* Оттуда ходит паром в Бари, после чего вы можете ехать или в Неаполь или прямо в Рим (28. 07. 88).
В 1994 году я был на побывке в американском городе Анн-Арбор. Позвонил Саше, сказал, что я, в общем, неподалеку и могу дня на два приехать в Чикаго. Он явно обрадовался: «Миша?! А я вот только что закончил открытку для вас о премьере „Мастера и Маргариты“». Пауза, и уже другим тоном: «Да-а, пропала открытка».
Саша за эти четырнадцать лет изменился: пополнел, и его как будто мукой обсыпали. Глаза немного ушли внутрь, изменилось выражение лица. Но я быстро привык – или это изменившееся выражение не было окончательным, а появилось только в момент встречи. Оно казалось уклончивым и как будто опасливым. Я потом гадал, чего он, собственно, мог опасаться? Что брошусь с объятиями. Что начну лихорадочно рассказывать про общих знакомых (и их кончины). Что ощущаю себя Большим Человеком. Опасения не оправдались, Саша успокоился и разулыбался.
Его чикагская конура была получше московской, но фактура восстановлена в точности. Впрочем, скоро придется переезжать, потому что «на этот дом уходит весь мой доход». Очень часто его объяснения начинались рефреном «когда я разбогатею». Видимо, герметический юмор. Например: «Когда я разбогатею, куплю себе здесь кондоминиум», – и он указывает на большой дом в центральной части города. «Почему именно здесь?» – «Внизу супермаркет, и можно вообще не выходить». (Я вспомнил, как Иоэльс грустно и торжественно цитировал Сашину прощальную фразу: «Теперь до приезда следующего москвича из дома не выйду». Он воспринял ее как жалобу. А это была мечта.)
Как раз в день приезда я получил кое-какие деньги, из-за чего приехал не ранним утренним поездом, как намечалось, а дневным. Сообщение о вынужденном опоздании вызвало большой телефонный скандал. Приезд в Чикаго в пятницу вечером абсурден: я не увижу будничной толпы; главная достопримечательность (какая-то контора) будет уже закрыта и недоступна. Намеченный экскурсионный маршрут летит к чертям собачьим. А еще он хотел накормить меня там настоящим чикагским хот-догом, в Нью-Йорке такого не дадут, а дадут какую-нибудь подделку, что только усилит антиамериканские настроения, и без того распространившиеся в России. Собственно, приезжать уже незачем.
Все эти соображения Саша излагал с таким напором, что я спросил, надо ли вообще приезжать. «Как хотите». Я все-таки приехал, предвкушая в том числе и долгожданную финансовую независимость. Но напрасно. Хозяйка дома, в который Саша пристроил меня на ночлег, сочла нужным предупредить: пытаться за что-то платить бесполезно, все равно не получится, ни у кого пока не получилось. Только лишнее раздражение.
Мне кажется, я никогда еще так много не ел. Он кормил меня как на убой, а напоследок, действительно, чуть не прикончил. Мой обед уже стоял на столике, а я все пытался перепаковаться поудобней, освободить руки.
– Миша, Миша, это же деменция. Сейчас вы начнете застегивать свою сумку, как женщина в очереди. Пока вы занимаетесь всякими глупостями, стынет ваш суп-брокколи, а его надо есть горячим! И не ложечкой, а выпивать сразу, большим глотком.
На большой глоток я интуитивно не отважился, только осторожно пригубил. Сильно обжег губы, но все-таки не обварил внутренности.
В Чикаго оказалось много достопримечательностей и помимо закрытого на выходные учреждения. Два дня мы бегали по городу, и Саша про каждое здание сообщал мне, кем и когда построено, какие при этом были сложности и что писали местные газеты. Заодно историю города, отчасти и страны. Общий объем информации примерно соответствовал пухлому путеводителю.
К концу второго дня я начал уставать. Открытое неповиновение принималось сочувственно, но отсебятина не приветствовалась. Замечаний разного рода тоже хватало. «О! Кошелек! Правильно: денежка в кошелечек!» На мою фразу о женских преимуществах мулаток: «А вот такого сорта наблюдениями вы будете делиться со своими приятелями в Москве», – и строго взглянул из глубины диоптрий.
– А что это вы все к блокноту прикладываетесь? Вы что – писать что-нибудь об Америке собираетесь?
– Да что вы, Саша, как вы могли подумать? Просто привычка, так я устроен.
– Понятно. Вот у вас теперь все ищут русофобов, а настоящий русофоб всего один – Милан Кундера. Написал где-то, что русские любят себя так аттестовать: я, знаете ли, такой странный человек, я так странно устроен: то мне весело, а то вдруг грустно.
Совершенно верно, именно так я и устроен. Вдруг стало грустно, а эти воспоминания показались драгоценными. Все забегаловки, куда он водил меня есть gyros у православного ассирийца или пробовать сицилийскую марсалу. По центру Чикаго бродит много странных людей, но оглядывались только на него. И не потому, что одет плохо. Сливочного цвета пиджак был совсем неплох: почти новый, разве что чуть широковат в плечах. Но разные части туалета совсем не подходили друг к другу, как будто их сорвали, не глядя, на бегу, с магазинных вешалок.
– Он наверняка приедет вас провожать, – сказала Марина Кузнецова, чикагская знакомая Асаркана. Я был совершенно уверен, что не приедет, но на прощание позвонил, сказал, что вот, кончилась моя американская гастроль, уезжаю, и, кстати, – из чикагского аэропорта. Он действительно приехал. Вручил мне – «в дорогу» – книжку Чалидзе, газету и плоскую фляжку виски «Джим Бим».
– Кузнецовым вы, разумеется, не позвонили?
– Разумеется, позвонил. У вас вообще довольно странное обо мне представление.
– У меня странное представление не о вас конкретно, а о вас в целом. Вы же не позвонили мне тогда, не сообщили, благополучно ли добрались до Анн-Арбора.
Я отчасти могу понять, из чего складывалось это странное представление – о нас в целом и обо мне конкретно.
Миша, открытку с замечанием, что от меня миллион лет ничего не было я получил спустя две или три недели (или месяц) после того как послал свою просьбу не упоминать меня в предполагаемом сочинении об Ул. – о существовании такой угрозы я узнал из телефонного разговора с другим упоминателем, Ю. А., когда он звонил из Бразилии. На случай если та просьба (тоже на открытке) не дошла – еще раз объясняю, что называть в печати частных лиц, сведения о которых вы получили частным же образом, неприлично без их согласия – ПОКА они еще живы, а иногда и позже. Ссылка Ю. А. на то, что А. Св. «тоже» намерен назвать меня по имени в сочинении о кафе, к данному случаю не применима, потому что кафе – место публичное, и можно знать всех кто там сидит без личного с ними знакомства.
– «намерений посетить Москву» у меня нет (28 мая? марта? 1990).
Вслед пришел красивый коллаж с текстом на двух языках:
«There is a great need for Cleanness, Decency and Peace to be restored to this Earth, ЧЕГО И ВАМ ЖЕЛАЮ». («Есть огромная потребность в том, чтобы Чистота, Порядочность и Мир были восстановлены на этой Земле».)
Первую просьбу я действительно не получил, а когда пришла вторая, рукопись была в типографии, и я уже не мог остановить печатный станок. Мне нужна была в тексте одна его фраза, только она могла соединить разваливающуюся надвое статью об Улитине. Всего лишь. Но я, в общем, знал, как Саша относится к таким цитатам, и сейчас просто не могу объяснить себе, почему не посчитал нужным к этому прислушаться. И черт бы с ней, с этой фразой. Да и с этой статьей.
У советских людей нет морали, но есть корпоративная этика. И мы (взявшись за руки для храбрости) коллективно нарушили одну Сашину личную заповедь: требование анонимности; приватности. И он махнул рукой на наше воспитание: безнадежно!
Я, собственно, хотел написать что-то вроде искусствоведческого исследования про Сашины открытки. И не знаю, зачем пишу что-то совсем другое. Зачем продолжаю это сомнительное дело.
Впрочем, знаю.
Мне нужно понять «смысл сказанного». Нужно понять, каков был вопрос.
Мне необходимо помнить Асаркана так хорошо и точно, чтобы представить его реакцию на сегодняшние действия, события – и не ошибиться. Ни на кого другого я так не оглядываюсь. Этот театральный человек никогда не опускался до позы – до наигранного «представления», не обеспеченного реальным опытом. Рядом с ним все обыденно-ходульное, ненамеренно претенциозное вдруг (и почти без его участия) обнаруживалось: обнаруживало свою суть. Став заметными, эти вещи сразу становились непристойными.
И только-то? И этого достаточно? Да, этого достаточно.
Частота почтовых отправлений не изменилась, но постепенно в Сашиных открытках начало проступать какое-то подобие письма.
Предстоит избавиться от книг и бумаг, которые я посчитаю лишними – не потому, что там для них будет меньше места (новая квартира очень похожа на мою нынешнюю, и по размерам тоже), а чтобы встряхнуться. Потом обрасту снова.
Мне очень хотелось бы (и это не связано с переездом) сжечь все полученные от кого бы то ни было письма (и многие мои бумаги), но нет такой печки или места для такого костра, а просто выбросить их («на помойку») я, конечно, не могу. Так, наверно, с ними и умру. (После чего их выбросит уборщица) (20. 07. 97).
А действительно ужасную новость я узнал о Гоголе: что он был очень маленького роста. В гимназии его звали таинственным карликом. Совершенно другими (для меня) становятся все рассказы о Гоголе, многие его сочинения и большинство догадок почему он был таким а не иным. В мое время об этом не писали, или я не читал, он мне казался худым, даже тощим, а ростом уж конечно выше Пушкина, а теперь надо все (о Гоголе) начинать сначала, что мне даже и не по силам. И как меняется роль его носа (не «Носа», но и его тоже), и Хлестакова, и чтение Пушкину повести об Ив. Ив. и Ив. Никиф., и набожность, и Выбранные Места – ВСЕ ЗВУЧИТ ИНАЧЕ (02. 05. 97).
КАК БЫ – после трех газетных выступлений (Книжное Обозрение, Арг. и Факты, Общая Газета) против засорения русского языка этим оборотом – КО ДНЮ РОЖДЕНИЯ.