Через пятнадцать минут всего они уже входили на территорию дачи. Комендант и все остальные сотрудники выстроились приветствовать хозяина, изображая по поводу его неожиданного визита высшую степень радости и энтузиазма. Седенькая жена Олечка хоть тоже вышла встречать мужа, но не могла скрыть испуга: что такое случилось? Почему нарушается привычный порядок вещей?
— Вот мы тут с Николаем Михайловичем заработались вконец, решили хоть воздуха чуть-чуть глотнуть, заодно и тебя проведать, — объяснил Фофанов. Жена не поверила, но покорно кивнула головой, стала спрашивать что-то насчет ужина.
— Вы тут с Горленко решайте, а мы с Николаем Михайловичем существа всеядные, непривередливые, верно, Николай Михайлович? Мы пока погуляем чуть-чуть по территории, а вы занимайтесь ужином, — сказал Фофанов, махнул охране рукой — дескать, ходить за нами не надо, мы тут в безопасности — за двойным забором с колючей проволокой и сигнализацией.
Только когда они с помощником удалились от основного корпуса дачи метров на сто, Фофанов прервал свой собственный рассказ об опыте предыдущего Международного совещания.
— Вот и оказалось, — говорил он, — что сирийцы сидят рядом с ливанцами, и это вызвало несколько серьезных проблем, но ближние соседи вот что придума…
Остановившись на середине фразы, сказал, понизив голос:
— Говорят, наши хотят закупить у американцев какую-то хреновину, которая позволяет записывать разговоры на большом расстоянии. Но денег на нее надо много, к тому же, я слышал от спеца, штука пока до ума не доведенная, ненадежная, работает нормально только там, где электронных помех совсем нет, а дача моя, надо думать, всякими излучающими штуками как следует нашпигована. Так что, думаю, можно говорить спокойно. Рассказывайте, Николай Михайлович.
Помощник несколько раз обернулся и наконец выдавил из себя:
— Я очень виноват перед вами, Григорий Ильич, но не судите строго, войдите в обстоятельства!
— Ну, не томите! Что случилось?
Выяснилось вот что. Несколько дней назад, когда Фофанов находился еще в «Барвихе», Николаю Михайловичу позвонили по «вертушке» из Комитета партийного контроля и попросили срочно зайти к старшему партследователю Амукину. Он недоумевал: в чем тут может быть дело? Хотел поставить в известность его, Фофанова, но потом решил не беспокоить из-за ерунды, и вот в этом и была его главная ошибка. Потому что потом события как бы вышли из-под его контроля. Амукин оказался очень едким, неприятным типом, вроде как заранее подозревающим собеседника во всех смертных антипартийных грехах. Стал расспрашивать его о поэте Вережко, что он из себя представляет, как держится и главное: «наш» он человек или «не наш»? Ну откуда он должен знать такие вещи? Он же видел его только в приемной у товарища Фофанова. И часто? Ну, он затрудняется так сразу сказать. А вы подумайте, сосредоточьтесь, ехидно говорил Амукин, может, вспомните, хоть примерно? Три раза или тридцать? Нет, никак не тридцать! А сколько? Двадцать? В общем, замучил, Николай Михайлович аж вспотел весь. И потом вдруг достает Амукин листок с математической формулой — той самой, помните, Григорий Ильич, которую вы меня просили в отделе науки прояснить? И которой еще Буня потом занимался? Вот та самая. Говорит: вы это видели? Ну, я лгать не собирался, говорю, да, так и так, видел. Где? Мне ее товарищ Фофанов передал, просил проконсультировать. А товарищ Фофанов откуда ее взял? Ну, я недолго думая, говорю: кажется, ему ее Вережко зачем-то принес. И тут чувствую: угодил я Амукину чрезвычайно. Он весь аж расплылся! Вскочил, по кабинету стал бегать и скакать, аки бес. Вот как, вот как, Вережко передал, как интересно, однако! И передал, значит, прямо в ручки товарищу Фофанову, оказывается! И с какой, как вы думаете, целью? Ну, я не очень-то понимаю, куда он, гад, клонит, но чувствую, хочет из этого варить что-то, может быть, не очень потребное. Тут я стал подавать назад. Говорю, как на духу: это все ведь только мои предположения. Я же сам ничего не видел, кроме формулы. Просто предположил, что она от Вережко к товарищу Фофанову попала, потому что товарищ поэт был последним, кто от него выходил. А вполне возможно, что товарищ Фофанов ее из дому принес или еще как-то получил. Ну, тут Амукин разозлился, налился красным, стал ногами топать, угрожать мне. Прямо скажу, неприятно было крайне. Ночь я практически не спал. Рассказал все жене. А у нее, ведь вы наверно знаете, любимый братец в КГБ служит, да в больших чинах, да еще на таком месте, что через него вся информация идет. Жена прямо на рассвете — к нему. Вернулась белая, как мел, говорит: ну ты попал. На Вережко большой донос поступил. Деталей мне брат раскрывать не стал, но по секрету страшному сообщил: подозрение в шпионаже, ни много ни мало! Но у самих контрразведчиков — из второго направления — сомнения. У агента того, говорят, старые счеты с Вережко, из-за бабы. И он не в первый раз его пытается топить, не исключено, что все выдумал. Но тут кто-то очень высокопоставленный из ЦК вмешался, намекнули, что к такому сообщению стоит отнестись серьезно. Вот и дали делу ход. Но допрашивать сотрудников аппарата ЦК следователи КГБ не имеют права: в таком случае дело передается в Комитет партконтроля.
Фофанов слушал и только кивал. Мычал что-то, слов как-то не находилось. Все то же чувство обреченности вернулось. Чуть было не сказал помощнику: и черт с ними. Я сдаюсь. Все равно мне крышка, так или иначе. Противно возиться в дерьме. Но все же в итоге сдержался, решил подождать с такими заявлениями — а то ведь вылетит такой воробей, не поймаешь.
— Так вот почему вы на работу сегодня опоздали, — только и сказал Фофанов, будто это могло иметь какое-то значение.
— Я еще в девять ровно к Гречихину успел на прием попасть! — как-то радостно сообщил Николай Михайлович.
Фофанов нахмурился.
— Вот этого без согласования со мной, может, и не следовало бы делать, все-таки к самому председателю Комитета партконтроля являться…
— Мне казалось, Григорий Ильич, что промедление смерти подобно! — сказал помощник. — И разве не поразительно, что Гречихин немедленно меня принял, отменив все другие дела? И знаете, что я обнаружил? Да он напуган, Гречихин, до смерти напуган! Я ему прямо сообщил, что сегодня же все вам расскажу. Так он просто побелел. Стал отговаривать, дескать, зачем беспокоить Секретаря ЦК по таким пустякам. Но я сказал категорически: считаю своим партийным долгом информировать. Ну, тут он совсем засуетился, говорит: а может, и правильно. Да, наверняка правильно! Все товарищу Фофанову расскажите по порядку. И представляете, Григорий Ильич, руку мне в конце жал и до дверей кабинета провожать пошел! Меня, помощника вшивого! Член ПБ! Гроза и совесть партии! Во какие дела!
Фофанов слушал и думал: «Смотри-ка, недооценивал я, кажется, своего помощника. Хитрый он, сметливый, быстро соображающий. И не трус, не паникер. Не сдал меня по дешевке. Но и преданность не безграничная, а расчетливая. Сначала выяснил ситуацию в КГБ. Потом сделал смелый ход — пошел к Гречихину. По его реакции понял, что песенка моя еще не окончательно спета. И тогда решительно сделал следующий шаг. Умница. А мне и не надо преданных дураков, они только лбы расшибать умеют». Фофанов хотел что-то в этом роде сказать, похвалить как-то Николая Михайловича, но тут услышал за спиной топот — к нему от дачи бежал человек. Это был прикрепленный от «девятки» капитан Груздев.
— Товарищ Секретарь ЦК КПСС, — доложил он, — с вами хочет связаться товарищ Гречихин. Говорит, вопрос срочный. Он ждет на линии — АТС Кремля-один.
Фофанов вспомнил английскую поговорку. Сказал:
— Ну вот, стоит поговорить о дьяволе…
Увидев недоумение на лице офицера, потрепал его по плечу, сказал, чтобы не обращал внимания. Шутка не самая удачная. Английский юмор, он, знаете ли, странный такой. Не то что у нас.
Но вообще готов был расцеловать в тот момент и прикрепленного, и помощника. Такое он вдруг испытал облегчение. Потому что догадывался, о чем и в каком тоне будет с ним говорить старый партинквизитор.
4
Фофанов не поверил своим ушам, когда Гречихин попросился «заехать, навестить, запросто, по-соседски».
Это неслыханно было, просто потрясение основ. Со сталинских времен завелся железный порядок: члены ПБ в отсутствие Генерального между собой неформально не общаются. Никаких вам междусобойчиков и дружеских попоек. Никаких встреч накоротке и домашних визитов. На глазах у Хозяина, на охоте, скажем, в Завидово, другое дело. А без его контролирующего взора любое сепаратное общение означает подготовку заговора и измену. По крайней мере, дает основания для тяжких подозрений.
Что же должно было такое случиться, чтобы Гречихин нарушил, да еще так грубо, это негласное, но строго всеми соблюдавшееся правило? Зная, что «девятка», конечно же, немедленно поставит в известность об этом нарушении самого Генерального?
Фофанов догадывался, что.
И оказался прав.
Гречихину было уже за восемьдесят. Весь состоящий из сплошных морщин, старческих пятен и обвислой кожи, через которую проглядывали надувшиеся вены, он ходил с трудом, шаркал, не отрывая ног от пола, точно на лыжах катался. Но при этом выцветшие, вечно слезящиеся голубые глаза бегали шустро с предмета на предмет, с лица на лицо, все замечали, все ухватывали. А ухватив, прятались, на секунду закрывались, точно переваривая полученную информацию.
— Эх-хе-хе, — кряхтел он, — смотри-ка, твоя Олечка какую красоту здесь устроила — прямо ботанический сад! Хорошо, моя Луша не видит, а то обзавидовалась бы вся.
Фофанов не знал, что и отвечать на такое, просто кивал, поддакивал, мычал как бы благодарственно: должно же быть приятно, когда твою жену хвалят. Впрочем, в этой похвале могла быть и скрытая подначка. Не намек ли, что забросил супругу, живешь неизвестно с кем или с чем, отсюда и ботанические подвиги — от тоски и одиночества? Но и элемент некоей зависти тут вполне мог быть: Лукерья, говорили, держала своего благоверного под железным каблуком.