— Что? — не поняла Наташа.
— Взятку дали цветами, — терпеливо повторил сержант.
«Шутка, наверно», — подумала Наташа и неуверенно рассмеялась.
Но Мыскин был вполне серьезен.
«А может, и нет, может, и вправду подношение от торговцев мелких каких-нибудь, которых Мыскин мог оштрафовать, но не оштрафовал. Мог бы взять деньгами. Но не стал — вспомнил обо мне. Решил и меня цветами подкупить — чтобы я его простила и эпизод забыла… ну и почему бы и нет?» — думала она.
Почувствовав, что его рейтинг, пожалуй, пошел вверх, участковый мигом вновь обрел уверенность в себе. Стал шумно отхлебывать чай и грызть конфеты. А насытившись, сказал удивительное:
— Наталья Андреевна… я очень прошу вас сохранить в полной тайне то, что я вам сейчас сообщу. Фактически ради вас я иду на служебное преступление. Так что имейте совесть, не подведите.
— Что такое? Какое еще преступление? При чем тут я… — начала Наталья, но Мыскин ее грубовато оборвал, приблизил свое кривое лицо к ней и сказал громким шепотом:
— Вас опять хотят выселить.
— Ну да, вы в прошлый раз именно этим и собирались заниматься…
— На этот раз это не я, а начальство. Большое начальство, Наталья Андреевна! Сообщаю вам: я буду делать все, что в моих силах, чтобы вас прикрыть… У меня уже подробный план выработан, как их попытки нейтрализовывать и саботировать…
— Что? Я… Но вы… Вы уверены… но с другой стороны…
Теперь уже Наташа лепетала нечто нечленораздельное. Так ее поразил в самое сердце участковый. Почему-то не вызывало ни малейших сомнений, что он говорит чистую правду. Было также очевидно, что игра его скоро кончится, и кончится для сержанта плохо.
— Мыскин, милый, не надо из-за меня свою карьеру ломать… все равно вам меня не спасти! Против лома нет приема…
— Нет, есть, есть прием! У меня есть возможности… и вообще я кое-что придумал… и… и… Кроме того, я…
Тут участковый перешел на совсем уже неразборчивый шепот.
— Что, простите, я не слышу, — сказала Наташа.
— Я…
И опять шелестение какое-то вместо слов.
— Нет, нет, я не понимаю!
Наташа пригнулась к Мыскину, приблизив свое ухо вплотную к его губам. Она не была уверена в том, что расслышала правильно, но, кажется, он шептал: «Я вас люблю!»
И тут милиционер робко поцеловал ее в ухо: фактически притронулся только губами к козелку ее ушной раковины. Наталья отпрянула. Лицо сержанта было свекольно-красного цвета, что вроде бы свидетельствовало о сильном волнении. С другой стороны, у него были причины волноваться и без объяснений в любви. И поцелуй тоже получился какой-то неубедительный, может, и не поцелуй вовсе, а так, случайное прикосновение. Ведь Мыскин как раз пытался прошептать ей что-то в ухо. Наталья смотрела на милиционера с недоумением, пытаясь решить: что это было? И не могла. Его лицо было не то что невозмутимым, нет, скорее, напротив, слишком эмоционально напряженным. Понять, что происходит, оно нисколько не помогало. «Ах, какой все-таки цвет чудный… Надо все же непременно это написать — по памяти. Не заставлять же его позировать еще раз — а то не дай бог, опять раздеваться примется, ведь эксгибиционизм, кажется, не лечится», — думала Наташа, поглядывая на сержанта — с интересом, но и с опаской.
— Я вас спасу, — более отчетливо выговорил Мыскин.
— Ну, если вы настаиваете… — согласилась Наташа, просто чтобы не волновать его больше, — то ладно, попробуйте. Но только осторожно, без слишком резких движений, пожалуйста!
Мыскин закивал головой и как-то по-восточному прижал ладонь к груди — в знак того, что непременно постарается, избежит чрезмерно опасных шагов и действий.
Перед уходом удивил Наташу еще раз. Посмотрел на нее как-то необычно, не так, как всегда. Глаза его впервые не казались пустыми, нет, они явно были чем-то наполнены — чуть ли не слезами или, по крайней мере, какими-то желтоватыми выделениями. Участковый вдруг сказал довольно громко и ясно:
— Какое у вас ухо красивое!
И будто всхрапнул — издал такой лошадиный чуть-чуть звук, видно, у него дыхание на секунду перехватило.
А потом убежал, скрылся.
«Борется с собой, так его, беднягу, раздеться тянет», — с жалостью думала Наталья.
И оказалась права. Мыскин присылал преисполненные чувства записки. В которых прямо в любви не объяснялся, но описывал некое прекрасное ухо. Старался при этом быть разнообразным, но не очень-то получалось. Все-таки надоедала Наташе эта ушная тема. Поначалу смеялась, а потом стала и позевывать. Хотя Мыскин, надо отдать ему должное, изучал предмет глубоко, узнал названия уха на нескольких языках, писал, коверкая безбожно фонетику, то о «биутифул иэр», то об «ореччио белло», а то и «каунис корва» или «шон охр». А то и совсем поразил — выкопал где-то «аль-узн аль-джамиль» — то ли по-персидски, то ли на каком-то другом восточном языке. И даже щеголял греческими и латинскими корнями для обозначения ушной раковины и ее различных частей: пинна, хеликс, трагус, лобулус.
Загадочный «трагус» Наташу немного взволновал: было в этом слове что-то интригующее и таинственное.
Участковый довел ее до того, что она принялась разглядывать свои уши в зеркале. Ну да, маленькие такие ушки, аккуратные, кожа нежная, розовая… Ну и что? Ничего по большому счету особенного. Что он такое выдумал?
Подмена, вот как, кажется, это называется в сексологии, думала Наталья. Или даже фетишизация. А с другой стороны, какая разница?
Насчет неизлечимости некоторых состояний Наталья не ошиблась. Как ни боролся с собой Мыскин, а давал иногда слабину. Недаром специалисты пишут: контролировать себя в такие моменты эксгибиционисты неспособны. У них в этот момент зауженное сознание, весь остальной мир для них как бы исчезает. Нет-нет да обнаруживала Наталья знакомую фигуру, поджидавшую ее в темных углах подъезда. Действовал сержант при этом деликатно, быстро сбрасывал брюки. Если погода позволяла, то он иногда появлялся в шинели, которую затем распахивал — под шинелью, разумеется, ничего не было. В темноте подъезда Наталья почти ничего и не видела, но исправно имитировала необходимый по сценарию испуг и сильное эмоциональное волнение. После чего он быстро одевался и исчезал.
В конце концов, она даже привыкла, почти не обращала на эти события внимания. Наверно, думала она, в эксгибиционистском смысле мы с ним теперь «живем», мы — как бы партнеры сексуальные. Не слишком-то приятно, конечно. Ну что же, потерплю, и не такое терпела. Раз уж без этого никак… то пускай!
Главное, Мыскин действительно отчаянно бился за право Наташи проживать в городе Рязани. И шел ради этого на подвиг. Он же — должностное преступление.
Время от времени он являлся с докладом — рассказать, что происходит на фронте борьбы против Наташиного выселения. Обставлялись эти визиты весьма конспиративно. Участковый приходил поздно вечером, одетый неизменно в штатское, на пороге оглядывался. Пугал Наталью. Рассказывал про комиссию по выселению, которая никак не может собрать необходимые документы — уж он постарался, чтобы не смогла! Даже как-то просто выкрал кое-какие бумаги, а заново их собирать дело трудоемкое. Но вынужден был с грустью признать, что сколько веревочке ни виться, а концу быть. Саботировать работу комиссии вечно не удастся. При этом Мыскин так нелепо, так смешно свешивал набок свою странную голову, что Наталья не выдерживала — прыскала. А потом по-дурацки конфузилась и извинялась. Ну, в самом-то деле, человек старается, сообщает ей секретную фактически информацию — причем весьма печального содержания. Он унывает, а она хихикает, как легкомысленная девчонка, еще больше огорчая участкового.
Но тут откуда-то в голове у Натальи возникала удивительная фраза из пособия по разделке птицы: «Если кур резать в неправильном направлении, то они огорчаются». Как-то она вдруг взяла и неожиданно для самой себя сказала вслух:
— Если меня будут неправильно резать, я тоже огорчусь.
Это высказывание вызвало настоящий ступор у сержанта.
Попунцовев, он обиженно вымолвил:
— Не понял юмора.
Теперь уже Наталья покраснела — как бы он ни подумал, что она над ним издевается! Стала сбивчиво объяснять, что птицу, кажется, надо разрезать слева направо, а не наоборот, иначе горькая субстанция из желчного пузыря или из каких-то еще других внутренних органов попадает в мясо, и оно может горчить на вкус.
Сержант никогда не смеялся Наташиным шуткам, а только смотрел в упор на ее левое ухо, отчего ей было не по себе. Даже страшновато чуть-чуть делалось, и она пыталась вывести его из ступора, задавая уточняющие вопросы, что же происходит на этой комиссии, почему они так к ней пристают.
— Все дело в квартире, — отвечал милиционер, — кто-то на нее зарится.
— Ну, что же делать-то надо, в конце концов? Может, сдаться, уехать куда-нибудь?
Мыскин покраснел еще сильнее и сказал, не глядя на Наталью:
— Можно замуж выйти. Будете числиться домашней хозяйкой — а не тунеядкой.
Наталья вспомнила тут Семеныча и рассердилась.
— То есть если женщина становится слугой мужчины, то ей уже можно не работать, — прошипела она.
— Почему слугой? Если женщина занимается семьей, детьми, мужем, то это очень хорошо, общество должно это поощрять, — вступился за советскую власть сержант.
— А мужчина? Мужчина тоже может стать домашним хозяином, если его жена будет зарабатывать на жизнь семьи? Нет, ничего подобного! У вас взгляд на женщину как на содержанку! И вообще — ерунда, глупость просто. Шовинизм мужской, возведенный в закон, — и ничего больше! Нет, если уж вам — милиции, облсовету, всем вам вообще, так уж нужно обвинять людей в тунеядстве, то пусть уж будет равенство. Пусть все под эту категорию подходят — и мужчины, и женщины. И вообще…
— Но вы — не тунеядка… Вы… вы… художница, — сказал вдруг Мыскин с придыханием.
— Ну да, от слова «худо»… Значит, жрать нечего.
Так они препирались с Мыскиным довольно долго. А потом он под покровом ночи пробирался к себе в милицейское общежитие. Прощаясь, снова смотрел неотрывно на Наташино ухо, и его кадык ходил ходуном. Видно было, что он все на свете отдал бы за то, чтобы это ухо по