конца марта лежали, и враг не позволял их вывезти и предать земле. Именно враг, потому что были потом Гостомель и Буча, был «Кракен» с его издевательствами над пленными и их расстрелами. И теперь была ненависть, выпестованная этой войной между русскими и русскими, не захотевшими оставаться русскими.
У разведчиков к этому сержанту ненависти не было. Это просто война.
Неожиданная встреча с Тамерланом Четоевым. Он снимался в нашем «Я — русский офицер», играл командира боевиков. Попадание в образ — стопроцентное. Сейчас воюет в Запорожье. Как только началась операция, сразу же пошёл добровольцем. Похудел, усталость в глазах и одновременно радость. Я едва справился с комом в горле — слёзы так и наворачивались. Старею, сентиментальным становлюсь, нервы уже ни к чёрту. После съёмок ребята стали родными. Как чувствовал, что не усидят мужики дома, что обязательно сорвутся, и мысленно молил Господа, чтобы миновали их пуля или осколок.
С ним снимались Алан Сагалаев и Гриша Чавранов — тоже играли боевиков, а теперь воюют не по-киношному, а на настоящей войне. Тамерлан и Алан — осетины, Гриша — казак. Алан сражается в осетинском отряде добровольцев, Гриша и Ильдар Ильясов (в фильме он водитель «буханки») — в составе 58-й армии. Ну ладно, Гриша и Ильдар — люди военные, на службе состоят, под присягой ходят, им сам Господь велел страну защищать, а Тамерлан и Алан — актёры. Могли ведь и отсидеться, под мобилизацию всё равно не попадали, ан нет, сами пошли, добровольно. Хотя нет, не могли отсиживаться, когда Родина в беде: осетины — воины прирождённые, отважные и бесстрашные.
Долго не выпускал руку Тамерлана из своей, всё что-то говорил ему на прощание, потом обнял, сунул в карман куртки девяностый псалом — «Живый в помощи». Дай-то бог вернуться вам живыми, мужики.
Сентябрь
Балаклея — лопнувший нарыв бездарности, самонадеянности и глупости. Неправда, что удар укров был неожиданным.
Неправда, что у нас было совсем хреново с силёнками, и мы ни при каких условиях не могли его остановить.
Неправда, что у укров был создан мощный броневой кулак, проткнувший нашу оборону.
Неправда, что это малозначимый локальный тактический успех украинской армии.
Балаклея — это затрещина нашим «великим полководцам» и пощечина политикам. Хотя что им пощечина, коли совести всё равно нет — щипачи да барыги. России пощечина, нас унизили.
Ещё с середины августа разведка забрасывала штаб рапортами, сообщениями, донесениями о накапливании сил. Агентура сообщала о движении техники и мотопехоты к Чугуеву. Да ВСУ и не скрывали готовящееся наступление, а болтливые политики трезвонили о нём на всех каналах.
Успевшие набраться боевого опыта части, подразделения, дивизии и армии перебрасывали на юг, заполняя бреши луганскими резервистами, чевэкашникам, горсткой росгвардейцев, луганской милицией и еще бог знает кем. Все имеющиеся в наличии силы растягивали в тоненькую цепочку, оставляя гарнизоны лишь в городах. Причём порой без связи, обеспечения флангов, элементарного слаживания. Росгвардия сама по себе, элэнэровская милиция — в отморозке, барыжат по полной, армейцы не очень-то озабочены соседями, «мобики» — сироты казанские. А ещё чевэкашники, спецы и прочая, и прочая, тяготеющая к сепаратизму.
Оправдываясь, наши стратеги говорят об использовании украинской армией тактики сирийских игиловцев. Даже если это так, то она что, в новину нашим генералам-сирийцам? Или они там занимались лишь приобретением бронзулеток на грудь, так щедро раздаваемых властью? Тактика игиловских пикапов — это давно забытый прием тачанок батьки Махно. Вот ведь как получается: то, что так хорошо было известно босоногим погонщикам ишаков, оказалось откровением для наших академических генералов. Учиться надо, господа, учиться в том числе и у врагов, и даже в первую очередь у них.
Укропы применили «трёхэшелонную тактику»: сначала силы специальных операций на «тачанках», затем регулярные бригады десантно-штурмовые, механизированные, мотострелки, а уж потом батальоны теробороны. Может быть, ошибаюсь, потому что вижу только то, что передо мною. Поднимись на крышу дома — горизонт уйдёт, и откроется многое, ранее невидимое. В оперативном отделе видят за горизонтом — сеют по крупицам информацию и выстраивают мозаику. Или калейдоскоп? Или вообще пасьянс? Или тупость и леность одолели настолько, что мыслительный процесс стал недостижим и недоступен?
И Вербовку, и Балаклею, и Боровую фактически взяли вот такие «летучие» группы пикапов с установленными в кузовах пулемётами и ПТУРами[76]. Влетели на улицы города, поливая направо-налево огнём и сея панику, выскочили, а дальше пошла пехота. Но не везде прошла, наткнувшись на ожесточённое сопротивление редких групп бойцов и даже одиночек, не парализованных страхом и с надеждой ждавших помощи. Потому и пустились укры в обход, обходя город с юго-востока и беря его в окружение. Лишь в Балаклее два сводных отряда Башкирского и Самарского СОБРов двое суток держались и вышли только по приказу, прорвав окружение. Диву даешься: ну почему наше командование так любит создавать ситуации «шестой роты»?[77] Окруженные и брошенные спецназовцы второй бригады СПиН в самом Харькове, дравшиеся до последнего патрона в горящей школе, — «шестая рота».
Под Камышевахой полтора десятка бойцов, окруженных в подвале дома, но не сдавшихся, — «шестая рота».
Взвод 200-й арктической под Слатиным — всё та же «шестая рота»!
И ещё десятки «шестых рот», окружённых, брошенных, забытых, упорно сражающихся без надежды на помощь, но не сдавшихся! Позор лег на головы тех, кто бросил их на заклание, кто проводил «плановые перегруппировки и передислокации». А ещё звезды на погоны, бронзулетки на грудь, новые должности.
Конечно, это не поражение — это отрезвление. Ну нельзя же воевать демонстративно расслабленно. Нельзя. Пусть это станет уроком. Жестоким, кровавым, но только уроком. И предостережением. И памятью. Станет? Вряд ли. А ещё был мощнейший нокдаун престижу страны и громкий ропот сограждан: подарок пиндосам к встрече в «Рамштайне». Или нефтегазовым монополиям (транснациональным корпорациям?) для увеличения объема транспортировки углеводородов через Украину воюющему с нами Западу? Впрочем, не воюющему, так, вялые фрикции.
Гурген[78] приехал в Балаклею часам к одиннадцати. Выбрался из раздолбанной вдрызг «Нивы», по кошачьи гибко потянулся, достал из кармана пачку сигарет, выщелкнул сигарету, прикурил. Вроде бы ещё и не осень — всего-то шестое число, а облака уже осенние, с темно-серыми пастозными мазками, и ветер освежающий, с морской прохладцей, хотя до Азова добрых две с половиной сотни вёрст, и «азовец» даже по степи не добирался до этих мест и угасал где-то у Саур-Могилы. Такой бы освежающий да в июльский полдень — цены бы ему не было, а теперь он совсем нежеланный.