– Извини, дорогая, я опаздываю. Задержись, если можешь, в Манагуа. Вернусь и сразу тебя найду.
– Ты меня не найдешь… Сейчас уйдешь и больше меня не найдешь!.. Останься, умоляю тебя!.. Не представляешь, что мы теряем!..
Он вдруг почувствовал к ней отчуждение. Неужели эта ставшая вдруг некрасивой женщина, настойчивая, экзальтированная, не умеющая уловить его состояния, не желающая видеть драматизм его жизни, не ведающая ничего об его опасной профессии, неужели она может стать его женой. Быть с ним рядом всю остальную жизнь. Посягать на его свободу. Привносить в его сложный, исполненный творческих противоречий мир упрощенные объяснения и рецепты. И, главное, быть постоянно рядом, навязывать свои романтические переживания, свои сентиментальные бредни.
– Будем считать, дорогая, – сказал он шутливо, – что моя поездка – это проверка наших чувств. Ты сможешь все хорошенько обдумать. Вдруг тебе покажется, что я для тебя не создан. И ты будешь благодарить меня за эту поездку.
– Боже мой!.. – Она закрыла лицо руками, и плечи ее стали вздрагивать. И он, испытывая муку, не желал, чтобы эта мука от нее перетекала в него. Винил ее, любил, испытывал вину, одновременно тяготясь этой виной. Обрубил мучительную, связывающую их пуповину. Обнял ее неловко, быстро отвернулся и пошел к машине.
– Боже мой, – слышал он ее слабый голос. Сесар сквозь опущенное стекло молча на них смотрел.
Над зданием аэропорта – хлюпающий на ветру транспарант: «Контрас» не пройдут!» Обгорелый «Дуглас», подбитый в день его прилета в Манагуа, отбуксированный к ангару, темнел жирными потеками копоти. Другой самолет, двухмоторный, пятнистый, был подготовлен к взлету. Белосельцев всматривался в ангары военно-воздушной базы, где еще неделю назад снимал воронки от бомб, солдата с брандспойтом, сбивавшего пламя. Теперь воронка была аккуратно забетонирована, сливалась с полосой. Подбитый «Дуглас» напоминал скомканную фольгу, которую подержали над свечкой, а миновавшая неделя была наполнена яростными боями, пожарами, смертями и внезапной посетившей его любовью, от которой он теперь удалялся.
Сесар поставил к ногам картонную коробку с вакциной. Нетерпеливо смотрел на камуфлированный самолет, рядом с которым на теплом бетоне сидели солдаты. Сложили у ног каски, автоматы, подсумки. Устроились вокруг патронных ящиков, ожидая команды, чтобы грузиться на борт, лететь в зону боев на Атлантик кост.
– Представляю, Сесар, как будет поражена Росалия твоим появлением. – Белосельцев был радостно возбужден видом летного поля, хлюпающим на ветру революционным транспарантом, блеском зеленой травы, вдоль которой по бетону с тонким гудением разгонялся маленький одномоторный истребитель. Взмывал, превращаясь в темную точку, неразличимую среди летящих над полем птиц. – Говорю, Росалия изумится твоему появлению.
– Не удивится, – усмехнулся Сесар. – Я сообщил. У них в больнице есть рация, по которой мы связываемся. Она знает, что я везу вакцину.
– Только бы этот «Локхид» тряхнул стариной и перенес нас через Кордильеры.
– Если не по воздуху, то уж по земле наверняка. Сейчас заведем его от какой-нибудь ручки, погрузимся и тихонько поедем до Пуэрто-Кабесас. Знаешь, по земле даже спокойнее.
Они посмотрели один на другого и громко расхохотались, хлопнули ладонью о ладонь.
Мимо них прошел пилот, щеголеватый, горбоносый, с темной эспаньолкой – полная противоположность старому алюминиевому самолету с изношенными заклепками и закопченными двигателями.
– Приглашаю на борт, летим, – бросил он мимоходом, ныряя под крыло, где сидел на корточках второй пилот, что-то подкручивая в плоском днище отверткой.
Офицер окриком поднял солдат. Те надели на себя автоматы и каски, брались по двое за ящики с боеприпасами, подносили к самолету, подавали наверх. Цепляясь оружием, звякая металлом, погружались в нутро самолета.
– Теперь и мы, – сказал Сесар, подхватывая коробку.
В самолете они разместились на алюминиевой лавке среди молодых напряженных тел, зеленых ящиков и оружия. Чихающий винт слился в трескучий свистящий круг. Затрясло на скамейке. Под пятнистым крылом, проваливаясь в медленном развороте, поплыл утренний солнечный город. Миновали сонное туманное озеро с шатром Момотомбо и его уменьшенным подобием Момотомбино. Он вспомнил, как недавно подлетал из Москвы к Манагуа, смотрел на вулканы, гадал, что готовит ему эта голубая, в зеленых разводах земля. А она готовила ему кипящую от пуль водяную яму в заливе Фонсека, сгоравшую свадьбу в Коринто, убитого «контрас» на улице Сан-Педро-дель-Норте и серебряный трепещущий квадрат на стене, в котором тень женщины подымала на руках легкое платье. И от этого мимолетного, в небе, видения ему стало тревожно и больно.
Солдаты приникли к иллюминаторам. У каждого круглого стекла блестело глазами свежее молодое лицо, отражало проплывавшие горы, облака, зелень долин. Все лица казались красивыми, не потерявшими своей неповторимости и сочной молодости среди оружия, стальных касок, военной пластики самолета. Внизу медленно колыхались коричневые кручи, темно-синие тени облаков, зеленые и седые леса, словно самолет пролетал над рельефной картой, которая рябила, успокаивала, усыпляла. Кто-то невидимый, притаившийся в этих глубоких лесах и долинах, окружал самолет сонливым дурманом, гипнотизировал, убаюкивал, погружал в царство сна. Мерный гул, дребезжание обшивки, духота повергли Белосельцева в сонливость. Он приблизился виском к вибрирующему металлу, наполняясь его мелкой рябью, задремал и на секунду оказался в своей детской комнате с высоким окном, где розовел весенний набухший тополь, наклонилась старая облупленная колокольня и раздавался тихий стекольный звон от проезжавшей по переулку машины. А когда очнулся, самолет уже перевалил Кордильеры, летел над сельвой.
Внизу туманилось, беззвучно взбухало жидкое варево. Расплывалось красно-зелеными потеками, пузырями слизи и сукровицы. Будто лопался кровеносный сосуд и всплывало ржавое живое пятно. Начинало густеть и сворачиваться, сливалось с соседним, теснило его, вступало с ним в химическую реакцию, выпадая в синеватые, горчично-желтые осадки и накипи. Нагретая поверхность вздрагивала, по ней пробегала конвульсия солнца, тревожила ее, и все покрывалось желтоватыми газами и испарениями, сквозь которые пролетал самолет. Белосельцеву казалось – сквозь обшивку он чувствует запах едких горячих растворов. Ноздри жгло от густых, курившихся над землей туманов.
Иногда неодушевленная органика болот, напоминавшая пищеварение земли, обнаруживала таинственные, в ней заключенные образы. Внезапно в болотах открывалось голубое чистое око, прозрачное, слезное, глядело на его самолет, о чем-то умоляло. Или вдруг возникали розовые дышащие уста, что-то шептали – какое-то неслышное, к нему обращенное слово. И нельзя было понять, то ли кто-то в муках рождался из горячих соков и сукровицы, то ли кто-то тонул, рассасываясь в бурлящих кислотах и ядах.
Неожиданно возникла река – не прямая, не в вольном течении, а свернутая, скрученная в бесконечные изгибы и петли. Кружилась на одном месте, мучилась, искала себе выход, пропитывала землю, превращая ее в хлюпающий жаркий бульон с цветастой пеной болотных мхов и лишайников.
Внезапно среди извивов реки открылось сухое пространство с геометрией возделанной пашни, на сухом бугре возник храм, белый, островерхий, как кирха, с красной кровлей, нарядно оживлявший безлюдье болот.
– Церковь «мискитос», – наклонился к его уху Сесар. – Община…
Самолет качнуло. Крыло поднялось, и открылась тусклая стальная плоскость, уходящая в небо. Это был океан – не Тихий, в который он недавно бросался, пробивая лицом шипящие голубые валы, а Атлантический, лениво-туманный, к которому подлетал самолет. Сбавлял обороты, надсадно шел на посадку.
На аэродроме в открытый люк пахнуло маслянистой липкой жарой. Возникла красная, как перец, земля. Солдаты, похватав оружие и новенькие каски, старательно выпрыгивали на красный песок, принимали зарядные ящики. Сесар и Белосельцев спустились последними, ожидая увидеть встречающих. Но никто не встречал. У края поля топталась другая группа солдат, взирая на самолет из-под касок. Их лица, одинаковые, без возраста, худые, сожженные до костей, исцарапанные и расчесанные, в мельчайших рубцах и изъянах, пожелтели от изнурительной немощи. Каски, облупленные и линялые, шелушились, несли в себе ожоги и вмятины, словно прошли через печь. Одежда утратила зеленый цвет, была съедена пóтом. На стоптанных башмаках, на прикладах оружия, в морщинах лиц, на спекшихся губах, даже в глазах, тоскливых и тусклых, скопилась красноватая пыль, сухая едкая глина. Эти солдаты прошли через сельву, были выпиты сельвой, оставили в сельве румянец и свежесть. На земле, рядом с автоматами и подсумками, лежали носилки. Брезент накрывал недвижные тела, безликие головы, сложенные на груди руки. Летчик с щеголеватыми бакенбардами кивнул офицеру, и солдаты, подняв носилки, пошли к самолету, заталкивали их в темнеющий люк. Вновь прибывшие пугливо сторонились, огибали эту ношу, сбивались с шага. Торопились пройти туда, где их ожидал военный грузовик с тяжелыми, в красной глине, колесами.
Из-за холма к самолету вынеслась маленькая голубая «Тойота». Упруго затормозила, упершись всеми четырьмя колесами. Из нее с двух сторон разом выпрыгнули худые длинноногие красавцы негроидного вида в военной форме. Росалия в коротеньком кружевном платье, с бантом в волосах, похожая на гимназистку, кинулась к Сесару, утонув и почти исчезнув в его глубоких осторожных объятиях. Следом за ней из «Тойоты» вышла полная круглолицая негритянка с очень густыми, дыбом стоящими волосами.
– Заместитель командира бригады по политической части Джонсон, – отрекомендовался военный, пожимая Белосельцеву руку. – Простите, что задержались.
– Как я рада, Виктор! – Росалия, не покидая объятий мужа, тянула Белосельцеву руку. Сесар отпускал ее, медленно открывая руки, словно позволяя ей улететь. Стал стройней, моложе, оглядывая ее плечи, грудь, ноги. Блестел потемневшими, увлажненными глазами, словно пропитался ее женственностью, нежностью, страстью.