— Но и это еще ерунда. Изолятор — не зона. Здесь и кормят лучше, и делать ничего не надо. Спи себе на здоровье да Уголовный кодекс почитывай для самообразования… Но ты, Олежек, главного не понимаешь. Сам только что заявил, что никакого Джамала не знаешь, в глаза не видел и никакого оружия ему не продавал. Даже бумагу на этот счет написал и собственноручной подписью заверил. Умница! Как раз то, что надо… — Оперативник язвительно улыбнулся. — Вот я тебя в камеру к Джамалу и устрою! А что? Между собой вы не знакомы, проходите по разным делам, так что никаких препятствий не имеется… Там и будешь ему по ночам сказки рассказывать, будто у тебя в тот вечер срочные дела неожиданно образовались, а СОБР на угольных складах и вовсе случайно оказался. Заблудился маленько… Впрочем, долго сказки рассказывать у тебя не получится. Джамал по многим делам в розыске, и терять ему нечего. Я удивляюсь, что он тебя раньше не сдал… Благородный, видать…
Опер вернулся на свое место, достал из стола свежий леденец и, глядя на побледневшего Паленова, не торопясь принялся его разворачивать (в смысле, леденец).
— И еще. Довесок, так сказать, — проговорил он. — Известную тебе воинскую часть завтра военная прокуратура начнет на уши ставить. По полной программе. И не просто ставить, а совместно с контрразведкой. Так что компаньона твоего скоро прижмут. И если он тебя сдаст раньше, чем ты его, то десятка тебе — голимая. Тогда твои соловьиные трели тебе уже не помогут, потому как надобность в них просто отпадет. Так что…
Бухаров метко бросил фантик в мусорку и широко улыбнулся:
— Ку-ку, Гриня! Руки вверх!
Глядя, как Игорь Веселов, дежурный по следственному изолятору, заносит в протокол перечень содержимого его карманов, Елагин мрачно усмехнулся. Скажи ему кто еще неделю назад, что он, который много раз вот так же приводил сюда других, сам окажется в роли задержанного, так огрел бы дубинкой. А видишь, как оно повернулось…
И теперь, когда первая волна эмоций схлынула, он призадумался. Может, права Светка? Конечно, он в глазах Марины герой, но дальше-то что? Она будет ждать его десять лет? Вряд ли…
Переживания из-за той детской лагерной истории, когда он струсил и дал ложные показания? И опять Светка права — кто б не струсил? Что ж теперь, до конца дней страдать?
Но и по-другому он сейчас поступить не мог… Самое обидное, он так и не поговорил с Мариной…
— Распишись! — Веселов придвинул Сергею лист с авторучкой.
— Слушай, Гарик! У вас тут Наумова должна сидеть. Марина Наумова.
— Есть такая. В восьмой камере. А что — та самая?
— В смысле «та самая»? — не понял Елагин.
— Ну… — смутился Игорь. — Из-за которой ты там кого-то завалил…
— Оперативно у нас сплетни распространяются. Быстрее Интернета.
— А то… Только сплетни у нас по-другому называются. Служебная информация.
Дежурный выбрался из-за стола и подошел к Елагину.
— Извини… формальность!
Тот послушно поднял руки. Веселов быстрыми привычными движениями обыскал его одежду, вывернув при этом карманы и тщательно прощупав манжеты и отвороты брюк. Затем молча указал глазами на ноги. Сергей снял обувь и встал на лежавшую тут же на полу газету.
— Отдельное жилье предоставить не могу, — извиняющимся тоном продолжал дежурный, один за другим беря в руки ботинки и внимательно их осматривая. — Рад бы, но пустых камер нет. Так что с попутчиком устрою. Но ты не волнуйся! Он только с виду грозный, а на самом деле спокойный мужик. Спит себе целый день…
— А за что приземлили?
— Да, можно сказать, за грубые ошибки в работе. Торговал валютой с рук возле обменника, ну и иногда загибал пару бумажек. По ситуации, в зависимости от клиента. Ручищи у него здоровые, хрен уследишь… А позавчера с объектом промашка вышла: обул жену начальника городского ОБЭПа. На триста долларов. Тут, понятно, весь аппарат на ноги подняли… Между прочим, он в девятой камере, рядом с твоей… с Наумовой, я имею в виду.
— Гарик, а нельзя с ней переговорить? Хоть минуту, а?
— Нет, — категорично покачал тот головой. — Ты порядок не хуже меня знаешь.
— Да ты камеру не открывай, я через дверь… — взмолился Елагин. — Мне ей важную вещь сказать надо.
— Серега, даже не проси! Дружба — дружбой, а служба — службой. В наших камерах, как ты понимаешь, не только жулики сидят, так что информация — или сплетни, если тебе понятнее, — о вашем разговоре мигом просочится в Интернет… А оно мне надо? Всё! Обувайся, бери шмотки — и пошли.
Елагин поднял лежавший на лавке возле стола матрац с серым одеялом и двинулся следом за Веселовым.
— Да, и чтоб потом без обид, — продолжал наставлять тот, переваривая комплекс вины. — Переговариваться и перестукиваться запрещено. Вынужден буду принять меры.
— А петь можно? — спросил Сергей.
— Петь? — Веселов задумался. — Насчет пения в приказах ничего не сказано. Только, знаешь, здесь обстановка к пению не слишком располагает. Ну вот и твои апартаменты…
Игорь отпер дверь камеры.
— Прошу! С почином!
Елагин шагнул внутрь. Камера была самой обычной: серые бетонные стены, небольшое зарешеченное оконце высоко под потолком, приделанный к стене стол, две койки по бокам и параша в углу. Почти как в пассажирском купе. С той лишь разницей, что здесь ты не знаешь, как долго будешь ехать и какой будет станция назначения…
— Да, Серега! — окликнул его Веселов. — С обедом ты чуть-чуть опоздал. За пять минут до твоего прихода посуду отнесли. Так что терпи до ужина. Если хочешь, у меня бутерброды с сыром есть. Принести?
— Нет, спасибо. Аппетита нет.
— А его тут по первости ни у кого нет. Но на второй день приходит. Ладно, давай!
Дежурный ободряюще кивнул и запер дверь.
Сергей бросил матрац с одеялом на свободную койку и сам сел на нее, прислонившись спиной к стене. И… запел.
Покроется небо
Пылинками звезд,
И выгнутся ветви упруго,
Тебя я услышу за тысячу верст,
Мы — эхо, мы — эхо,
Мы — долгое эхо друг друга…
Елагин безбожно фальшивил. Но его голос с каждой новой строкой звучал все веселей и громче. И наглей. Переговариваться и перестукиваться запрещено? Да и хрен с вами! Насчет пения в инструкции ничего не сказано — стало быть, петь не запрещено!
И даже в краю
наползающей тьмы,
за гранью смертельного круга,
я знаю, с тобой не расстанемся мы.
Мы — память, мы — память,
Мы — звездная память друг друга.
Сначала Марина подумала, что ей послышалось. Съежившись в комок на узкой койке, она укрылась с головой колючим одеялом, пытаясь спрятаться от ужаса, который терзал ее последнее время, и в который уже раз за последние сутки попыталась забыться. Но песня продолжала звучать, причем все громче. А главное — голос…
Не может быть!
Марина резко поднялась и сорвала с головы одеяло. Сомнений быть не могло. Это был его голос. Родной уже голос. Значит, он здесь. Он — рядом! И ужас, сковывавший сердце, отступил.
Она прижала ухо к стене.
Елагин умолк и в ту же секунду ощутил удивительное душевное спокойствие. Даже подъем. Такое чувство, наверное, овладевает моряками, прошедшими Аденский залив, не нарвавшись на сомалийских пиратов. Да — опасный путь еще не закончен, но самое трудное и страшное уже позади.
Сергею снова захотелось петь. Но в это время расписанная татуировкой фигура на соседней койке зашевелилась, и к нему повернулась заспанная физиономия. Сосед посмотрел на Сергея с улыбкой:
— Ну ты, кореш, выдал! Я у Билана такой песни не слыхал. Клёвая… А из Пугачевой чё-нибудь могёшь?
— Кто это у тебя там концерты закатывает? — поинтересовался у Веселова его помощник, входя в дежурку.
— Елагин. Задержали, козлы, все-таки…
— Знаю. Встретил ребят, которые его привозили. А почему поет?
— Ну здрасте! — Игорь недовольно посмотрел на коллегу. — Перестукиваться ведь запрещено…
Топор мягко, с приятным хрустом, вошел в лобную кость. Второй перерубил шею в районе кадыка. Но человек продолжал улыбаться, как ни в чем не бывало, держа в руках табличку «Я буду жаловаться». Потому что был нарисован на деревянной стене, напротив которой стоял обнаженный по пояс командир отряда Кленов. Все в отряде знали, что у Николаича есть испытанное средство для успокоения нервов. Топоры, вилы, ножи и прочий инвентарь, пригодный к смертоносному полету.
Когда в ладонь легла ручка саперной лопатки, а нарисованный на стене мужик задрожал от страха, на полигоне появился взволнованный художник-взрывотехник Репин.
— Николаич! Тебя уже все обыскались… Бухаров ни по мобилке, ни в кабинет дозвониться не может.
— Чего у него опять стряслось? — невозмутимым голосом спросил Кленов, прицеливаясь лопаткой в мужикову промежность. — Ингуши угнали яхту Абрамовича?
— Хуже. Серегу Елагина закрыли. В ИВС.[5]
Лопатка замерла в воздухе. Мужик на стене перевел дух и снова заулыбался.
— Шутишь?
— Да какие шутки?! Короче, тут такое дело. Те ингуши, которых мы позавчера брали, сдали старшего Паленова. Бухарик его тут же подтянул и тоже расколол. Оказалось, этот гад по указке Журова попросил напарницу Маринки позвонить Сереге. Та ему наврала, что Марина его по-прежнему любит, что жить без него не может и все такое… А на следующий день Журов и Краснов Маринку в камеру упрятали. За что — не знаю, но факт. И Сереге — ультиматум: хочешь, чтобы на свободу вышла, — пиши признанку. Вот он и пошел на плаху с чистым сердцем…
Иван Николаевич слушал Репина, не перебивая, отрешенно глядя на мужика с табличкой.
— Всё?
— Да вроде…
— Тя-я-я!!!
Лопатка молнией сверкнула в воздухе, рассекла воздух и врезалась в гениталии мишени. Правда, черенком. Но и этого хватило, чтобы улыбка сошла на лице последней на нет.
— Успокоишь тут с вами нервы… Где Бухаров?