— Наших они не хоронят, — зло бросил Женька, но высокий остановил:
— Не равняй, парень, то ж они, а это мы. Видишь разницу? То-то…
Он полез в карман, достал пачку сигарет, с каким-то шиком выщелкнул сигарету, закурил. Но мелькнули на пальцах синие татуированные перстни: две ходки к хозяину, не меньше, а душой не озлобился. Вот такие вот метаморфозы жизни…
Возвращаясь к себе, увидели еще две могилы вээсушников: одна посредине двора, вторая — поодаль у крыльца. Тоже с крестами самодельными: одна с куском флага, вторая — со смертной лентой и неразборчивой табличкой.
— Там двое лежат, — кивнул Женька на ту, что посреди двора, — а в этой — один. Молодой совсем. Небось мамка дома ждёт…
Господи, да что ж это за люди такие?! У тех, что из боя только что вышли, два КамАЗа с верхом своих погибших привезли, сердца ожесточить должны были жаждой мести, так нет же, солдат, врагов своих, хоронят.
Женькины однополчане тоже не чаи здесь гоняют, ежедневно то «двухсотый», то «трёхсотый», а в сердце нашлось место милосердию. Одной крови мы, из одного корня, хотя нацики и считают нас недочеловеками, а вот отношение даже к погибшим иное. А может, потому иное, что мы другие: вере не изменили, памяти предков своих остались верны.
— Адреса бы их найти, мамкам написать, да только пока они безымянные: свои же укры документы забрали, а хоронить не стали…
Может, мы и недочеловеки, только вот по людским законам жить стараемся. Даже на войне.
Обычно из каждой поездки привожу целую тетрадь (блокнот) зарисовок, разбираю, перевоплощаю в короткие очерки. На этот раз даже половину не обработал, как вынужден вновь уехать. Так что, думаю, к завершению года «отпишусь», а пока ещё одну короткую зарисовочку.
О ней мы услышали в Лисичке (Лисичанске) от сослуживцев, но встретиться удалось только в канун отъезда.
— Военфельдшер медицинской роты старший сержант 4-й гвардейской отдельной мотострелковой бригады Елена Владимировна Солнцева, — представилась моложавая женщина, вышедшая нам навстречу.
Невысокая, худенькая, с покрасневшими от недосыпа глазами, она совсем не обрадовалась землякам, а, узнав о цели визита, даже расстроилась:
— Ну зачем? Знала бы — ни в жизнь не согласилась.
— Приказ командира, — парировал я, и стали настраивать камеру.
Она вздохнула: приказ есть приказ, а она погоны не снимает с чеченской.
Елена из Середы. Есть такое сельцо на границе Белгородской области. Когда его стали стирать с лица земли, она успела перевезти маму в город, уволилась с работы и пошла в военкомат. В селе остались брат, категорически отказавшийся покидать его, и девяностолетний сосед: ну на кого оставить пару кроликов и три древние курицы? Ведь вся жизнь здесь прошла, так что грешно умирать на чужбине. Сказал, как отрезал: пока в селе люди живут — и село живо.
— Укры если сунутся — встречу. — Дед погладил ложе приклада древней берданки.
Встретит, непременно встретит, какие сомнения. Не случайно с ружьём не расстаётся ни днём ни ночью. Вечерами подолгу сидит на крылечке, покуривает, в тишину ночную вслушивается, кроликов да кур своих от супостата охраняет.
Вчера Лена работала на передовой, а сегодня дежурит — принимает раненых, сортирует по тяжести, распределяет: тяжелых — в госпиталь, тех, кто полегче, здесь же в палатах размещает. А ещё готовит документы для комиссии: решают, кому можно служить дальше, а кого спишут подчистую. Говорит, что многих мобилизовали без медкомиссий, наспех, лишь бы план мобилизационный выполнить, а сейчас приходится просеивать. И что удивительно: не хотят демобилизоваться. Ноги нет, руки или глаза, контуженый-переконтуженый, раненый-перераненый, еле на костылях держится, а требует вернуть в строй. У всех мотивация: надо заканчивать эту войну, надо добивать врага, а кто, как не мы? Не пацанов же с гражданки брать? Ладно бы дядька в возрасте говорил, так нет же, зелень упирается, вчерашний школьник или студент. Еще полгода назад сам не знал, как магазин снарядить и с какой стороны к автомату подойти, а сегодня он уже воин. Настоящий. Матёрый. Есть, конечно, ещё одна мотивационная составляющая: а что на гражданке калеченый делать будет? За пенсией ещё столько вытоптать порогов надо, столько кабинетов обойти, столько хамства вынести, что плюнешь на всё. А так хоть вроде и при деле останешься.
В глазах жалость к этим мальчишкам и гордость: какое поколение выпестовала война всего за несколько месяцев! Сохранить бы эту корневую поросль, сберечь бы. Это чистота помыслов, мужество, ответственность, совесть народа. Без них России тяжело будет.
4-я гвардейская — это бывший спецбатальон «Леший», ГБР «Бэтмен», «Русь», «СССР», «Август» и еще несколько подразделений ополченцев, сведенных в пятнадцатом году в одну бригаду. Первых комбатов не осталось — Сашу Беднова, Бэтмена, подло расстреляли из засады рано утром 1 января 2015-го: официальная версия — вручение прокурорскими повестки. С помощью «шмелей» и лишь потому, что несговорчив был, в депутаты решил баллотироваться, Плотницкого[104] не жаловал.
Леша Павлов, тот самый Леший, с которым мы работали лето и осень четырнадцатого, девять раз (!) раненный, навсегда ушёл два года назад. Расправились с Костиным…
Лене повезло служить именно в этой бригаде: знаменитая, героическая, самая гвардейская. Ни разу не отступала. Отношение к ней трепетное, и слово её — закон. Скучает по дому? Голос ломается, глаза заблестели, взгляд отводит в сторону. Что тут сказать?
— Конечно, скучаю, только, боюсь, от дома к возвращению ничего не останется…
Ей бы платьице, туфельки на каблучках, а она в бушлате и берцах… Знамо, не женское это дело — война, да что поделать, коли мужики нынче слабоваты. Ничего, защитит их эта Лена из Середы, русские бабы всегда были сильны духом.
Мы вернулись поздно вечером, изрядно вымотавшись, поэтому желание рассказывать угасло еще в дороге, к тому же жутко хотелось спать. И всё же бегло просмотрел ТГ, «Белгородские хроники», почту и «разговоры» отложил до утра, которое, как известно, мудрее вечера, хотя и не всегда. А утром дилемма: с чего начать? С перечня, кому и сколько передали гуманитарки? С встреч? А может, о не раз и не два поднимаемой теме о военкорах и информационном сопровождении СВО?
Мы должны были встретиться с белгородцами, но их в порядке ротации двинули на Макеевку. Злосчастная Макеевка! Сущий ад, выжигаемая минами, снарядами, ракетами и разбирающая на молекулы всех без разбора. Пробрались в село всего в пяти километрах от передка, а грохотало так, что дома тряслись в эпилептическом припадке и стёкла дрожали звонко и мелко. Надо было сматываться отсюда и поскорее, о чем недвусмысленно «посоветовали» бойцы на общедоступном вроде «уё… те отсюда на х… пока пиндосы на части не разобрали!» и взирали на нас, как на умалишённых. Но мы упрямо метались по улицам в попытках отыскать хоть одного самого завалященького земляка и приставали к каждому встречному: не белгородец ли он.
Один навьюченный пакетами мобилизованный зло бросил:
— Журналисты-пропагандисты? За правдой приехали? Так я вам такую правду расскажу, что ох…те.
Что ему ответить? Что мы знаем побольше и правду получше: он-то видит происходящее перед носом, а мы всё-таки мотаемся по всему фронту. Но отмолчались: зачем говорить, когда он всё равно не услышит? Не захочет. На сломе он. Хотя если выплеснет накопившееся, сбросит весь негатив на кого-нибудь, то может, и полегчает. Батюшку бы сюда, выслушал бы, душу полечил. Или замполита, да только где их взять.
Когда вечером поведал об этой встрече замкомбрига, тот усмехнулся:
— Нелегко вашему брату. Во-первых, за брехню вас только власть жалует, а мы нет. Во-вторых, такое напишут, что на голову не напялишь. Ну а если наснимают да в сеть выложат — жди прилёта. Поэтому я всю эту блогерскую борзоту, что под видом военкоров шарится, на пушечных выстрел не подпускаю, да они ближе и не лезут. — Он засмеялся. — Журналисту надо так извернуться и между струйками проскочить, чтобы комар носа не подточил: вроде и правду сказал, а по сути пургу прогнал, но ювелирно.
Он мужик дельный и даже мужественный: не каждый чужую вину на себя взвалит и воз без колёс на себе потащит. Замкомбриг, конечно, шутил, но с долей горечи: окопной правды он нахлебался вдосталь и этой похлёбкой делится ни с кем не желал. К чему душу травить под Новый год? Да и кому она нужна, эта правда?
— Видишь ли, нашим руководителям стоит обратиться к истории Февральской революции: как властная элита сдала царя-батюшку и рухнула держава. Сколько кровушки пролилось, прежде чем одумались и давай созидать, но какой ценой! А что касается твоего брата-журналиста, так он вообще между жерновами: о чём хочется рассказать и что дозволено. Как найти эту золотую середину?
— Не журналист я — писатель, а значит, свободен от работодателя. Я свободен, понимаешь? — попытался возразить я, но комбриг отмахнулся:
— Да какой на хрен свободен! Так прижмут, что пикнуть не успеешь. И потом, нужна ли твоя правда? Тут ещё бабушка надвое сказала, потому как и без неё тошно.
Комбриг был по-своему прав, и от сказанного им настроение резко пошло вниз. Мало-мальски объективная информация блокируется ведомственными запретами и Уголовным кодексом. Конечно, шатающихся в поисках «героического» там хватает и вечное «держи-хватай» с ними не очень-то проходит, но если всё выдаваемое ими за фронтовые сводки свести воедино, то получится весьма лубочная картинка. А иной, видимо, для минобороны и не надо, иначе у бравурного генерала окажется весьма неприглядный вид. Наверное, поэтому упорно вот уже десять месяцев не слышат в ведомстве Геннадия Тимофеевича Алёхина, твердящего о необходимости единого пресс-центра группировки. Хотя это ничего не изменит, в чём убеждён. Это я к тому, что эпоха военной журналистики закончилась: её задушила ведомственная политика. Ну а пропагандистскую функцию вполне успешно решают штатные «канальные» репортёры и блогеры. Не военкоры, именно репортёры, потому что выдаваемая в эфир пропагандистская хлестаковщина и мифология вполне устраивает провластные структуры.