– Тогда, в аэропорту, под бомбежкой, едва я тебя узнала, как ты исчез, и, казалось, уже навсегда. Но случилось чудо, мы встретились снова, на одну минутку, на танцплощадке. Я успела тебя поцеловать, но потом ты снова исчез, и опять мне казалось, что навсегда. Но чудо повторилось, ты вернулся, обожженный, усталый, у нас была дивная ночь, а потом ты опять исчез, погрузился в эту страшную кровавую зарю. Мог не вернуться, мог умереть, но опять, по чьей-то чудесной воле, вернулся. Значит, судьбе угодно, чтобы ты ко мне возвращался. Нам нельзя расставаться. Без меня тебе будет ужасно. С тобой может случиться беда. Ты можешь совершить страшный грех, или ужасное злодеяние, или заболеть неизлечимой болезнью, или сойти с ума. Но если мы будем вместе, ты будешь жить вечно. Ибо так задумано. Мы не можем отказаться от чуда, которое нам подарили…
Он слушал ее, и то, что она говорила, было напрямую связано с дивным волнением звезд. С быстротой перемен, протекавших на небе. С таинственным обновлением, которым было охвачно Мироздание и к которому она, говорящая, была причастна. Ночной вулкан белел, словно был сделан из теплого пшеничного теста, посыпан белоснежной мукой. Его мертвые, неживые породы, запекшаяся короста и магма превратились в дышащую плоть, которая плодоносила, взрастала в каждой одухотворенной частице. От вершины к подножию были выстланы разноцветные роскошные ковры, словно кто-то долгожданный должен был спуститься из сверкающих звезд, коснуться стопой ковра, снизойти из обновленного неба на обновленную, заново сотворенную землю. И надо торопиться, успеть перед его чудным Пришествием. Совершить наконец заветный поступок, тот, который вечно откладывался и которому настал последний, ускользающе-малый миг. Если его пропустить, то навеки закроются растворенные небеса. Живое, зовущее тебя Мироздание окаменеет, превратится в холодный остывший кристалл, куда, замороженное, будет запаяно отпавшее от небес человечество. И он, Белосельцев, среди бесчисленных мертвецов застынет в безжизненной глыбе льда, в тусклой безымянной комете, несущейся по мертвой Вселенной.
– Ты слышишь меня? – спросила она. – Ничего не хочешь сказать?
– То, что я скажу, не безумно. Мы можем сейчас, сию же секунду, взять друг друга за руки и улететь на небо. Где нас ждут, где развешаны для нас чудесные лампады, поставлены золотые венчальные свечи, поют сладкозвучные песнопевцы. Где уготована нам свадьба, та, что неподвластна огням и пулям, осквернению и вероломству, тлению и смерти. Одна лишь секунда, один поворот зрачков, и та звезда над вулканом, словно росинка, из голубой превращается в алую, и в этот ускользающий миг мы можем успеть. Оставим наши земные заботы и связи, земные дела и службы. Ты оставишь свой госпиталь, свой служебный контракт, свое обязательство работать здесь еще один год среди пожаров, расстрелов, бомбежек. Я отрекусь от своих неуемных страстей и привязанностей, откажусь от безумной гонки, в которую, как камень, меня метнула когда-то жизнь, и я мчусь, как безумный, ударяясь о континенты, о горящие города, о броню кораблей и танков, забыв, для чего я был создан, Кто и зачем напутствовал меня при рождении. Сорву с себя истлевшую, пропахшую войной и бедой одежду, и ты сошьешь мне белую холщовую рубаху, расшитую красным орнаментом, какую я видел в старинном карельском селе, где люди среди темных бревенчатых изб, среди лесов и озер ходили, словно белые духи, собирали малину с черникой.
Он не знал, выговаривают ли эти слова его шевелящиеся губы. Или он молчит, а бессловесные мысли передаются ей через живой, дышащий эфир, делающий ненужными слова, переносящий человека из одной половины Вселенной в другую, превращающий его из воина в апостола, из палача в милостивца, из заблудшего и неверящего во всевидящего и благодатного.
– Мы завтра поедем в Манагуа. Ты сдашь с рук на руки своего раненого субкоманданте. Я кое-кого навещу в посольстве и откажусь от дальнейших безумных заданий, которые мне поручили и о которых ты знать не знаешь. Мы возьмем билеты на ближайший рейс «Аэрофлота» и улетим домой. И домом нам будет не Москва, не твое Люблино, не мой Тверской бульвар, где нас найдут и потащат силком в прежнюю жизнь, а уедем с тобой в Карелию, где нас никто не найдет. Потеряемся для всех навсегда. Кинем гребешок, чтобы за спиной у нас вырос лес, через который нас не достать. Кинем зеркальце, чтобы разлилось огромное озеро, через которое не переплыть. Там есть старые заброшенные избы, русские печи, заросшие травой дороги. Мы поселимся в такой избе, я заново покрою крышу, обкошу крыльцо, побелю печь. Стану ловить рыбу, пахать вокруг землю. Ты станешь собирать в лесу грибы и ягоды, сушить целебные травы. И наша свадьба будет среди драгоценных снегов, полярных сияний, лунных морозных радуг. Гостями у нас будут лисы и зайцы, и к нам приплывет, встанет над нашей крышей разноцветная большая звезда.
Он не произносил этих слов. Но она услышала их через бесшумное дуновение эфира, проникавшее сквозь стекло, за которым близко и белоснежно светилась ночная гора, и на ее вершине, на облаке, среди сверкания неисчислимых миров стояла чудная Дева, простирала к ним руки, окружала спасительным, благодатным покровом.
– Ты слышишь меня? – спросил он, не растворяя губ.
– Слышу, – ответила она бессловесно.
Глава одиннадцатая
Утром белая машина с крестом и надписью «Амбулансиа» стояла перед госпиталем. В нее усаживался раненый субкоманданте, бледный, неуверенный в движениях, опираясь на трость, но уже в военной форме, с кобурой. Ему помогали Колобков и Валентина. Военный прижимал сухопалую ладонь к груди, благодарил начальника госпиталя. Белосельцев уже побывал в реанимации, где иссохший, остроносый Ларгоэспаде, чуть шевеля синеватыми бескровными губами, слабо пожал ему на прощание руку. Сумка с одеждой, сачком, фотокамерой лежала на сиденье «Фиата», и Сесар восседал за рулем, величавый и добродушный.
– Мы поедем за вашей машиной, – улучив минутку, сказал Валентине Белосельцев. – Узнаю, где ваша вилла. А ты попробуй выкроить время после обеда, и я за тобой заеду.
– Не знаю, буду стараться. – Глаза ее были счастливо и испуганно раскрыты, словно переполнявшее их обоих чувство, связывающий их тайный уговор могли вдруг обнаружиться.
– Удачи. – Колобков хлопнул его по ладони. – Не обжигайтесь, берегите плечо. Если что, сразу к нам, в ремонтную мастерскую. Починим.
– Благодарю за техобслуживание. Теперь обеспечено еще двадцать тысяч километров пробега, – вторил ему Белосельцев.
Две их машины, покинув госпиталь, вырвались из Чинандеги в направлении Манагуа. Оборачиваясь на зеленый, с перламутровым завитком вулкан Сан-Кристобль, Белосельцев благоговейно подумал, что и в его жизни случилась библейская гора, с которой прозвучал для него вещий голос.
После горных дорог, утлых крестьянских домишек Манагуа возбудила обилием машин, многолюдьем, рекламами, стеклами магазинов. И он вспомнил, как весело было возвращаться в Москву из ранних журналистских командировок, из каких-нибудь туркменских кишлаков и чеченских аулов, из затерянных в лесах деревень в огромный, родной, радостно кипящий город.
Сесар, не выпуская из вида санитарную машину, довел ее до небольшой, заросшей деревьями виллы в районе Линда Виста. Субкоманданте был встречен военными – несли в дом его вещи, опекали его, пока он, опирясь на трость, шел по тропинке. Валентина подбежала к Белосельцеву:
– Запомнил дом? После обеда, часа в четыре, можешь приехать, и у нас будет время до вечера. Ты не раздумал? Все будет так, как ты говорил? – Она вопрошающе, страшась и наивно веря, смотрела на него, и он любил ее наивный, верящий, умоляющий взгляд, чувствуя нежность и свою зависимость от ее беззащитной веры.
– Не раздумал. Приеду за тобой.
Сесар провел свой запыленный, видавший виды «Фиат» сквозь утренний жар накаленного, шипящего города, мимо барочного, с завитками и вавилонами храма «Санто-Доминго», на окраину, к знакомой вилле. Близко волновались холмы в душной зелени, плыли синие кучевые облака, в которых копились дожди, шевелились лопасти света, вываливались отяжелевшие от влаги клубки темных туч, опутанные космами далекого ливня.
Сесар ходил по дому, везде открывал окна и двери, пуская в дом теплые свежие сквозняки, выдувая застоявшийся жар. Ставил чайник, рвал на ходу конверты, читая накопившуюся почту. И уже звонил по телефону в университет, в Сандинистский Фронт, в Министерство обороны.
– Виктор, за мной сейчас приедут друзья, отвезут в управление культуры. – Сесар говорил из соседней комнаты, где, сбросив военный мундир, облачался в свежую рубаху. – Завтра утром самолет идет на «Атлантик кост», в Пуэрто-Кабесас. Везет военных и снаряжение. Для нас оставлено два места… Позвони в посольство, там о тебе тревожатся… Я вернусь поздно, мне надо захватить медикаменты для Росалии… Кофе и хлеб ты знаешь где…
– Спасибо, я знаю. – Белосельцев не торопился открывать Сесару свою тайну, не торопился отменять поездку в Пуэрто-Кабесас. Сейчас, дождавшись, когда Сесар уедет, он сядет за составление отчета, приготовит агентурные донесения. Побывает в посольстве, сообщит резиденту о выполнении задания, о намерении вернуться в Москву. И лишь вечером откроет свои планы этому добродушному деликатному великану, называющему себя «писателем», скрывая под этой нехитрой «легендой» свою работу в системе безопасности. Разопьет с ним на прощание бутылку «Флор де Канья». – Сесар, у меня просьба. Если тебя увезут на машине друзья, позволь мне воспользоваться часа на три твоим замечательным «Фиатом».
– Хочешь на моем замечательном «Фиате» побывать у своего замечательного человека? Конечно, бери машину.
– Ты замечательный, Сесар…
Они пили кофе, и Сесар, поджидая друзей из Фронта, расстелил на столе, словно скатерть, карту Никарагуа, зелено-коричневый треугольник, охваченный с обеих сторон синевой. Белосельцев, поднося к губам чашечку смоляного кофе, пробежал глазами вдоль северной границы. Отыскал Саматильо, Чинандегу, Сан-Педро, где еще блуждала и плавала его бестелесная тень. Простился навсегда с вулканом, с шумным, шелестяще-белым океанским прибоем, над которым мчались черно-зеленые бабочки, с черным окном в палате, в которое кто-то огромный швырял шальные звенящие горсти. Перелетел через Кордильеры на Атлантическое побережье, где в зелени болот голубела струйка неведомой Рио-Коко, где ему не придется никогда побывать. Страна казалась тонкой мембраной, разделяющей два мировых океана. Дамбой, возведенной вулканами среди мировой воды.