рудой, насекомое с красными крыльями — божьей коровкой, а сердце имеет эпитет ретивое. Многие слова языка восходят к утраченному мифу, скрытому символу.
Исследование развития концептуальных структур в диахронии и в сопоставительном аспекте — перспективы особых направлений когнитивной лингвистики. Сложность таких исследований заключается в том, что многие концептуальные признаки в древних текстах отсутствуют, что связано со спецификой их функционирования. Воссоздать структуры концептов возможно, обратившись к фонду устного народного творчества. При этом особое внимание следует обращать на изменение категорий и форм мышления в разные эпохи, на смену верований и переходы в интерпретациях одних и тех же категорий.
Задание:
1. Какие архаические признаки концептов внутреннего мира Вы знаете?
2. У всех ли концептов существуют символические признаки в их структурах?
Рассмотрим развитие структуры концепта грёза и способов его объективации в русской языковой картине мира. Разные исследователи указывают на различные мотивирующие признаки слова грёза. Одним из таких признаков является ‘сон’: и. е. *gureig- → греч. βριζω «дремлю, являюсь сонным», «сплю», «исчезаю» + рус. грёза (Pokorny, I: 485). Дальнейшее осмысление мотивирующего признака ‘сон’ привело к появлению образного вещественного признака ‘хмель’ (Она встанет с постели, выпьет стакан воды, откроет окно, помашет себе в лицо платком и отрезвится от грезы наяву и во сне. Гончаров. Обломов). Первоначальная связь этих признаков метонимическая: хмель, хмельной напиток может быть причиной сна. О. М. Фрейденберг (1978: 20) замечает, что до понятийного мышления причинность не осознавалась. Мышление носило пространственный, конкретный характер; каждая вещь воспринималась чувственно, и образ воспроизводил только внешнюю сторону предмета — то, что было видимо и ощутимо. Огромное значение имела слитность субъекта и объекта. Все предметы представлялись тождественными. Признак ‘хмель’ поэтому появляется у грёзы поздно, в XIX в., когда изменился характер мышления народа, и причинно-следственные связи стали основным способом переноса признаков разных понятий.
Среди способов восприятия зрительные впечатления преобладают в познании мира, в том числе и внутреннего. Грёза описывается признаками видения, сновидения, которые выражают идею внешнего и внутреннего — духовного — зрения (Дева сонною рукой Протирала томны очи, Удаляя грезы ночи. Пушкин. С португальского; И теперь, в смутном сквозь грезу видении обнаженного поля, в волнистости озаренных холмов, ... — ему почудились знакомые теперь и властные черты. Андреев. Сашка Жегулёв) и слуха (Но все грезы насквозь, как волшебника вой, Мне слышался грохот пучины морской... Тютчев. Сон на море). Последующая их трансформация привела к появлению среди образных таких признаков, как ‘зрячее существо’ (И зоркость грез мрачили дни, Лишь глубоко под грудой пепла Той веры теплились огни. Брюсов. Вячеславу Иванову) и ‘говорящее существо’ (В поэмы страсти, в песни мая Вливали смутный лепет грез. Брюсов. Ученик Орфея; Все — зовы грез, все — зовы к песне: Лишь видеть и мечтать — умей. Брюсов. Пока есть небо).
У концепта грёза определены пути дальнейшего осмысления мотивирующего признака ‘сон’: ‘сон’ → ‘сновидение’ → ‘видение’. (Я слышал утренние грезы Лишь пробудившегося дня... Тютчев. Играй, покуда над тобою...). Свои сны-видения облекают в слова (Свои им грезы расскажите, Откройте им: богов земных О чем тщеславие хлопочет? Пушкин. Гебеджинские развалины; На другой день я уже рассказывал свои грезы наяву Параше и сестрице, как будто я все сам видел или читал об этом описание. Аксаков. Детские годы Багрова-внука). Этот признак грёзы развивается дальше и переходит в категориальный признак ‘звук, слово’ (Ищу восторгов и печали, Бесшумных грез певучий стих. Брюсов. Не так же ль годы, годы прежде...).
Мотивирующий признак ‘сон’ актуален в современном русском языке. Однако он был вытеснен на «вторые роли» более частотным понятийным признаком ‘мечта’: «2. устар. сновидение; видение в состоянии бреда, полусна и т. п.» (СРЯ, I: 345).
Синонимами сна выступают слова сновидение, видение, грёзы, кошмар (Александрова, 1993: 416). Проследим объективацию у концепта грёза соответствующих синонимам признаков.
Интерес представляют способы развития и варианты актуализации структурных концептуальных признаков. Грёза есть сон (Природа знать не знает о былом, Ей чужды наши призрачные годы, И перед ней мы смутно сознаем Себя самих — лишь грезою природы. Тютчев. От жизни той, что бушевала здесь...), в том числе видение (С детских лет — видения и грезы, Умбрии ласкающая мгла. Блок. Благовещение) и дурной сон — кошмар ([Мать] Что со мною? Отец... Мазепа... казнь — с мольбою Здесь, в этом замке мать моя — Нет, иль ума лишилась я, Иль это грезы. Пушкин. Полтава). Сон человека обычно сопровождается видениями (И эта греза снилась мне, Пока мне птичка ваша пела. Тютчев. Н.П. Кролю; Я понял, что я сплю, что все — и замок, и Гуго, и Матильда, и моя любовь к ней — лишь моя греза. Брюсов. В башне; Я утром увидал их — рядом! Еще дрожащих в смене грез! Брюсов. Раб). Сны бывают без видений (Без грез Даже в лихой Мороз Сладко на сене Спать. Есенин. Поэма о 36; В изнеможеньи и в истоме Она спала без грез, без сил. Брюсов. Habet Illa in Alvo). Сновидения-грёзы оцениваются как легкие и тихие (Явлюся я... не другом их былым, Не призраком могилы роковым, Но грезой легкою, но тихим сновиденьем. Апухтин. Memento mori), сладкие (Духи поселялись в глаза, чтобы взглядом испортить кого, падали рассыпною звездою над женщиною, предавшеюся сладким, полуночным грезам, тревожили недоброго человека в гробу или, проявляясь в лихом мертвеце, ночью выходили из домовища пугать прохожих, если православные забывали вколотить добрый кол в их могилу. Лажечников. Басурман), мрачные (Безумный, сон покинул томны вежды, Но мрачные я грезы не забыл. Пушкин. Князю л. М. Горчакову), зловещие (В волненьи мыслит: это сон! Томится, но зловещей грезы, Увы, прервать не в силах он. Пушкин. Руслан и Людмила), нелепые (И приходило тогда чувство такого великого покоя, и необъятного счастья, и неизъяснимой печали, что обычный сон с его нелепыми грезами, досадным повторением крохотного дня казался утомлением и скукой. Андреев. Защита), кошмарные (И не были спокойны их ночи: бесстрастны были лица спящих, а под их черепом, в кошмарных грезах и снах вырастал чудовищный мир безумия, и владыкою его был все тот же загадочный и страшный образ полуребенка, полузверя. Андреев. Жизнь Василия Фивейского), чудовищные (А Иуда презрительно улыбнулся, плотно закрыл свой воровской глаз и спокойно отдался своим мятежным снам, чудовищным грезам, безумным видениям, на части раздиравшим его бугроватый череп. Андреев. Иуда Искариот).
П. Я. Черных отмечает еще один мотивирующий признак у грёзы: ‘то, что вызывает смятение, смущение, что волнует, пугает’. Этот признак восходит к лит. grežti «вертеть», «выкручивать», «сверлить», grožyti (← graižyti) «вращать», «выкручивать», graižus «скрученный», «согнутый», «искривленный» (Черных, I: 215), этот признак также сохранился в современном русском языке в разделенном виде: ‘волнение’, ‘смущение’ (Черных, I: 215). Образный признак ‘посетитель’ здесь также основан на метонимии — тот, кто вызывает волнение, смущение, пугает (его посетили странные/ пугающие грёзы). Еще В. И. Даль отметил у грёзы соответствующий категориальный признак ‘бред, игра воображения во сне, в горячке или наяву’ (Даль, I: 392), в современном русском языке функционирует его вариант — ‘болезнь’ (Опять недуг его сломил, И злые грезы посетили. Пушкин. Братья разбойники; Хотел снять больного слезы И удалить пустые грезы. Он видел пляски мертвецов, В тюрьму пришедших из лесов То слышал их ужасный шепот, То вдруг погони близкий топот, И дико взгляд его сверкал, Стояли волосы горою, И весь как лист он трепетал. Пушкин. Братья разбойники). Этот признак сопровождается только отрицательной оценкой (злые / пустые / пугающие грёзы).
В словаре П. Я. Черных встречается такой мотивирующий признак грёзы, как ‘ошибка’ (от др.-рус. съгрѣза: Черных, I: 215). Этот признак через метонимию был переосмыслен в образный признак грёзы ‘объект любви’ (И убегала, хохоча, Любя свою земную грезу. Гумилев. Осенняя песня). Последний признак также связан с категориальным признаком ‘тайна’ (Ты, томясь во мгле страстей, В тайне сердца любишь грезы, сны лесные в их пленительности. Бальмонт. Горькому; Есть великое счастье —познав, утаить; Одному любоваться на грезы Свои. Брюсов. И, покинув людей, я ушел в тишину...).
Мотивирующий признак ‘ошибка’ и соответствующие образные признаки развились в три категориальных признака: ‘знание, опыт’ (И снова будут чисты розы, И первой первая любовь! Людьми изведанные грезы Неведомыми станут вновь. Брюсов. Habet Illa in Alvo), ‘обман’ (Но долго ль юноша несчастный Жил в сердце Веры? Много ль слез, Ее сердечных первых грез, У ней исторг обман ужасный? Баратынский. Цыганка; Не надо обманчивых грез, Не надо красивых утопий; Но Рок подымает вопрос: Мы кто в этой старой Европе?