Должен бодро завтракать (если удается — вовремя) и отправляться на репетицию с новым оркестром, с незнакомым дирижером, при этом, отметьте про себя, он умеет поладить с новым для него коллективом и незнакомым дирижером. Жалобы типа: это невыносимые люди, я отказываюсь! — не проходят.
Такова жизнь счастливчиков. Хотя в моем описании эта жизнь смахивает на труд на галерах, только вместо галер — публичные выступления. Мера пресечения, так сказать, другая.
Для разнообразия — многочасовые студийные записи, это идет в контракте отдельным пунктом. При этом — не роптать, не требовать изменения условий, не вызывать у нас опасений, что он заистерит, сорвется, и — плакали наши денежки.
Поэтому, Илоночка, не так их много, победно шествующих по миру под овации, а музыкантов, концертирующих десятилетиями, можно пересчитать по пальцам.
Восемьдесят процентов музыкантов, мечтающих о славе, сошли бы с ума от перенапряжения к концу первого месяца. Среди оставшихся двадцати — соревнование уже не такое острое. Выигрывает, это правда, наиболее музыкальный и тонко чувствующий; тот, кто романтичен, эффектен, страстен, рьян. Публика должна неистовствовать, дамы рыдать от восторга…
— …и бросать в воздух чепчики, — неожиданно закончила фразу Илона.
— При чем тут чепчики?
— Ни при чем, конечно, это цитата из Александра Грибоедова, великого русского поэта, в России любой школьник знает. Крылатая фраза.
— А какая его вещь?
— «Горе от ума». Пьеса в стихах. В учебной программе навечно.
— Прекрасное название для пьесы. Я запомню. Грибо-едов, вы говорите? Но вернемся к нашим бескрылым баранам… что у нас в остатке? А в остатке у нас то, что имен, отвечающих перечисленным условиям, далеко не всем, кстати, — всего два-три-четыре в год появляется, после первого года активного концертирования остается — увы — чаще всего одно.
Оправдает Дмитрий предполагаемые затраты или нет — я и попробую понять. Репетиция мне понравилась. Завтра послушаю выступление. К концу конкурса мнение сформируется — и будет безошибочным, поверьте. Конкурсы, возможно, впрямь суета и бессмыслица, как часто пишут, но они дают музыкантам возможность быть замеченными. Замеченными, услышанными, «оконтрактованными», если повезет, конечно. И тогда — добро пожаловать в ад!
Мобильник Питера зазвонил протяжными гудками. Илона заметила: никто из музыкантов песенки в телефонах не любит. Как встарь: ровные гудки, никакой мелодии. Логично.
Питер тем временем говорил довольно нервно, повторял даты выступлений, распекая кого-то, видимо, секретаршу, что та не в состоянии найти подготовленную для нее инфу самостоятельно, в конце концов, разгорячился и, не выслушав объяснений, отсоединился.
Суров. Илона даже испугалась, слегка не по себе стало. Она вдруг поняла, что только его заинтересованность будет причиной их общения, и сейчас, и в будущем. В один прекрасный момент он почувствует, что видеться с ней не хочет, — и?..
Питер пристально на нее посмотрел, пытаясь разгадать причины внезапной грусти:
— Илона, я выговаривал секретарше за невнимательность, не более того. Она обязана быть собранной, наша работа рассчитана на людей с хорошей памятью. И поверьте, такие выговоры никогда не будут адресованы вам.
— Почему вы так считаете?
— Правда ваша: вы интересуетесь, прямо заявляете, что ничего не смыслите и хотите учиться. Никогда не снимайте эту маску заинтересованного дилетанта, в этом ваша первая сила, учитывая природную сообразительность, вы поймете мой совет правильно.
Вы превосходно умеете договариваться с людьми, это вторая сила.
И, наконец, вы прекрасно выглядите — это третья и, поверьте, главная сила, обезоруживающая любого упрямца, даже такого твердолобого, как я.
Питер легко поднялся, на прощание коснувшись ее руки, и скороговоркой подытожил, будто совещание завершил:
— Сейчас я вас оставлю. Увидимся во время завтрака. Мы поняли друг друга, это главное. — К концу фразы его голос смягчился, Илону это очень приободрило:
— Да, мы поняли друг друга, — ее фраза отозвалась эхом, она уже знала, что в полифонии это называется двухголосный канон.
Она чуть задержалась, стряхивая состояние оцепенелого восхищения, словно судьба свела ее с проводником по Стране чудес. Домучила, наконец, свой давно остывший капучино, рассеянно вглядываясь в замерзшие и будто замершие деревья за окном, потом резко встала, накинула пальто и вышла из кафе. Сейчас она еще раз (в который раз уже!) измерит шагами асфальтированную дорожку в административный комплекс, но задержится там ненадолго, только расписание перепишет завтрашнее. А потом в гостиницу — писать, подытоживать, настраивать Митю по телефону, потом отдыхать и спать, спать. Она ужасно устала. Возможно, чистейший горный воздух для нее чрезмерно чист и свеж.
В тот день Илона обрела спокойствие. На смену неуверенности пришла ясность. Прежде ей постоянно виделся авиалайнер, давно потерявший управление, зависший на бреющем полете, подобие движения без руля и ветрил тянется, длится, а точка прибытия не то что не видна, попросту неизвестна. Но вдруг завертелись лопасти у воображаемого авиалайнера, моторы заурчали ровнее, вот уже совсем здоровый и бесперебойный гул, машина вырулила из тупика, полет проходит в ситуации, близкой к норме.
Питер Уэйль сиял по утрам, ее завидя, посвящал в азы профессии, контуры происходящего постепенно обозначались точней и точней. А главное, ушла депрессия от мыслей про неподъемность новых задач.
Вначале — план действий. Илона вспомнила, что нет задач «вообще», есть маленькие шаги и ежедневные действия.
Питер говорил серьезно, будто и впрямь готовил ее к совместной работе. Одна из причин — заполнить информацией первые встречи, когда невольный вопрос: а почему мы так часто видимся? — неотвечен, висит в сознании, но еще рано сказать — нам это приятно и нравится; причина вторая — не придется повторять азы профессии позже; и третья, главная, — ему было решительно все равно, о чем с ней говорить, ему хотелось ее видеть.
По утрам, по вечерам, неважно, главное — встречаться взглядами, ощущать прилив сил и желание жить и работать, что для него одно и то же.
Илоне на данный момент интересно говорить о работе. И только. Он чувствовал в ней скрытый потенциал огромной силы: ее умение тупо зациклиться на новой идее ему нравилось.
Он сам из таких. Беседы на отвлеченные темы считал потерянным временем. Десятилетиями выстраивал успех, но в угаре успеха, в разгаре — остался пожинать плоды в полном одиночестве.
С Тильдой — двадцать лет в браке, не шутка! — он развелся лет пять назад, дети уже не особенно в нем нуждались, а возможно, он в них не нуждался — выросли они отчужденными, отца не понимали, Питер вначале страдал, потом понемногу забыл об их существовании. Они не стали его деловыми партнерами, не рвались в преемники, а значит — посторонние люди.
Питер Уэйль, как человек занятой, от скуки не маялся и уже успел полюбить эту вначале невольную, потом сознательную обособленность от окружающих, но встреча с Илоной разбередила рану, позабытые надежды воскресли. Каждое утро он рассказывал ей байки «из жизни продюсеров», она все норовила записать, он не позволял:
— Память тренируйте, память, в новой профессии пригодится.
Питер убежден, что разматывать клубки секретов не стоит. Есть вещи, которые каждый должен узнать на своем опыте. Толку больше. Он нарисовал пленительную картинку будущего, которой то верил, то не верил: девушку полностью убедят его идеи, она прекрасно выполнит функцию помощницы, в мечтах он видел ее рядом: соратник и любимая женщина.
Впервые за долгое время ему не захотелось тут же прогонять грезы о счастье. У него подобие отпуска, в конце концов. Он имеет право размякнуть, расслабиться, поурчать, как кот, на спинке перекатывающийся по полу, мурлычет от удовольствия и неги.
Железное правило у Мити, он слово Исидоре дал, — гулять не менее полутора часов в день. Заниматься не более трех-четырех — тоже пообещал, но на практике выходило много дольше. Ну почему нельзя играть любимую музыку столько, сколько вздумается? Естественность, естественность — вот теперь его цель. Естественность дыхания, ритма, нюансов. Никогда не представлялась ему возможность уточнять сделанное, выверять, будто стекла очков протирать фланелькой, взглядываясь потом слева, справа… Да, натирка до блеска — вот чем он занимался в затерянном промеж гор отеле под старину. Акустика превосходная, потолки в холле где-то у самой крыши, Митя никогда не испытывал такого удовольствия от «Сонаты» Барденна. А главное, он услышал ее по-новому и сам испугался иных смыслов, открывшихся ему здесь, в горах. Прочтение «Сонаты» с видом на Монблан.
Он тем не менее послушно гулял, иногда дважды в день, но перед сном — непременно, постепенно это стало потребностью. Повторял незнакомые ранее английские и немецкие фразы, пытался произносить: подслушивать некому, он явно делал успехи. Научился радоваться неподвижным остроконечным соснам, сопереживать ветру, звенящему неопавшими листьями на декоративно изогнутых березах.
Митя, с тех пор как разглядел эти березы, полюбил месторасположение отеля всей душой. Он знал теперь, что настоящая страсть тиха, внутреннее напряжение гораздо сильней, чем реально происходящее. Действительность бедна, немощна. Здесь, на плато, среди уютно темнеющих гор, ему открылась тайна Барденна. Внезапно. Или он был готов к пониманию давно, да уловить не получалось?
Голос доносился явственнее и явственнее. Митя понимал: игра воображения, умом понимал, но вовлекался без сопротивлений, с готовностью. Голос его не отпугивал, он ждал его с нетерпением.
«Нет ничего более материального, чем музыка», — он где-то вычитал фразу? Или придумал сам? Почему кажется, что в письме Барденна он встречал ее? Но ведь писем не видел никто, их не существует! А он, без сомнений, читал одно из них. Или ему читали вслух. Но кто, когда, где?
Длинное письмо, многостраничное, приступами, наплывами возникало в памяти: